— Не плачьте, тетя, успокойтесь. В моем предложении нет ничего странного. И насчет ненависти вы сильно преувеличиваете, мне давно уже незнакомо это чувство как таковое. А ваши дети — да. Они пусть ненавидят, и хорошо, что ненавидят. Звучит, конечно, парадоксально, но в данной ситуации пусть так и будет. Это значит, что они живые. Значит, сопротивляются. Ведь что такое, по сути, ненависть? Это боль нашей души… А присутствие боли говорит о том, что душа жива. Радуйтесь хотя бы этому, тетя. Да, радуйтесь, иного выхода у вас нет. Хотя бы таким способом, но пробуйте бороться со своими демонами.

— Значит, они меня не простят?..

— Не знаю. Вряд ли, даже когда-нибудь. Они вам не верят. Полное и безоговорочное неверие — процесс чаще всего необратимый. Это как раковая опухоль. И хотел бы от нее избавиться, но одного желания мало… Да и в самом деле, очень трудно поверить, что мадам Тюссо снимет вывеску со своей мастерской и выбросит на свалку все запасы воска. Мавр сделал свое дело…

— Но ведь я могу хотя бы попробовать… Поговорить с ними…

— А вот этого не нужно делать, я думаю. Ваши дети на данный момент законченные неврастеники, всякое прикосновение к их душе будет восприниматься ими негативно, их память до краев переполнена болью. И этой боли очень, очень много, по самую маковку… Это вы не помните, как походя ломали-унижали-уничтожали, а они все помнят. Все, до последней малости.

— Но ведь ты! Ты же простил меня, Марк? Или тоже не простил?

— Я простил. Но мне было легче — я не жил с вами рядом и не вращался на вашей орбите. Я забыл, что это такое. И я не успел стать восковой фигурой, потому что процесс этот по времени достаточно долгий.

— Ну, не знаю… По-моему, ты слишком суров ко мне. Я же мать, я же старалась жить для детей. Да, я не понимала, что творила, но я хотела, как лучше! Знаешь, что другие матери говорят по этому поводу?

— И что же?

— Как бы ты ребенка ни любил, как бы для него ни старался, но когда он повзрослеет, то всегда найдет, что рассказать своему психологу!

— Да, я слышал это расхожее выражение. Но к вам оно неприменимо, у вас другой случай. Ну что, вы принимаете мое приглашение, тетя?

— Не знаю, Марк… Не представляю, как это… Да и кем я тебе буду? Обузой? Нет-нет, я не смогу! Это для меня слишком тяжело!

— Хм… А у вас есть еще какие-то варианты, простите за грубость? И насчет обузы… Наоборот, я буду очень благодарен, если вы примете мое предложение. Потому что мне как раз требуется обуза, она мне просто необходима на данный момент.

— Странно ты говоришь… Зачем?

— А для самоутверждения. Да, есть в любом человеке такая потребность — осознавать себя кому-то нужным. И чем больше трудностей на пути такого осознания, тем лучше. Вообще, я много могу на эту тему рассуждать, моя волонтерская натура в этом смысле весьма болтлива. Так что не сомневайтесь — вы даже больше мне нужны, чем я вам. Обыкновенный эгоизм с моей стороны, чистой воды. Каюсь.

— Но ты же сам только что рассказывал, какая я плохая и коварная мадам Тюссо… Не боишься моего коварства?

— Нет, чего не боюсь, того не боюсь. Вы можете располагать мною во всех смыслах. И можете рассчитывать на мою помощь. Например, могу к хорошим врачам отправить, если захотите… Да, я весь ваш, но со своими демонами уж будьте добры, сами как-нибудь управляйтесь. Так устроена жизнь — нет в этом деле помощников. Духовное здоровье важнее физического, из духа человеческого все произрастает. Но мы еще поговорим об этом, сидя долгими зимними вечерами у камина… Мне кажется, вы занимательный в этом плане собеседник. Я уж не говорю о вас как о литературном архетипе.

Елена Максимовна в очередной раз отерла распухшее от слез лицо, глянула на Марка с усталым недоумением. В голове шумело, и непонятно было, как реагировать на это неожиданное предложение. То ли обидеться, то ли согласиться.

Марк молчал, глядел в темное влажное окно. Ждал, что она ответит. Из кухни, где хозяйничала Маруся, глухим рокотом доносился звук включенного телевизора.

Никто не услышал, как открылась входная дверь, как в прихожую тихо вошла Жанна. Сняла мокрую куртку и ботинки, прислушалась, медленно побрела по коридору в сторону кухни, проговорила в спину стоящей у плиты Маруси:

— Добрый вечер.

Маруся вздрогнула, обернулась:

— Ой, Жанна… Как ты меня напугала! Я не слышала, как ты пришла. Случилось что-то, почему ты вернулась? Погоди, телевизор выключу.

— Да ничего не случилось, Марусь, — покачала головой Жанна, медленно опускаясь на кухонный стул. — Скажи лучше, как операция прошла.

— Ой, хорошо прошла! Наша Танечка будет здорова! Я от счастья сама не своя, даже не верю.

— Да, ты счастливая, Маруся. Я за тебя рада. И за Марка тоже рада. И за Танечку.

— Спасибо. А ты почему такая бледная, Жанна? Устала? Голодная, наверное? Скоро ужинать будем.

— Нет, я не голодная, вообще о еде думать не могу… А где Марк?

— Он с тетей разговаривает. Мы пришли, а она лежит вся заплаканная.

— Мама жаловалась на меня, да? Это она из-за меня.

— Поэтому ты вернулась?

— Да… Ехала домой и вышла из автобуса. Такой осадок на душе нехороший. Наговорила ей…

— И теперь тебя совесть мучит?

— Не знаю, Марусь. Наверное, это не совесть, это как-то по-другому называется. Наверное, это отсутствие совести. Мне страшно от того, что я никакой вины не чувствую.

— Значит, это неправда, что ты ей наговорила?

— Нет, все правда! — с досадой махнула Жанна ладонью. — В том-то и дело, что все, все правда! Но от этого вовсе не легче! Наоборот…

— А что ты ей сказала?

— Ой, сейчас и вспомнить трудно. Я сама себя в этот момент не чувствовала, будто во мне какое-то второе дно открылось. Но точно знаю, что все сказанное — правда.

— И все-таки? Что ты ей сказала?

Жанна вздохнула, ссутулилась, прикусила губу. Помолчав, проговорила тихо:

— Сказала, что не люблю ее. Что жить с ней не могу и не знаю, как мне свой дочерний долг исполнить. Как себя заставить. Ну скажи, Марусь! Ведь бывает же у каждого такое состояние, когда он просто не может что-то сделать! Надо, но не может! И что тогда?

— Не знаю, Жанна. Трудно ответить. Каждый человек по-своему понимает слово «надо». И каждый человек может напугать сам себя словом «не могу». А у многих между «надо» и «могу» нет никакой разницы, это как единое понятие. Если надо, значит, могу, и точка.

— Вот и Максим так же говорит. Но он все видит со стороны, ему легче. Он вообще очень рассудительный, я бы даже сказала, меркантильный. Но кто нынче не меркантильный? Все такие…

— Максим — это твой мужчина?

— Да, мы вместе живем. И он говорит мне — надо, Жанна. Надо взять себя в руки, сжать зубы, и терпеть, и ухаживать за мамой, как положено родной дочери. Хотя бы из-за квартиры. Чтобы потом наследовать. Мама ведь может все, что угодно, с квартирой сделать, по документам она полноправная собственница. Может и мошенникам ее завещать. Назло нам с Юлианом. С нее станется. Кстати, Максим именно вас и подозревает, что вы неспроста остались в квартире, а не уехали в гостиницу.

— Вот как?

Маруся обернулась от плиты, взметнула брови и весело уставилась на Жанну, будто предлагая ей также повеселиться. Жанна не выдержала ее взгляда, опустила глаза и, оглаживая руками худые колени, проговорила тихо:

— Это Макс так считает, не я…

— Понятно, — кивнула Маруся, снова отворачиваясь к плите. Немного помолчав, ответила уже вполне серьезно: — Скажи своему Максу, чтобы не волновался, мы скоро уедем. А еще ему скажи, что неприлично волноваться из-за чужого наследства, это не делает ему чести. А ты вообще любишь его, Жанна? Только честно?

— Если честно — не знаю. Да и можно ли в моем положении позволить себе кого-то любить?.. Нет уж, Маруся. Как говорится, быть бы живу, и то хорошо.

— Не поняла?.. Если не любишь, зачем тогда с ним живешь?

— Хм… Хороший вопрос, конечно. Хотя тут надо правильные акценты расставить. Не с ним живешь, а у него живешь, так будет вернее. А живу я у него, потому что с мамой жить не могу. И он это прекрасно понимает, по-моему. И позволяет себе… Погоди, я на звонок отвечу! — Жанна потянулась к сумке, брошенной на свободный стул. — Это, наверное, Макс! Он болеет, а меня уже долго дома нет. Волнуется, наверное.

Она выхватила из кармашка сумки телефон, глянула на дисплей, и лицо ее в ту же секунду переменилось, сделавшись настороженно-удивленным. Но звонок, хотя и с видимой неохотой, все же приняла.

— Да, Лена, слушаю. Ты по делу или просто поболтать хочешь? Говори быстрее, я очень занята!

— Ах, вон как… Занята, значит… Понятно… — тянула свой голос настырная Кукушкина, явно наслаждаясь настороженностью Жанны. — Какие вы с Максом оба занятые, однако, даже зависть берет! Я смотрю, он тоже занят… С девахой какой-то в кафе сидит… Ничего такая деваха, вполне симпатичная.

— В каком кафе, Кукушкина! Что ты болтаешь? У Макса температура высокая, он простужен, дома лежит!

— Что ж, рада твоей неколебимой уверенности, подруга. Но вынуждена ее расшатать, хотя и во благо. Тебе же во благо, заметь! И я пока не ослепла, даже очков не ношу… Вон он сидит, голубчик, через два столика от меня, деваху свою за белую рученьку держит и в глаза ей нежно заглядывает. О, им уже и горячее несут. И мне тоже, кстати… Подробности больше не нужны? Может, мне позже перезвонить, а то я есть страшно хочу, умираю?

— Спасибо, Кукушкина. Не надо перезванивать. Приятного аппетита, — зло бросила в трубку Жанна.

Впрочем в бог с ней, с Кукушкиной… Вовсе не исключено, что она подвирает из вредности, потому что Макс дома лежит, в свой постели. Куда он пойдет — больной? Хотя надо проверить… Все равно ведь не удержать себя в хлипкой уверенности.