Кеша встал, прошёлся по комнате. Машинально надел сандалии — отправился снова на рынок. Он приготовит Нине борщ. Нина любит борщ.

Не успел выйти на улицу, как на него обрушился дождь. Проливной, стремительный. Рубаха прилипла, и брюки прилипли, и в сандалиях хлюпала вода, а дождь продолжал лить, не ослабевая. Кеша медленно шёл крынку.

С чего бы это вдруг такой дождь? Машины жались к тротуарам, люди прятались по подъездам, только он один шёл посередине мостовой, как слёзы, стирая с лица дождь и выпрашивая у Бога облегчения, но облегчение не приходило. На него смотрели.

Вернувшись домой, сразу стал готовить борщ.

После того, как поставил его, пошёл мыться. Долго мылся, долго переодевался. Смешивал капусту с луком и яйцами — на второе. Когда борщ, готовый, томился, чай закипел и посуда была вымыта, снова прилёг на тахту.

Не успел коснуться головой подушки, как в замке повернулся ключ.

Его подкинуло, через секунду он был в коридоре. Руки потянулись к Нине, но тут же беспомощно повисли.

— Что с тобой? — спросил он едва слышно, уже понимая, лучше неё понимая, что с ней.

Она не ответила, тут же, у двери, осела на пол. Её лицо было мертвенно-белое, в испарине, глаза и губы ввалились.

Он подхватил её, лёгкую, понёс к тахте, уложил, снял туфли и поразился, какие худые у неё ноги.

Вместо того, чтобы дать ей поскорее лекарство, как сделал бы с любым другим человеком, стоял перед ней без сил.

Сумерки, окрашенные солнечным светом, лились в комнату, делали Нинино лицо ещё бледнее.

«Опоздал», — лишь одно слово прошелестело в нём и погасло.


Его земля раскинулась громадная — на четыре стороны света. Светлая — солнечная, снежная — ледяная. С миллионами людей, с миллионами судеб, она прикрыла своим небом и этих двух людей, оторванных от дождя, смеха, машин и дел.


— Иди ко мне, положи мне на лицо ладони, — очнувшись, сказала она звонко, потянулась к нему.

Он не мог выполнить её желания: чёрная пелена, как тогда в самолёте, когда он летел к ней, без звёзд и без света, затянула перед ним и комнату, и Нину.

— Где Оля? Позови Олю. Мне нужна Оля. Ты принимал больных? — бодро спрашивала она. — Ты знаешь, меня так хорошо встретили, словно у меня день рождения. Даже мой начальник. У меня с ним всегда были одни неприятности. Моего любимого автора передали другому редактору. А теперь возвращают его мне. Только я отказалась, я сказала, что не люблю предательства и не смогу работать с автором по-прежнему искренне. Я стала такая болтливая! А ведь язык совсем не ворочался. Ну, иди же ко мне! Или ты за один день отвык от меня? Я так спешила к тебе! Поэтому всё, наверное, и случилось. — Глухо входила в комнату жизнь города: шуршали машины, прыгали через скакалку девочки, резко тормозили автобусы. — На работе я чувствовала себя прекрасно. Я тебе звонила, а мне никто не ответил, и я испугалась: вдруг ты взял и уехал? Очень спешила. Ты был такой странный у себя дома. А здесь такой хороший! Где Оля? Оля!

Из него рвались рыдания, которых он не знал никогда прежде и которых не мог удержать. Он заперся в туалете, всё время спускал воду, чтобы Нина не услышала их.

Его голова была пуста. Только одно слово жило: опоздал. И ещё, рядом с этим словом жило нечто, пока не ухваченное, но некое подобие ощущения: прошлой жизни не было. От прошлой жизни остался только дед, громадный, седой. Остался мокрый луг, с травой одного роста с ним, полукруг восходящего солнца, дедово бормотанье. Дед будет жить вечно, а вот он не знает, что значит жить. Не мысль, не ощущение, некое подобие ощущения, никак не дающееся ему, никак не складывающееся в мысль: только-только он начал жить… не мысль, не ощущение.

— Шаман! — услышал он сквозь обрушившуюся воду. Он головой уткнулся в дверь. — Иди ко мне, шаман, мне уже лучше. Я хочу есть. Почему у нас пахнет борщом? Ты сварил борщ? — Её лёгкие шаги… У неё нет походки, она летит на кухню мимо двери, к которой он прижался, летит. И зовёт его: — Шаман, ты где? Я тебя потеряла. Тебе плохо?

Она прижалась к двери с той стороны, и её голос — близкий, чуть-чуть разделённый деревом:

— Ну что ты так испугался? Я просто ничего не ела целый день. Я всё бегала там. Сегодня пришла моя вёрстка. Нужно было срочно сдать, я же столько проболела. Это я сама виновата. Когда человек целый день не ест… Правда же? Ты не думай. Я теперь заговорённая. Вот увидишь. Мне с тобой не страшно. Слышишь, шаман? Да иди же ко мне, я очень хочу есть. Я очень соскучилась по тебе. Где Оля?

Кеша старался не слушать её. Великим усилием возвращал себя в ту, позапрошлую, ночь, когда он, пятилетний, стоял в солнечной избе перед дедом. Дед, воздев руки к небу, посылал свет от потолка к полу… Дед был сильнее всех на свете. В кого же он, Кеша, такой слабый? Дед простил его, дед прислал ему силу, влил в него солнечный свет. Нужно забыть, что Нинка косит, когда смотрит на него, нужно забыть, что для всех окружающих она самая необходимая, нужно забыть, что без неё не вернулся бы к нему дед и что он без неё не сумеет жить, она — обыкновенная больная, а он — шаман. Он тоже, как и дед, — шаман! Он сильнее её. Если он победит её в их единоборстве, ей — жить!


Коктебель, 1975 год, июль


Внимание!