Воспоминания об испытанном тогда наслаждении ударили мне в голову, точно хмельное вино, и я, искоса глянув на своего прилипчивого братца, вдруг почувствовала к нему неприязнь. Своим приездом он нарушил наше с Ральфом чудесное лето, а ведь теперь папоротники уже так высоки, что легко скроют нас от любого нескромного глаза, и лишь парящий в вышине сапсан с его острым зрением сможет разглядеть наши нагие тела в этом тайном зеленом убежище.

Я вдруг сказала:

– Мне надо вернуться, Гарри. Я плохо себя чувствую. У меня снова голова разболелась.

Он с сочувствием посмотрел на меня, и его нежная отзывчивость пробудила во мне мимолетную жалость.

– Бедная Беатрис! Давай я провожу тебя домой.

– Нет, нет, – сказала я, продолжая притворяться. – Ты катайся в свое удовольствие, а я поеду к Мег, пусть она приготовит мне какой-нибудь целебный чай. Мне ее чаи всегда помогают.

Я быстро пресекла его возражения и взволнованные протесты и, развернув коня, поехала назад по той же тропе, которая только что привела нас сюда. Я чувствовала, что Гарри смотрит мне вслед, и нарочно сгорбилась, словно каждый шаг моей лошади болью отзывается у меня в голове. Но стоило мне оказаться под защитой зеленых буков, где Гарри уже не мог меня видеть, и я, выпрямившись, погнала коня по отлично утоптанной тропе; я даже немного срезала угол, чтобы побыстрее добраться до хижины Мег, – не стала выезжать на нашу подъездную аллею, а двинулась напрямик через небольшой провал в стене, окружавшей парк, и, вылетев на берег Фенни, быстрым галопом помчалась к видневшейся в полосах солнечного света хижине. Ральф сидел снаружи и привязывал к силку веревку. Рядом с ним на земле вытянулся пес. Сердце так и екнуло у меня в груди. Услышав топот копыт, Ральф отложил работу в сторону и с улыбкой пошел мне навстречу. Улыбка у него была теплой, естественной, когда он весело спросил:

– Ну что, удалось тебе стряхнуть с плеч твоего великолепного братца-гордеца? Он так держался, что я чувствовал себя рядом с ним просто дорожной пылью.

Я не сумела улыбнуться ему в ответ: слишком болезненным было воспоминание о том, что противопоставляло этих юношей друг другу.

– Просто мы ехали по холмам, – сказала я, – мимо наших мест, а я так по тебе соскучилась… Пойдем на мельницу?

Он кивнул, но с таким видом, словно подчинялся приказу. И улыбка из его глаз исчезла. Я привязала кобылу к калитке и следом за ним пошла по узкой тропке к старой мельнице. Как только мы оказались внутри, Ральф обернулся, схватил меня в объятия и начал что-то говорить, но я потянула его вниз, на солому, и настойчиво потребовала:

– Давай, Ральф, просто давай.

Почти сразу гнев и печаль стали растворяться в моей душе, когда меня охватил жар знакомого, но отчего-то вечно нового наслаждения. Ральф крепко, почти жестоко, поцеловал меня в губы, и я почувствовала в нем его собственные гнев и печаль. Потом он расстегнул на мне платье, а я дрожащими пальцами распустила кожаные шнурки у него на штанах, но тут он запутался в пышных оборках моих нижних юбок, и я нетерпеливо сказала: «Пусти-ка!», и, через голову стянув с себя и амазонку, и юбки, обнаженная, распростерлась на соломе, а он обрушился на меня всем своим весом.

Мы пыхтели, как гончие, настигающие добычу. Пальцы мои и ногти впились в ягодицы Ральфа, еще больше распаляя его, и в пыльном помещении старой мельницы точно далекое эхо слышались наши сладострастные то ли стоны, то ли вздохи, сопровождавшие движение наших сплетенных тел. И вдруг высокие двустворчатые двери распахнулись настежь, и на нас упала широкая белая полоса солнечного света – словно удар, сбивающий с ног. На мгновение мы замерли от ужаса и потрясения, Потом Ральф приподнялся и повернулся в сторону двери, а я с побелевшим лицом спряталась за его плечо.

В залитом солнцем дверном проеме стоял мой брат Гарри. Моргая глазами, он всматривался в полумрак, словно не в силах осознать, что это его сестра лежит, обнаженная и распаленная страстью, на грязном, усыпанном мякиной полу. На несколько секунд мы трое так и застыли, похожие на участников некой непристойной живой картины, затем Ральф соскочил с меня, а я перекатилась на бок и судорожно потянулась за одеждой. Ральф встал и молча натянул свои кожаные штаны прямо на голое тело. Я тоже поднялась, прижимая новую амазонку к обнаженной груди и с ужасом глядя на брата. Казалось, эта мертвящая тишина продолжается уже целую вечность.

Затем Гарри, издав какой-то странный задушенный вопль, взмахнул хлыстом и бросился на Ральфа. Ральф, который был и тяжелее, и выше Гарри, а также обладал немалым боевым опытом, ибо дрался с деревенскими мальчишками, а потом и с парнями, с тех пор как научился ходить, легко отшвырнул Гарри от себя, так что свистящий в воздухе хлыст задевал лишь его руки и плечи. Но когда бешеный удар хлыста пришелся ему в лицо, это привело его в ярость; он вырвал у Гарри хлыст, с силой ударил его ногой в живот и бросил на пол. Гарри с грохотом рухнул на спину и свернулся клубком – видно, удар в живот оказался весьма болезненным. Услышав его крик – я решила, что он кричит от боли, – я тоже закричала: «Нет, Ральф, не надо!»

Но тут мой брат вдруг приподнялся, лежа на грязной соломе, и я с изумлением увидела, что на лице его сияет ангельская улыбка, а его голубые глаза подернуты мечтательной дымкой. Кровь похолодела у меня в жилах: это было то самое блаженное выражение, которое свидетельствовало, что Гарри совершенно счастлив. А он лежал в грязи у ног Ральфа и рабским взглядом смотрел на него, во весь свой немалый рост над ним возвышавшегося. В руке у Ральфа был хлыст, и Гарри, как-то судорожно дергаясь в пыли, подползал все ближе к босым ногам Ральфа и молил детским голоском:

– Ударь меня! О, прошу тебя, ударь!

Некоторое время Ральф, потрясенный до глубины души, стоял неподвижно, потом посмотрел на меня, и я увидела в его глазах понимание того, что наказаны мы не будем. И в эту минуту до меня наконец дошло, почему моего брата исключили из школы и какую метку на всю жизнь оставило на нем пребывание в этом учебном заведении доктора Ятли.

Хлыст легко и быстро мелькал в руках Ральфа; он, похоже, едва касался элегантного редингота Гарри и его ног, обтянутых узкими бриджами, но Гарри подползал все ближе, все крепче обнимал босые ноги Ральфа, а потом вдруг испустил короткий пронзительный крик, за которым последовал судорожный вздох наслаждения. И будущий хозяин Широкого Дола зарыдал, как младенец, уткнувшись лицом в мякину и по-прежнему страстно сжимая грязные ступни своего работника. Мы с Ральфом смотрели друг на друга и не в силах были произнести ни слова.


Молчание, воцарившееся в тот день на старой мельнице, растянулось, похоже, на все лето. Гарри больше уже не бродил за мной по пятам как тень, не выслеживал меня, не болтался рядом на конюшне, пока мне седлали лошадь, не звал меня на прогулки по саду, не сидел вечерами возле меня в гостиной. Теперь он начал преследовать Ральфа. Отец был страшно доволен, что Гарри наконец-то начал знакомиться с нашими владениями – полями, лесами, рекой – и перестал сидеть взаперти или слоняться вокруг дома. Теперь Гарри следовал за Ральфом столь же неотступно, как его новый черный щенок спаниеля. Чем бы Ральф ни занимался – проверял убежища и кормушки для дичи, сыпал зерно для птиц, ставил силки, отмечал лисьи норы и барсучьи логова, – Гарри всюду таскался за ним, заодно постигая и те тайны Широкого Дола, которые я постигла еще ребенком.

Я наконец-то избавилась от его преследований, но мы с Ральфом чувствовали себя страшно неловко, если встречались в присутствии моего брата, который не сводил с нас пристального взора. Даже в те немногие дни, когда мне удавалось сбежать из дома совсем рано, пока Гарри еще спал, наши краткие свидания были лишены былой страсти, а объятиям недоставало пылкости. Меня слегка знобило от напряжения, Ральф был молчалив и стоически невозмутим. Мне все время казалось, что в любую минуту Гарри может нас обнаружить и снова начать ползать в ногах у Ральфа, умоляя избить его хлыстом. Я не в силах была спросить у Ральфа, что за отношения у него с моим братом… Не заканчиваются ли их долгие прогулки по нашему поместью остановкой в какой-нибудь укромной лощине, где они…? Не катается ли Гарри на спине перед Ральфом, как невоспитанный щенок после наказания, а Ральф, держа в руке хлыст…? Нет, я не могла спросить об этом. Как не могла и представить себе, чем они занимаются вместе. Я просто не находила слов для всех тех вопросов, которые страстно хотела задать, но не осмеливалась.

Возможно, мне следовало бы испытывать ревность, но ничего такого я не чувствовала. Вот только, похоже, подошло к концу то волшебное лето, до краев заполненное Ральфом, моим темноволосым божеством. Это лето, как и всякое волшебство, закончилось столь же внезапно, как и началось – на подъездной аллее в тот жаркий день, когда Ральф склонил свой чуб перед моим братом, а мой брат этого даже не заметил. С Ральфом я познала искусство наслаждения, но при этом научилась держать свое сердце в узде; и все же никакого общего будущего у нас с ним быть не могло. Он был одним из наших подданных, одним из наших слуг, а я была леди из Широкого Дола. И когда я скакала по лесу, заслышав лай гончих, или ехала в карете в церковь, или прогуливалась по полям, я внушала себе, что не должна стремиться к Ральфу, улыбавшемуся мне из-за зеленой изгороди своей затаенной, все понимающей улыбкой. Но отнюдь не ревность, а острое чувство кастовости заставляло меня ненавидеть эту улыбку, когда я замечала, что Ральф улыбается не мне, а моему брату, а тот, будущий хозяин поместья, совершенно счастлив, оттого что какой-то помощник егеря поманил его пальцем.

Так что в течение нескольких недель мы с Ральфом виделись очень редко. Однажды, когда мы с мамой ехали в карете, он попался нам навстречу на дороге, ведущей в деревню, и мне показалось, что я вижу в глубине его бархатных черных глаз, устремленных на меня, некое послание. Казалось, Ральф чего-то ждет от меня – то ли просто возможности спокойно поговорить, то ли попытки превратить некую давно обдуманную мысль в действие. Но, будучи деревенским парнем, Ральф понимал, что всему свое время и просто нужно подождать подходящего момента.