– Как же они подросли за этот год! – тихонько сказала Флортье и поставила чашку. Рядом с ней на столе лежали модные журналы, образцы тканей, кожи и фурнитуры; все это она только что показывала Якобине. В декабре она собиралась открыть в Лондоне собственную лавку экстравагантных шляпок и обуви – на деньги, которые она заработала швеей в цирковой труппе и не тратила, а копила, проявляя железную дисциплину. Ну, и чуточку ей добавил Джон. Двенадцать лет все в ее жизни крутилось вокруг Джона Холтума и его цирковых номеров, теперь настала ее очередь.

– Да. Думаю, теперь с каждым годом разница будет все заметнее, – улыбнулась Якобина.

Они сидели на террасе за чаепитием. Было 30 августа. Двенадцать лет назад в этот день Якобина и Флортье спустились по склону вулкана Раджабаса на берег залива, там их подобрал буксир и увез с опустошенного катастрофой побережья Суматры. С тех пор они всегда отмечали эту дату вместе. В какой бы стране ни находился в конце августа Джон Холтум со своим номером, супруги Люн приезжали туда – в Лондон, Копенгаген, Шанхай, Нью-Йорк, Париж. В этом году Якобина и Флортье впервые отмечали этот день в Хорнбим-Хаусе на Темзе, так как в начале лета Джон Холтум попрощался с цирком. Будто сказочный великан, стоял он в саду и показывал детям, как жонглировать тремя мячами. Лишь вблизи было видно, что его светлые волосы и борода сверкали серебром, а морщины еще сильнее врезались в грубое лицо. В октябре он отпразднует свое пятидесятилетие. Но и у Эдварда Люна появилась на висках первая седина. Сейчас он, босой, в светлых брюках и рубашке с засученными рукавами, ловко подкидывал в воздух три мяча. Вокруг мужчин скакали босые, в легкой одежде, три черноволосых ребенка с миндалевидными глазами. Как и их отец, они носили одновременно английские и китайские имена и росли двуязычными, в равной степени владея английским и кантонским. У десятилетнего Эдварда-младшего, или Кван Йю, уже угадывались резкие черты его отца; спокойный и осторожный, сейчас он для начала сосредоточенно тренировался с двумя мячами – подбрасывал их кверху и ловил.

– Ци-ирк! Ци-ирк! – пищал четырехлетний крепыш Джонатан – Юн Йюн. Он самозабвенно подкидывал один мячик и пытался его поймать, а его сестра, восьмилетняя Дейси, или Дай-ю, миниатюрная и нежная, как розовый лепесток, но с живым темпераментом, напряженно грызла кончик косички и смотрела на дядю Джона, а потом ревностно подбрасывала мячи один за другим.

– Мамабина! Мамабина! – радостно закричала Ида, ловко жонглируя тремя мячами. Теперь, в пятнадцать лет, она стала поразительно похожа на Маргарет де Йонг. Такие же сапфирно-синие глаза сияли на правильном лице с красиво очерченным ртом, да и ее фигура, в которой уже появилась женственная округлость, часто напоминала Якобине мать Иды. Лишь волосы, спадавшие пышной гривой на ее спину, остались светлыми, хотя со временем у них появился рыжеватый оттенок, унаследованный от отца. – Мамабина! Тетя Флортье! Глядите!

– Я вижу, дочка, – ласково крикнула в ответ Якобина. – Потрясающе!

– Браво! – поддержала подругу Флортье и зааплодировала.

Ида поймала один за другим все мячи и радостно улыбнулась. Потом повернулась, побежала к Эдварду, который тем временем тоже поймал все свои мячи, и прижалась к приемному отцу. Он обнял ее и поцеловал в лоб. Потом они встали друг против друга и, под шуточные реплики и смех, стали подбрасывать мячи в одинаковом ритме.

– Как у нее дела? – негромко поинтересовалась Флортье по-голландски, на котором она говорила только с Якобиной. В быту она давно перешла на немецкий и английский, а для Якобины стали привычными оба китайских языка, принятые в Гонконге. Кроме Флортье, она регулярно говорила по-голландски только с Идой, чтобы девочка не забыла язык ее родителей.

– Хорошо, – ответила Якобина. – Эдвард постоянно следит за ее здоровьем, и мы почти уверены, что она не заболеет.

Якобина знала, что окончательно они смогут убедиться в этом лишь через несколько лет, это знание создавало особые узы между ней и Идой. Эдвард порой укорял ее, что она слишком балует девочку, хотя и сам нежно любил Иду. Но Якобина просто не могла иначе; Ида казалась ей более хрупкой, чем собственные дети. Ее с Эдвардом дети еще в ее животе были такие крепкие и здоровые, так легко рождались, словно им не терпелось взглянуть на жизнь. Возможно, оттого, что еще в материнском чреве они чувствовали, какие они желанные и любимые, и на них не было даже тени презренной болезни.

Словно губка, Ида впитывала любовь и привязанность взрослых, но они не избаловали ее. Наоборот, их любовь она передавала младшим детям, к которым относилась с искренней, почти материнской заботой. Особые отношения сложились у Иды с отцом Эдварда; он привил ей любовь к технике и механическим игрушкам. Они часами просиживали вместе в мастерской, и поскольку Цун-шин, которому было уже хорошо за восемьдесят, слабо видел и плохо владел пальцами, Ида под его присмотром мастерила сложные игрушки. Якобина была всю жизнь благодарна своему свекру, человеку иной культуры, иной традиции, за то, что он с распростертыми объятьями принял ее и Иду, когда Эдвард вернулся из короткой поездки с белой женой и приемной дочкой в тот большой дом с зеленым внутренним двориком, ставший с того дня домом Якобины. Братья Эдварда и их жены тоже сердечно приняли ее в свою среду.

Цун-шин научил Якобину говорить и писать на кантонском и мандаринском диалектах, преподал ей и основы каллиграфии. С неиссякающим терпением знакомил ее с китайской культурой. Он и Эдвард утешали и подбадривали ее, когда временами она чувствовала себя чужой в Гонконге, городе, надоедавшем ей шумом, грязью и бурным темпераментом.

– Ида что-нибудь помнит о тех событиях? – Флортье пристально взглянула на подругу. Даже теперь, через столько лет, воспоминания с силой обрушивались на них обеих – чаще в снах, но их мог пробудить какой-нибудь запах или звук.

Якобина сморщила лицо, с годами ставшее мягче.

– Вряд ли. Временами ей снятся кошмары, но она их быстро забывает. Иногда вечером она садится в кресло у меня в комнате и просит рассказать что-нибудь о ее родителях. – Она понизила голос. – И о Йеруне, которого она почти не помнит. Как жаль, что у меня даже нет ни одной его фотографии, чтобы показать ей.

Иде она рассказывала только половину правды, ничего не упоминала о сифилисе и о том, что ее брат умер от отравления ртутью, которую велела давать ему родная мать. Возможно, придет время, и Якобина расскажет Иде и об этом. Но пока что девочка должна знать о родителях только хорошее и расти без тяжких мыслей; для Якобины это было важнее всего. Поэтому Ида не догадывалась и о небольшом наследстве, оставленном ей дедом; она сможет им распоряжаться после совершеннолетия. В том ноябре, двенадцать лет назад, Адриан Ахтеркамп еще несколько дней общался с внучкой. И, как он сказал Якобине перед смертью, наступившей через несколько месяцев, те дни подарили ему счастье. В то время Ида снова начала понемногу говорить, по-английски и по-голландски.

Флортье любовно погладила подругу по руке и порадовалась, как элегантно она выглядела в жадеитово-зеленом платье с мелким рисунком из птичек и цветущих веток, соединившем азиатский стиль и европейскую моду, со строгой прической, а элегантные серьги подчеркивали своеобразную красоту ее лица.

– Представь себе, я разыскала своего брата! – выпалила Флортье. – В октябре Пит приедет ко мне в гости!

– Ах, Флортье, – улыбнулась Якобина и пожала ей руку. – Как замечательно!

– Да, – сияя, кивнула Флортье. – Я ужасно волнуюсь. Ведь мы не виделись больше двадцати лет.

– А как твой отец? – осторожно поинтересовалась Якобина.

Флортье покачала головой.

– Я не хочу его видеть и не хочу ничего знать о нем. Хороший отец не бросил бы свою маленькую дочку по прихоти новой жены. А ведь он взял с собой только сына. – Она опустила голову и уставилась на свои ногти. – Мои тетка с дядей тоже ничего не услышат от меня. Они должны были меня защищать, оберегать, а не наказывать, как это делала тетка. А дядя меня просто не замечал. – Она посмотрела на сад, на богатырскую фигуру Джона Холтума, и сердце радостно забилось. С Джоном она не только увидела почти весь мир, много интересного, но он еще научил ее тому, что бывает страсть, которая сопровождается уважением, и бывает секс без грязи и стыда. – Мне потребовалось много времени, чтобы это понять. То есть, понять себя, понимаешь? Вместо того чтобы терзаться от чувства собственной вины. Я поняла это благодаря Джону.

За эти годы Флортье превратилась из хрупкой девочки в даму и стала женственней и еще красивее, чем прежде. Она сидела на террасе в молочно-белом платье с зелено-голубой вышивкой; высокая прическа открывала ее уши, в которых сверкали маленькие серьги. Но, возможно, она расцвела так благодаря Джону. Когда она говорила о нем или смотрела на него, ее глаза сияли. И видно было, что она счастлива с ним в их странном браке, дававшем Флортье баланс между стабильностью и свободой, в которой она нуждалась. Этот брак принес ей двух пасынков, молодых людей, которые были для нее будто младшие братья. С их матерью у нее наладились нормальные отношения, конечно, далекие от сердечности.

– Да, я понимаю, что ты имеешь в виду, – прошептала Якобина и посмотрела на Эдварда. Юлиус и Берта ван дер Беек так и не простили ей, что она выбрала себе в мужья китайца, хотя он был врачом и состоятельным человеком; хотя тогда, в Амстердаме, в том ноябре он по всей форме просил ее руки. Они публично порвали с ней отношения и даже отказали в приданом. О смерти отца, случившейся два года назад, Якобина узнала лишь из письма Мартина. Родители всю жизнь винили ее, что она не стала такой, какой должна быть девушка из дома ван дер Беек… Улыбка осветила ее лицо, когда она взглянула на Эдварда. Он элегантно жонглировал мячами, балансируя стройным телом; это тело, такое жесткое, такое угловатое, могло плавить ее тело, делать его мягче воска. Эдвард научил ее, что человек, который отдается пылающей в нем страсти, не гибнет в ней, а реализует себя. Он убедил ее, что она красива, словно китайская каллиграфия с ее долгими линиями, острыми и прямыми углами, плавными завитками и закруглениями. Эдвард, который женился на ней, чтобы она могла оставить у себя Иду; который принял должность, предложенную ему в госпитале, в первую очередь, из-за того, что ему неожиданно пришлось заботиться о жене и ребенке. Но он никогда не раскаивался в таком решении; работа занимала все его мысли. Якобина с четырьмя детьми, по мере возможности, поддерживала его, помогала собирать пожертвования на строительство больницы, школ и сиротских домов, в которых так остро нуждался Гонконг. Потому что там было много детей, которые росли не так, как их с Эдвардом дети; они не знали счастья и родительской заботы, за них болела душа… Джонатан, Эдвард-младший и Дейси набросились на отца, и они все вместе упали в траву и стали там возиться. А Джон Холтум показывал в это время Иде, после ее упорных просьб, как жонглировать четырьмя мячами.