Я готова была сгореть от стыда.

– Вы можете утверждать, что он не выполняет по отношению к вам супружеский долг? – повторил он свой вопрос.

– Нет, не могу, – призналась я.

Я написала маме с просьбой разрешить мне вернуться и жить с сестрами на Набережной Театинцев. Мама ответила, что мне нужно перестать жалеть себя и жаловаться, что мой муж – грубиян. Она написала: «Не имеет значения, что вы разные люди. И не пытайся заставить себя полюбить его. У него своя жизнь, у тебя – своя».

И в чем же заключается моя жизнь? Я совсем отчаялась, раз за разом задавая себе этот вопрос. В бесконечных днях, которые я проводила в этом уединенном замке, будучи замужем за человеком, который меня не любит? Бóльшая часть письма мамы была посвящена подробному описанию ее яркой и насыщенной жизни в Версале. Как же мне хотелось быть там!

Когда моя свекровь не прислуживала королеве, она иногда приезжала на целый день – посмотреть, как я веду хозяйство. Не могу сказать, что я не пыталась полюбить Анну-Мари-Франсуазу, это было бы нечестно по отношению не только к моему супругу, но на самом деле по отношению к моей семье в целом, поскольку свекровь являлась еще и моей дальней родственницей, теткой, но ее визиты раздражали и утомляли меня. Если в канделябрах оставались слишком маленькие огарки свечей или поданный суп казался ей чересчур постным и холодным, она тут же давала мне об этом знать. Анна-Мари-Франсуаза состояла в родстве с супругой последнего короля, мадам де Ментенон,[1] но была ее бедной родственницей. Когда ее колкости становились чересчур едкими, я думала: «Она дочь нищего землевладельца, никто! Но если она – всего лишь дочь обедневшего графа, что заставило меня выйти замуж за ее сына?»

Как-то весной она приехала без предупреждения и выглядела мрачнее, чем обычно.

– Вы захворали? – воскликнула я, но тут же одернула себя: в голосе моем было больше надежды, чем тревоги.

– Нет, глупышка, не захворала. Я вообще редко болею, слава Богу. Ни разу в жизни не слегла от недомогания. Мы должны поговорить безо всякой спешки. Вам известно, что сегодня за день?

– Четверг, – ответила я, однако сразу же усомнилась.

Свекровь заставила меня нервничать. А может быть, сегодня пятница? Нет, я уверена – четверг, а не пятница. На обед подавали кролика. И тут я вспомнила, что сегодня годовщина моей свадьбы.

– Сегодня годовщина моей свадьбы, – удивленно произнесла я. – Ровно два года назад я вышла замуж.

Я была сбита с толку: супруг обязан навестить жену в годовщину их свадьбы. За этим свекровь и приехала?

– Луиза-Жюли, у вас не было выкидышей, если я не ошибаюсь?

И тут же меня осенило, зачем она явилась.

– Вам должно быть стыдно! – воскликнула свекровь. – Луи-Алекс заверяет меня, что свой долг по отношению к вам он выполняет, и тем не менее – ничего!

– Но Луи-Александр редко здесь бывает, – пропищала я. – Мне известно, как женщины беременеют. И уж точно, если бы Луи-Александр хотел ребенка, он наведывался бы чаще!

– Какая бесстыдная ложь! – заявила свекровь. – Луи-Алекс предупреждал, что вы будете во всем винить его. Он приезжает так часто, как позволяет ему долг. И это при его занятости и огромных расходах. Ехать сюда далеко, но он знает свой долг. Он наведывается сюда не меньше двух раз в месяц. Не смейте лгать, говоря о своем супруге.

Меня возмутила несправедливость ее обвинений.

– Он приезжает не чаще чем раз-два за сезон, и исключительно на охоту. И когда он здесь, он не… я не всегда вижу его в своей постели.

– Вы называете своего супруга, моего сына, лгуном?

Неожиданно я поняла, насколько сильно ненавижу ее. Зелия, наша мудрая гувернантка, учила нас, что нельзя говорить, что кого-то ненавидишь. «Ненависть» – очень сильное слово, предупреждала нас Зелия, поэтому нам позволено было говорить «недолюбливаю». Но внезапно я осознала, что не просто недолюбливаю свекровь, а люто ненавижу ее.

– Он лжет! – ответила я категоричнее, чем намеревалась. Наверное, еще никогда в жизни я не говорила так безапелляционно. – Он никогда сюда не приезжает! Я совершенно одна в этом ужасном доме! И как же меня благословит Всевышний ребенком, если мой супруг здесь не бывает?

Анна-Мари-Франсуаза пренебрежительно посмотрела на меня.

– Так и знала, что этот разговор будет пустой тратой времени. Вы назвали моего сына лгуном и обидели этот дом. – Она встала и, гордо выпрямившись, произнесла: – Держите себя в руках, мадам. – А затем, развернувшись, чтобы уйти, прошипела: – На прощание поведаю вам историю моей дальней родственницы, мадам де Вийетт. Когда она оказалась бесплодной, супруг решил, что с него хватит, и отослал ее в монастырь. Моя сестра в Пуасси с радостью примет вас, если жизнь в браке вас не устраивает. Ведь монастыри не только для монахинь и рябых девиц.

Она ушла, а я в страхе осталась сидеть одна. Не хотелось разочаровывать Зелию, но после этого разговора я поняла, что от всей души ненавижу свекровь. Я ее терпеть не могу. Я произнесла эти слова вслух, обращаясь к стенам, каминному экрану, канделябрам и двум мягким креслам: я ее ненавижу. Я ее ненавижу и… желаю ей смерти. Ибо тогда я смогла бы покинуть этот дом и наконец-то начать жить.

На следующий день я даже не пошла покаяться в церковь.

Прошел целый год, прежде чем все изменилось. Я как раз занималась новыми чехлами для двадцати четырех неудобных стульев, выстроившихся вокруг старого массивного обеденного стола. Рядом со мной находилась служанка Якобс, единственная из местных девушек, которую я могла выносить. Она, в отличие от меня, ловко управлялась с иголкой и излучала спокойствие одним своим присутствием; нас в детстве почти не учили шить.

Я недовольно поджала губы, когда увидела остановившийся у дома экипаж, – супруг прибыл. Но потом я заметила, что на лошадях черные ленты, как и на самом экипаже, – и мое сердце подпрыгнуло от внезапно затеплившейся надежды. Неужели свекровь? Но Господу известно: когда нас одолевают греховные мысли, он без колебаний наказывает нас за это. Оказалось, что это почила не моя ненавистная свекровь, освободив меня из заточения. Умерла моя бедная матушка.

Я отправилась в Париж. Мой супруг всю дорогу жаловался, что ему пришлось, наплевав на свой долг, мчаться к жене, – какое досадное неудобство! Он ничего подобного не предвидел, к тому же принц Конти дает сегодня ужин, который ему не хотелось бы пропустить, однако он вынужден сопровождать меня.

Я тихонько плакала, сидя рядом с Луи-Александром в карете. Закрыв лицо руками, я пыталась отгородиться от его голоса и того чувства вины, которое грозило меня задушить. Нестерпимо болела голова, и я все гадала, не умру ли я, как мама. Говорили, что она жаловалась на невыносимую головную боль, а потом несколько часов спустя умерла. Неужели я тоже последую за ней? Возможно, так Господь наказывает меня за греховные мысли?

По приезде в Париж супруг отвез меня в родительский дом, а сам исчез, пробормотав что-то о лошади, которую ему просто необходимо купить.

Мои младшие сестры собрались внизу, чтобы встретить меня. Я обняла их, крепко прижала к груди – мы были как пять черных птиц, жавшихся друг к другу в своем горе. Полина, которая была двумя годами младше, выглядела угрюмой и сердитой, в ее взгляде не было и капли раскаяния за горы писем без ответа. Диана, которая казалась веселой даже в гóре, несколько поправилась с нашей последней встречи. Две младшенькие, Гортензия и Марианна, четырнадцати и двенадцати лет от роду, изменились больше всех – превратились в степенных юных леди, хоть и с покрасневшими от слез глазами.

– Мне почти пятнадцать, – чопорно напомнила мне Гортензия, а потом поведала, что вчера семь часов молилась за душу нашей матушки.

Гортензия очень набожна, и, глядя на нее, мы все испытываем чувство стыда.

– Я молилась всего час, – прощебетала Марианна, – но, как говорит Зелия, качество важнее количества.

– Только не в глазах Господа, – заключила Гортензия, и с этим никто спорить не стал.

Тетушка Мазарини, наша родственница, вдовствующая графиня де Мазарини, с суровым лицом суетилась вокруг нас, цепляла нам вуали – тонкие кружевные накидки, похожие на черную паутину. Нас позвали к отцу в золотые матушкины покои, где какие-то мужчины в серых сюртуках и без париков измеряли и изучали все, что ей принадлежало. В эту красивую комнату мы приходили, когда мама бывала дома; играли у нее на кровати, она расчесывала нам волосы и выискивала новые веснушки, а потом пудрила нас и, бывало, разрешала нанести немного своих румян. Однажды она позволила каждой из нас взять любую нашивку из ее шкатулки; я выбрала лоскуток, похожий на маленькую птичку. Тяжело вздохнув, я посмотрела на мамин портрет на стене. Как она могла умереть?

Отец сидел на кровати со скорбным лицом; слова, которые он говорил, трудно было разобрать – он заливал вином тяжесть утраты. Он, как всегда, был великолепно одет – в черный атлас, расшитый черным жемчугом. И лишь пряжки на туфлях были золотыми, а не черными. Я уж было подумала, что он хочет, чтобы мы присели к нему на кровать, но он велел всем выстроиться в ряд по старшинству – я, потом Полина, за ней Диана и Гортензия, а самая последняя – Марианна.

– Ее волосы… – начал он. – Ее волосы…

В этот момент раздался звон разбитого стекла. Те двое, которые несли огромные позолоченные часы, споткнулись и уронили их на пол. Отец взревел от досады, стал искать глазами свою шпагу, чтобы наказать неуклюжих. Мы стояли молча, растерянные и испуганные. Отец – человек непредсказуемый, никогда не знаешь, куда заведет его характер и выпитое. Наша гувернантка Зелия стояла неподвижно, словно кол проглотила, и не спускала с нас глаз.

Когда мы были совсем детьми, отец порой наведывался в детскую. В основном это случалось, когда его осаждали кредиторы. Он разваливался у нас в комнате, листал книги, бранил Зелию за то, что она учит нас тому, что совершенно не обязательно знать женщинам. Затем он велел, чтобы мы пели, а после заставлял Маргариту, нашу самую красивую служанку, петь ему. После этого он наконец-то, спотыкаясь, спускался по лестнице и мы могли все вздохнуть с облегчением.