— Какая беда? Наверное, лучше «Скорую» вызвать? Я с ночного дежурства.

— Нет, нет… Не надо «Скорую». Ты зайди, я все объясню. Прямо сейчас зайди! Коля тебе откроет.

— Хорошо… Через пять минут буду.

Николай успел натянуть спортивный костюм, стоял в дверях спальни, как солдат на страже, ждал приказа.

— Сейчас она придет… Иди открывай дверь. И расческу мне принеси! И зеркало… Может, успею космы прибрать.

Валечка выслушала ее с дежурным участием на лице, вздохнула и задумалась, будто собираясь с мыслями. Наверняка мысли были не очень хорошие, и Елена Максимовна не выдержала, предложила с осторожностью:

— Может, мне в стационар лечь, а, Валечка? Дашь направление?

— Нет, Елена Максимовна, госпитализация ничего не даст, к сожалению. Суставы — такая коварная штука. И возраст у вас. Мы уже все делали, что можно было сделать, вы же знаете. И таблетки, и уколы, и процедуры в стационаре. Весь потенциал полностью исчерпан. Придется вам привыкать.

— То есть как это — привыкать? Что значит — привыкать? Думай, что говоришь!

— Я знаю, что говорю, Елена Максимовна. Я врач.

— То есть… Ты хочешь сказать, что я вообще встать не смогу? Но я должна встать! Я все равно буду пытаться вставать!

— А вот истязать себя без пользы не надо, Елена Максимовна. Упадете, ноги переломаете или, не дай бог, шейку бедра.

— Но что мне делать? Ведь можно же что-то сделать? Есть же еще какие-то дополнительные методы лечения… Неужели мне не помогут?

— В нашем стационаре — нет.

— А где?

— Поезжайте в швейцарскую клинику, там помогут. Может быть.

— Издеваешься?

— Нет, я не издеваюсь. Это вы задаете неправильные вопросы. Я понимаю ваше отчаяние, но… Надо принимать реалии жизни, другого выхода нет. Зовите детей, пусть решают вопрос. Вам нужен постоянный организованный уход, вы же не одинокая женщина, у вас семья есть.

Валечка покосилась на застывшего в дверях Николая, тихо вздохнула и добавила почти интимно:

— И руки более надежные хотелось бы… В общем, зовите Жанну с Юлианом, пусть решают. Если у них ко мне будут вопросы по уходу за вами, пусть обращаются, я проконсультирую.

Валечка ушла, оставив Елену Максимовну в тихом отчаянном недоумении. Впрочем, затишье было обманчивым, как бывает в природе перед грозой — до первой сверкнувшей молнии, до первой эмоции.

Буря нужна. Разрядка. Извержение гнева и слез. Иначе с нахлынувшим обстоятельством не справиться.

— Лен… Ты скажи, что надо сделать, я все сделаю, — опасливо проговорил от двери Николай и тут же втянул голову в плечи, будто знал, что за этим последует. А может, и правда знал. Привык, что всегда выступает в роли провокатора для разрядки.

Елена Максимовна медленно повернула к нему голову, сжала пальцы в пухлые кулаки, выплюнула из себя первую порцию кипящего раздражения:

— Да что ты можешь сделать, алкоголик несчастный! Что ты вообще можешь сделать! Ты же никогда и мужем-то настоящим не был, ни одного самостоятельного решения за всю жизнь не принял! Так и прожил за моей спиной. И теперь, когда я… Что ты меня спрашиваешь? Сам не знаешь, что делать? Не знаешь, да? Не знаешь? Не знаешь?

Николай стоял молча, смотрел на жену, не мигая. Казалось, даже помогал ей взглядом — давай, мол, давай, разрядись, потом легче будет. Блеклые голубые глаза отражали давний душевный излом, такой давний, что сам по себе излом вполне можно было принять за смиренную мудрость. Но кого в данных семейных обстоятельствах обманешь смиренной мудростью? Никого не обманешь. Вот она, та самая ненависть — многолетняя и униженная, — просвечивает через блеклую голубизну мужниных глаз, через обманную преданность.

— Ну, чего стоишь! Иди на кухню, кофе свари! — снизила на полтона свой раздраженный выплеск Елена Максимовна. — И завтрак сделай, что там у нас в холодильнике есть, не знаю… И мокрое полотенце мне принеси… Чего стоишь, иди!

Николай молча повернулся, ушел на кухню. Елена Максимовна глубоко вздохнула, в изнеможении закрыла глаза. Где-то там, внутри, уже закипали слезы — разрядка свершилась, дорога для них была открыта.

* * *

Банка с молотым кофе была пуста. Надо же, как некстати — придется возиться с кофемолкой. Имелся, конечно, и растворимый, но Лена его терпеть не могла.

Что ж, будем молоть…

Николай усмехнулся, насыпая кофейные зерна в кофемолку. Да уж, будем молоть. Получилось в той же интонации, как у Никулина в старой комедии — будем искать… Что он там искал, халатик с перламутровыми пуговицами? Да, смешно.

А если по правде — ничего смешного и близко нет. Если по правде — несчастье в семье случилось. Но где силы взять, чтобы эту правду до конца осознать, чтобы пропустить ее через душу, через сердце, чтобы по-настоящему, искренним живым чувством? И чем это «чувство чувствовать», когда внутри ничего нет, кроме свежей порции Лениной злобы? Ух, ядреная была порция, трудно будет переварить! Хотя, если разбавить лекарством… С лекарством вполне себе переварится.

Николай воровато оглянулся на дверь, ловким движением выудил из дальнего углового шкафчика початую бутылку водки, жадно хлебнул прямо из горлышка. Сморщился, втянул в себя дух смолотых кофейных зерен, подошел к окну, начал снова крутить ручку кофемолки. Шибче, шибче, с остервенением даже. Ух, пошло хорошо… И в голове яснее стало, и в сердце. Можно и «чувство почувствовать», и пожалеть бедную Лену по-настоящему.

Лена, Лена…

Говоришь, алкоголик? Да, ты права. Я алкоголик. А кем я еще должен быть — рядом с тобой? Разве другое возможно?

Разве это возможно — вылепить другого мужа из подручного материала, как тебе хотелось? Я ведь живой человек, из плоти и крови, пусть с мягким и податливым, но все же характером. Да и хотелось ли тебе другого мужа?

Для тебя, Лена, все близкие люди — подручный материал. Воск. Потому что из близких людей легче лепить восковых кукол, правда? Близким труднее сопротивляться, труднее совладать с твоим властным характером.

Знаешь, как тебя за глаза называют наши дети? Думаю, знаешь. Они называют тебя «мадам Тюссо». И думаю, тебе такое знание ужасно приятно, хотя мы с тобой это никогда не обсуждали. Потому что ты никогда и ничего со мной не обсуждаешь. Ты никогда не опускаешься до моего уровня, потому что я для тебя — никто. Я алкоголик, я старая восковая кукла, задвинутая в темный и пыльный угол.

Мадам Тюссо… Интересно, кто это придумал, Юлик или Жанна? Скорее всего, Юлик, у него с детства было богатое воображение. Хотя и придумывать ничего не надо, имя само витает в воздухе, надо только прислушаться и уловить. И услышать, к примеру, с каким достоинством ты говоришь о себе — я, мол, Елена Максимовна Тюрина, урожденная Сосницкая. Так и слышится — мадам Тюссо… Хотя по паспорту мою фамилию носишь, и с молодости числишься Тюриной, и никакой Сосницкой в паспорте не прописано. Если уж так хотелось, могла бы и девичью фамилию сохранить, никто не неволил Тюриной называться, и замуж метлой никто не гнал. Наоборот все было, если вспомнить…

Рука устала крутить кофемолку. Да и много уже намолол, хватит на пару дней. С кофе все понятно, а вот что на завтрак изобрести? Может, пойти, спросить?

Можно спросить, конечно. Хотя есть опасность подхватить свежую порцию гнева, а он сегодня у Лены особо ядреный, смешанный с бессилием и отчаянием. Да и можно понять… Но если еще пятьдесят граммов пропустить, то к пониманию вполне можно и сочувствие присобачить.

Нет, лучше не ходить все-таки, не спрашивать. Утро еще, а водки мало осталось. Надо будет прикупить сегодня в запасец, времена настали трудные, запасец не помешает. А на завтрак овсянку-пятиминутку заварить можно. Яблочко туда потереть…

Поставив на поднос чашку с кофе и тарелку с овсянкой, он осторожно двинулся по коридору, стараясь не шаркать тапками. Лена ужасно не любила, когда он шаркал тапками. Раздражалась. Лену все раздражало, что от него исходило. И она права — нельзя в старости жить вдвоем. Но если дожили вместе — куда друг от друга денешься? Тем более не в ее нынешнем положении о прелестях одиночества рассуждать. Лучше бы спасибо говорить научилась. Вон, кофе в постель муж несет, как в молодости. Чего еще?

Открыл дверь спальни, вошел…

Лена спала, разметав седые волосы нимбом вокруг головы. Лицо волевое, сердитое, брови напряженно сведены к переносице. А в уголке глаза мутной каплей застыла непролитая слеза. Плакала, значит. Поплакала и уснула.

Он потоптался неловко рядом с кроватью, не зная, что делать с подносом. Оставить на тумбочке? Но все остынет, когда Лена проснется. Но если не оставишь — скажет потом, что и не приносил. Пусть лучше остынет. Лучше новый кофе сварить, когда проснется. А кашу и разогреть можно.

Словно услышав его мысли, Лена тихо застонала, перекатила голову по подушке, но не проснулась. Мутная слеза нашла себе путь, медленно скатилась по щеке, упала за шею.

Николай замер с подносом, глядя на жену. Какая она… Даже в этих обстоятельствах — волевая. И красивая, несмотря на свои семьдесят с гаком. Черты лица сохранили определенность, ничего никуда не расплылось, не заострилось и не провалилось, и каждая морщинка знает свое место, то есть не распускается ветвями, куда не положено. Даже седина приобрела к возрасту благородный голубой оттенок, что было большим удобством, как Лена говорила, — волосы красить не надо.

Да, если бы суставы не подвели… Была бы в полной силе мадам Тюссо. А так… Никогда не знаешь, в какое место тебя судьба тюкнет. А главное — за что.

Поставив поднос на тумбочку, Николай на цыпочках вышел из комнаты. Правда, старания с «цыпочками» едва не сыграли с ним злую шутку — чуть не грохнулся на пороге, не удержав равновесия. Хорошо, вовремя удалось за косяк ухватиться.

Добравшись до кухни, плотно прикрыл за собой дверь, перевел дух.