— Наверх, матушка, наверх! — покрикивал мистер Рэмсботл, подталкивая в зад свою благоверную. — Спешить надо, слышала? Подадим руку помощи! Я ведь сегодня утром в унитазе-то человеческий палец видел… болтался он там. Иные тела не тонут, все ведь от плотности зависит, насколько я знаю. Говорить тебе не стал, расстраивать не хотел, а сейчас вот сказал. Так что быстрее, старушка. Представь, что за нами погоня, что мы в горах, что портится погода…

Наконец эта безумная, крикливая команда спасателей завершила восхождение. Они остановились у запасного входа. Двери были заперты.

— Мы держим их на замке. Сразу за ними наш демонстрационный зал. Воры еще не перевелись на этом свете, — едва дыша поясняет мистер Ферст.

— Я не хочу заходить туда! — закричала несчастная Мэрион. — Я не хочу видеть этого! Вы что, не понимаете, что с меня и так достаточно?

Но никто никогда и ничего не понимал. И не поймет.

— Шею придется расчленить, — сказал мистер Фокс. — Иначе ничего не выйдет. Извини, но я вынужден идти на это.

Папаша Рэмсботл открыл свой маленький кожаный саквояжик, который всегда был при нем — «на всякий пожарный случай», по его определению. Оттуда Рэмсботл извлек изогнутую проволоку, блестящую металлическую пластинку и с помощью этого «инструмента» легко и быстро вскрыл замок.

…Вовсю гулял по комнате ветер, теребил перья подохшей с перепугу чайки, сбивал струйки фонтана, так что капли воды попадали Джемме на лицо.

Мистер Фокс даже задержал воздетую для последнего удара руку.

Ветер и вода расшалились, Джемма, и усыпали твое лицо жемчужными каплями слез. Если бы я мог собрать их в ожерелье…

Он вдруг просветлел лицом, отложил топор, упал рядом с Джеммой на колени, предпринимая очередную отчаянную попытку снять золотой ворот-ожерелье без помощи топора… да, он действительно изо всех сил пытался сделать это, но тщетно. И тогда он снова взялся за орудие смерти.

— Ну-ну, только без грубостей! — раздался за его спиной грозный голос папаши Рэмсботла.

Мистер Фокс крутанулся, побелел, и упала рука, топором увенчанная. Мистер Ферст быстро обезоружил его. Мэрион с матерью бросились к Джемме.

— Джемма, дорогая моя! — вопил мистер Ферст. — Я же предупреждал, чтобы ты не сходила с места. Я знал, что та лестница таит для тебя смертельную опасность. А ты, Леон, боюсь, невменяем.

Джемма застонала, только сейчас ощутив боль в руке, главное в спине.

— Я не могу двинуться, — прохрипела она. Похоже, что правда.

— Я должен позвонить в полицию, — сказал Ферст. — Ты сознаешь это, Леон?

— Я прекрасно сознаю это, а также все остальное. Орды варваров уже близко. Толпы туристов. Зеваки. Быдло. Мне пора уходить. Бизнес наш приказал долго жить. Без меня ты не выплывешь. Все, конец фирмы «Фокс-и-Ферст».

— Конец так и так, — сказал Ферст. — Массовое производство твоих изделий провалилось. Рынок их не приемлет. Рядовой покупатель по-прежнему уважает себя и свой карман. Эротическая бижутерия никого не интересует. Да, был всплеск богемного спроса, но теперь все идет ко дну. Посему я покидаю славную Кэрнеби-стрит и принимаюсь за другое дело. Солидное. Серьезное. Полезное. И вспомни мои слова, здравый смысл всегда побеждает.

— Вспомнил. Звони в полицию, — воскликнул Леон Фокс. — Пусть мчатся сюда со своими сиренами, собаками, пушками. Лучше бы я повесился. Ты говоришь здравый смысл? Да это варварство! Быдло торжествует! И то ли еще будет. Теперь начнутся страшные, темные времена. Все заполонят картонные стаканчики, растворимый кофе, резиновые перчатки на профосмотрах, бритые головы и вечный запах тушеной капусты… Так я и знал, что этим жизнь кончится.

Мистер Ферст взялся за телефон. А мистер Фокс вонзился взглядом в Джемму.

— Глупая ты девчонка, Джемма. Зачем тебе вздумалось бежать? Я же просто пошутил. А ведь мы могли бы быть счастливы с тобой. Если, конечно, тебя хорошенько вышколить.

Ферст уже вызвал полицию. Потом опустился на колени, приподнял голову Джеммы и припал к ее нежному ротику сухими своими губами. Мэрион глухо вскрикнула.

— Какая чудесная картина! Джемма и миллионер у ее ног. Но она заслужила это, — пропела матушка Рэмсботл, с умилением качая головой.


Печальный, суховатый голос Джеммы более не слышен.

— Все? — холодно вопрошает Хэмиш.

Эльза глядит в распахнутые французские окна. У ворот копошатся с лопатами и метлами Энни и Джонни. Энни очищает дорожку. Джонни восстанавливает перекошенные балясины ограды. Их движения легки и непринужденны, будто не в жизни, а в кинокатастрофе они реставрируют смятенные стихией постройки.

Прощай, Виктор. Ты разбил барьеры, которые барьерами не были, но для твоей семьи это уже не имеет значения.

— Это конец? — бодро интересуется Эльза.

— Не совсем, — отвечает Джемма, перебирая свое ожерелье. — Когда я очнулась в больнице, рядом был Хэмиш. Он попросил моей руки, и я сказала «да». Ну, для парализованной девицы да еще четырехпалой, да еще свежеизнасилованной, предложение было более чем лестным. Я и мечтать о таком не смела.

Землистое лицо Хэмиша искажается болью.

Я могла бы сделать его счастливым, думает Эльза, но освятить его жизнь страданием — никогда. Зачем я нужна ему? И нужна ли я хоть кому-нибудь?

Хэмиш резко наклоняется к Джемме и вырывает из ее рук ожерелье.

— Что за дешевку ты вешаешь на себя! — восклицает он. — Специально, чтобы досадить мне?

Он с такой силой тянет на себя потускневшие от времени бусы, что они врезаются Джемме в шею. Она вскрикивает от боли и злости, но ожерелье лопается, и бусины градом сыпятся на пол.

— Что ты наделал! — вопит Джемма. — Это память о моей матери!

— Не верь ни единому ее слову, Эльза, — говорит Хэмиш. — Из всей этой песни правда только то, что она юной девицей явилась в Лондон и получила место модели в ювелирной фирме «Фокс-и-Ферст». Фокс был гомосексуалистом. Последнего своего любовника он так измучил, что довел до самоубийства; за это Фокс был осужден и некоторое время провел в заключении. Все это произвело сильное впечатление на мою супругу. С моей сестрой, действительно, произошел несчастный случай, она упала с подоконника. Секретарша нашей фирмы Мэрион, особа неуравновешенной психики, стащила одно из дорогих колец, но к ответственности мы ее привлекать не стали. Все.

— Да?! А мой палец? Как ты объяснишь это?

— Палец тебе прищемило дверью лифта. Пришлось ампутировать. Предложение я действительно сделал; тебе в больнице, когда ты очнулась от шока. Ты любила меня, потому и согласилась. Наша любовь изначально была взаимной. Настоящее, Джемма, и так скверно, чтобы ты еще чернила наше прошлое.

— А ноги? Паралич?

— Паралич хватил тебя позже, в день нашего бракосочетания. Ты упала после свадебной церемонии, прямо на пороге муниципалитета. С тех пор не можешь ходить. Медицина утверждает, что органического поражения нервной системы нет, это явление психофизиологического происхождения, лечение которого крайне затруднительно.

Джемма плачет, спрятав лицо за девятипалой решеткой рук. Как она вдруг постарела! Иллюзии покинули ее, высушив душу, исказив тело.

— Историю жизни можно рассказать по-разному, Хэмиш, — глухо говорит она. — Это не имеет значения. Все равно путь от неведения к просветлению пройден, дорога от невинности к прозрению преодолена. Мы все проходим это испытание, иного не дано. Но только любовь, грезы, иллюзии и надежды так крепко повязаны в человеческом сердце, что они никогда не уходят бесследно. Они остаются с нами, попранные, оскверненные, изуродованные, чтобы мучить нас — а вдруг все могло быть иначе? Вдруг у тебя, у меня, у нее могла быть иная жизнь? Все мы падшие души, нам не видать милости и прощения, нам не избавиться от боли нашего падения.

— Я ничего не печатала тебе, Джемма, — разрывает тишину голос Эльзы. — Это делал Хэмиш.

Джемма устремляет на мужа свои тусклые, злобные глаза.

— Как я устала от твоего раболепия и жажды услужить! — говорит она. — Более всего я презираю в тебе это.

Хэмиш не отвечает.

Как перекошено лицо Джеммы, какой злобы полон взгляд! Да это ведьма!

— Правильно Виктор бросил тебя! — шипит она, поворачиваясь к Эльзе. — Ты заслужила это, ты, лживая потаскушка.

— Я знаю, — смиренно отзывается Эльза.

— Прежде всего, ты не имела права вторгаться в его жизнь. Тебе уготована лишь эпизодическая роль в драме человеческого бытия. На большее ты не способна. Ты понимаешь это?

— Да, — смиренно отзывается Эльза.

— Я потеряла Фокса и лишилась будущего. Каким бы ни был этот человек, какой бы ни была я, все равно. Я живой труп, я обречена на это инвалидное кресло. Но другие не лучше меня.

Эх, Джемма, умереть бы тебе вслед за матерью. Эх, старая Мэй, зачем ты выпестовала это дитя, зачем отогрела его в тот студеный, дождливый день! Ничего хорошего ты не увидела, ты даже умерла в одиночестве, ты даже в могилу ушла в одиночестве.

Вот оно, возмездие, старая Мэй! Ты заслужила его, ты не дала жизни своему ребенку, ты лишь схватила под крыло племянницыно отродье. Через все поколения проходят грехи и добродетели, вселяясь в душу каждого живущего, размножаясь, подобно роду человеческому.

— Но, ничего, — смягчаясь, произносит Джемма. — Сядь, Эльза, рядом, полистаем каталог. Надо выбрать приданое потомку Хэмиша, чтобы вовремя сделать заказ. Мебель для новорожденного, думаю, лучше всего выбрать стилизованную. Восемнадцатый век устроит тебя, Хэмиш?

— Как скажешь, Джемма, — молвит Хэмиш отрешенно. Он тих, печален и торжествен, как усопший.

— Но, Джемма, пока не известно, состоялось ли зачатие, — несмело говорит Эльза.

— Значит, ты будешь совокупляться с ним, пока это не свершится. Твое дитя станет живым доказательством того, что мы с ним прощены.