«Что это ещё за Васенька? — насторожился Кеша. — Уж не этот ли сюрприз она мне приготовила?» Он чуть не открыл глаза, но Нина погладила его по щеке: потерпи, и он сдержался. Чем-то ему не нравилась эта игра, делавшая его совсем другим, чем он был всегда: в нём жило сейчас доверие к Нинке, которое было наравне с ревностью. Он очень удивился, что Варька громко всхлипывает. «Дура Варька», — привычно подумал он, а чувство было непривычное: сейчас, с закрытыми глазами, он словно потерял себя, зато очень полно ощущал других — Варьку, Степана Фёдоровича, Илью, Олю.

— Васенька научил меня видеть в муравье живую душу, в траве, в камне. Теперь Илья. Илья не живёт, думает. Илья знает ответы на все вопросы, он держал меня живой, когда… — Нина запнулась, но тут же и продолжала, медленно, словно вглядываясь в каждое слово: — Илья мне очень родной. Оля. — Она замолчала. Её рука дрогнула, её кровь забилась жилочкой ему в лицо. — Это моё главное. Я виновата… — Снова замолчала, сказала тихо: — Она — это я, мой дух, мой друг, она меня чувствует, я чувствую её, без неё меня не было бы давно. Я уверена, она будет врачом! Я хочу этого. — Во внезапной тишине Кеше стало не по себе. Он сидел, откинувшись на спинку дивана. До этой минуты ему казалось: Нинка просто рассказывает именно ему про своих близких. Нет, тут что-то не то, здесь другое, чего он не понимает. — А теперь, — сказала Нина звонко, — я встретилась с шаманом. — Она засмеялась. — Он самый счастливый из всех, он, один из всех, живёт: пьёт водку, любит баб, лечит людей, ходит по тайге, собирает траву, смотрит прямо на солнце в полдень. Я его пытала дурацкими вопросами о Вечности. Он не понимал меня. Для него Вечность — трава растёт, дождь идёт, болезнь поддалась. На свои вопросы я с его помощью ответила. Если есть Вечность, если я — часть её, я не сумею заметить боли близкого. Если я не замечу боли близкого, не смогу помочь, зачем мне Вечность? Кеша прав, есть снег, есть трава — жизнь, ею нужно жить, — повторила она. — Кеша умный не от ума — от земли, от рождения. Он знает то, чего не знаем мы с вами: тайну рождения и смерти человека. Я своими глазами видела людей, которым он вернул жизнь. И не убогую жизнь калек! Надо жить, пока живётся.

Ещё раньше, в Улан-Удэ, она изводила его своими речами, начнёт петь, какой он хороший, ему кажется, с него сдирают кожу. Сейчас те слова говорила при всех. Разве можно говорить их? Но он лишь чувствовал, что она говорит о нём хорошо, а что говорит, не понимал. Его качало на волнах её голоса. И вдруг то, что родилось в нём раньше, что насторожило, сейчас, когда он совсем уже расслабился, встряхнуло: да это она прощается с ними со всеми! Она ещё утром, когда он не ответил ей… поняла, он не верит в её спасение.

Её голос поднимал его всё выше и выше, а он уже летел в пропасть. Чего это он расселся? Она говорит, он всё может. Он опоздал приехать! Из-за него она гибнет, он не прислал ей лекарство. Он завяз в тряпках, мебелях, холодильниках. Он куражился над ней в Улан-Удэ вместо того, чтобы заниматься только ею и помочь ей! Ненависть к самому себе, презрение оказались такими сильными, что он дёрнулся — встать, бежать отсюда. Нинка удержала, шепнула: «Потерпи!» — и он сжался, как от удара, от её голоса.

— Он — шаман, — продолжала пытать его Нинка. — Я не боюсь этого слова. Его шаманство чуждо невежеству и колдовству. Я думаю, можно сказать, он лечит не магией и чудесами, он глубоко знает травы, знает человеческое тело, человеческий дух. Мы недооцениваем психику человека, а это главное наше… Он понимает…

Почему он не может запретить ей говорить? Почему продолжает истуканом слушать её, не смея даже открыть глаза без её позволения?

— Не его вина, если он не вылечит меня. Я сама виновата, я бросила пить его лекарство, я сбежала из Улан-Удэ. Но я благодарна ему за тех, кого он спас, за них я готова служить ему! Я устроила этот вечер, чтобы сказать: вы видите, я жива. Это благодаря ему. — Кеше стало холодно. — Вот ему от меня подарок. Эту женщину вырезал Кнут по моей просьбе, она — вечная жизнь. Пусть она всегда будет с тобой, Кеша. Пока ты будешь её хранить, ты будешь помнить… — Она оборвала себя. — Открой глаза.

Ему было страшно сделать это. Ещё мгновение он помедлил, боясь потерять здоровый, живой Нинкин голос, боясь увидеть людей, которые, как и он, поняли, что присутствуют на похоронах, но послушно открыл глаза.

Нина сбросила холстину с предмета, который держала в руках, и открылась женщина из дерева полутораметровой величины. Женщина сидела, как любит сидеть Нина, — поджав под себя ноги. Её волосы струились до пояса, и взгляд, обращённый к Кеше, был её — Нинин.

— Я тебя просила просто женщину… — прошептала Нина кому-то, кого Кеша ещё не видел и не хотел видеть.

Он продолжал сидеть.

Всегда любивший внимание к себе, ёжился под взглядами, не зная, куда деть руки. Ему казалось, что он, открыв глаза, оказался совсем голый перед всеми, он взглядом метнулся по лицам, весь переполненный неведомым чувством, и заметил парня, прижавшегося к косяку двери. Непомерно длинный, тощий, с непропорционально большими руками, со светлым наивным взглядом исподлобья, парень сквозь очки смотрел на него, Кешу, как на Бога. Кеша понял этот взгляд полнее: парень любит Нину. Любит, видно, всю жизнь, потому и сумел так точно передать Нинино лицо — тонкий, беззащитно приподнятый нос, доверчивость, струящиеся волосы. Только её тела парень не знал — тело деревянной женщины было не Нинино.

— Нина просила, чтобы это… — парень сделал ударение на слове «это», — полнее выразило смысл жизни. Как вам кажется, получилось?

Кеша удивился, как парень сумел угадать главное в Нинином лице. Но ещё больше удивился самому себе: в нём не было ревности к Васеньке, не было сейчас и желания увести Нину от всех. Нина оказалась неотделимой от своих родных и друзей. И его, Кешу, она как-то ловко связала со всеми, так связала, что ему захотелось немедленно сделать что-нибудь хорошее каждому из присутствующих!

— Прошу за стол! — сказала Нина. Оля, иди ко мне, Оля!

7

На другой день она ушла на работу. А к нему потянулись больные. Совсем как в Улан-Удэ. Но, усадив очередного больного перед собой, Кеша за своей спиной всё время ощущал Нину. У него щемило сердце, когда женщина полосатым платком вытирала слёзы. Что это он?

— Вы должны сменить профессию, — говорит он ей. — Вам нельзя целый день стоять.

Жалость, оказывается, сладкое чувство. Оно вернулось к нему из прошлого тоже благодаря Нине, как вернулся дед.

— Да не дёргайтесь вы, будем лечиться. На днях из Улан-Удэ придёт лекарство. Почему не можете сменить? Подумаешь, тридцать пять лет! Жизнь только начинается. И жизнь бывает только один раз… Кто будет возиться с вами, когда вы обезножете вконец?

Между двумя больными решил передохнуть, пошёл на кухню, налил себе чаю, стал медленно пить. А пока пил, вспомнил Витю. Витя протягивает ему руки, весь в ожидании. Уже не Витя, а весёлый трёхлетний мальчик с раком крови хочет дёрнуть его за нос. «Мне мама обещала купить лошадь, слышите? — говорит он уже в который раз. — Я сяду на неё и поеду. Н-но!»

Как же он забыл про Витю, про мальчика? Наверное, прошло сто лет. Сколько прошло времени? Но Кеша не мог вспомнить, какое сегодня число. Август кончается, это он знает. Не допив чай, пошёл к телефону, заказал Жорку.

Теперь перед ним сидел скучный человек, рассказывал, что у него всё время болит голова и часто пропадает зрение: вдруг он ослепнет совсем?

Кеша долго смотрел его нёбо, глаза, веки, долго слушал пульс. Он сразу понял, что у скучного человека опухоль мозга, но всё хотел, чтобы это оказалось не так. Скучное лицо теперь не казалось скучным: просто у человека всё время падали веки на глаза и кожа уже совсем серая.

Что делать? Он взял только те лекарства, которые нужны Нине, он не думал, что будет здесь принимать больных.

Резко, на всю квартиру зазвонил телефон. Частые сигналы — междугородный. Кеша поднял трубку.

— Улан-Удэ заказывали? Говорите. Алло, вы слышите, абонент?

Он слышал и голос телефонистки, и голос Жорки, далёкий и злой:

— Ты что, гусь лапчатый? Это кто же так делает, а? Ты хоть бы предупредил! Я тут сбился с ног. Тут такое делается без тебя, если бы ты знал! Тебя ищет милиция. Это хорошо, что тебя нет, только мог бы предупредить. Какой-то Воробьёв бушует. Говорят, осталось жить ему считанные дни, он и свирепствует.

— Жора, — перебил Кеша взволнованный далёкий Жоркин голос. — Это всё, Жора, сейчас неважно. Записывай, как найти дом, сходи, пожалуйста, зовут мальчика Витя. Скажи, чтобы ждал, чтобы терпел. Слышишь, Жора? Чтобы ждал. И ещё у меня есть одна тяжёлая, с инсультом. Жора, запиши мой телефон, я прошу тебя, устрой так, чтобы мне срочно позвонила мать, пусть позвонит от тебя. Слышишь? У меня как? Не знаю, ничего не знаю. Мне срочно нужны лекарства, слышишь? Пусть позвонит мать.

Жорка что-то говорил, успокаивая, долго записывал телефон и адрес Вити, московский номер.

Как хорошо, что сегодня снова солнце! В городе всегда должно быть солнце, источник живой жизни, иначе дома задавят человека.

Он очень устал. Ни принять ванну, ни просто стряхнуть с себя чужую болезнь не смог: не хватило сил на привычные с детства, отработанные, ритуальные движения. Страха, что и в нём, как в том скучном человеке, может поселиться опухоль, не возникло. Кеша машинально съел подогретую Олей вчерашнюю картошку с грибами и улёгся на тахту.

Ему нужно срочно увидеть Нину. Нина освободит его от усталости, закружит весенним запахом.

Какой длинный день! Больных было всего четверо, а ему показалось — принял двадцать. Он закрыл глаза, думая хоть ненадолго уснуть, но Витино лицо подступило прямо к его лицу. Открыл глаза. Только зелень обоев и женщина из дерева на пианино. На него смотрит Нина, чуть печально, чуть укоризненно.