От этого видения у нее закружилась голова. Она открыла глаза и замерла в конце тропинки, удержавшись за спинку холодной скамейки, чтобы не упасть. В тихую воду пруда медленно опускался снег.

~ ~ ~

Внезапно и просто все было решено. Тем же вечером Мара уже собирался в дорогу.

Он пересчитал деньги: того, что оставалось с подработки у школьного приятеля, вполне хватало на билеты туда и обратно и, возможно, еще на такси от станции. Но проверив по карте расстояние от станции до санатория, Мара решил, что три километра сможет пройти и пешком, а часть денег лучше потратит на бутылку вина — ему хотелось сделать Лизе подарок. Она же писала, что предпочитает красное?

Поздно вечером Мара вышел из дома. В супермаркете перед закрытием Мара долго расхаживал по рядам, разглядывая полки с дешевым спиртным и подсчитывая в уме, что он может себе позволить. За пять минут до одиннадцати Мара уже отчаялся подобрать что-нибудь хорошее и решился взять хотя бы литровый бумажный пакет «Чиосана» по скидке и пачку дешевых сигарет.

Несколько раз он, как школьник, проходил мимо стенда с презервативами. Продавщица с неприятной ухмылкой следила за ним. Мара притворился, что выбирает шоколадный батончик.

Позади него в очереди стоял высокий неестественно худой мужчина в плаще и в широкополой шляпе. Казалось, у него не было плеч. Украдкой Мара следил за его отражением в выпуклом зеркале над кассой, и ему показалось, что густая борода мужчины шевелилась наподобие осьминожьих щупалец. Мара вспотел от страха. Кассирша спросила у него паспорт, и Мара долго раскрывал его дрожащими руками.

— Это все? — спросила она, как ему показалось, с кривой усмешкой.

— Нет, еще вот это.

Мара неловко бросил на ленту шоколадный батончик. Он был уверен, что сильно покраснел.

Ему не хотелось смотреть ни на кассиршу, ни на мужчину сзади; он боялся, что они пристально его изучают, обмениваются многозначительными взглядами, как будто могут увидеть Мару насквозь и раскусить его неполноценность. Ему самому не хотелось наблюдать себя со стороны: он почувствовал, как жалко дрогнули атрофированные мышцы его лица, как мельтешили в воздухе его скрюченные пальцы, пока он протягивал деньги…

Мара выскочил на улицу, думая только о том, как бы поскорее забыть об этом неприятном столкновении с реальностью. Кажется, впервые ради девушки (вообще, ради кого-то, кроме себя) он тратил последние деньги, боясь подумать о том, что будет с ним на следующей неделе. Только он знал цену последней тысяче рублей: они стоили ему душевного равновесия в самом ближайшем будущем, они стоили ему голода и страданий, — он это осознавал, — это были его «дары волхвов» из рассказа О. Генри: картонный литр красного пойла по скидке, жалкая конфета и билеты на электричку были сейчас, в эту минуту, его жертвой девушке, которую он даже не знал. И все это могло бы сойти за пустяк, забыться глупостью и мелкой тратой, не будь он самим собой, Марой Агафоновым, эгоистичным и ленивым тунеядцем. (Хотя Мара все же не был наглым эгоистом; он был эгоистом наивным, эгоистом-агностиком, вечно колеблющимся: он не уверен, видит ли он самого себя богом или в «боге» находит себя). И он думал, что никто, конечно, не вспомнит об этом жалком магазинном позоре, кроме него самого; он унесет его с собой на дно, в могилу, и за него же Маре будет стыдно, потому что рано или поздно весь этот день станет всего лишь очередным напоминанием о его нищете и слабости.

Конечно, на улице его никто не преследовал и не поджидал: улица была пуста. Но Мара был так взволнован, что до самого дома шел как-то крадучись, вжав голову в плечи. Из-за своей самовлюбленности даже в ущерб себе он не мог бы подумать, что был миру безразличен: и кассирше в продуктовом, и мужчине в очереди, да и вообще, всем вокруг.

Ночью Мара специально лег пораньше, но проворочался до трех часов, переживая, как все завтра пройдет. «Что мы будем делать? Что я ей скажу, когда наконец увижу? Нахрена я вообще все это затеял?»

Ночь, а точнее ее мрачная кульминация (приблизительно с часа до трех), — время сомнений и вопросов без ответов. Несколько раз он переворачивал подушку и крутился под одеялом, словно пытаясь вытряхнуть из себя ненужные мысли. Когда Мара наконец заснул, ему снились кошмары.

Утром он проспал будильник и выскочил из дома не причесавшись, чуть не оставив на придверной табуретке ключи.

На Ярославском вокзале он забежал в последний вагон электрички, и за ним тут же захлопнулись двери. Поезд тронулся с места. В тамбуре вполне ожидаемо воняло «ягой» и бомжами. Мара дернул тяжелую дверь и прошел из тамбура в вагон. Людей туда набилось множество, пахло сыростью и потом. Старухи сжимали клетчатые сумки, выглядывая угрюмо из-под своих платков, а мужчины с портфелями и женщины — все в серых и неприглядных одеждах — стояли в проходе. Мара приткнулся в угол у стоп-крана, снял рюкзак и взял его в руки. Перед собой он видел множество безликих существ, куда-то зачем-то едущих в этот ранний час, когда за окном было так грустно и серо. Только-только поднималось солнце, а над платформой завис еще едкий осенний туман. Тут Маре подумалось, что никто из окружавших его людей не был счастлив в эту минуту. Внезапно он сделал это простое открытие — вокруг все тоже несчастны, они тоже не видят ни в чем смысла и каждый из них тоже, как и он сам, хотят всего лишь остаться незаметными и тихо прожить свою жизнь. Все они пассажиры, которых поезд уносит в неясную даль.

Мара посмотрел в окно и увидел свое темное отражение: увидел свои взлохмаченные на затылке волосы и лопнувший в глазу сосуд. Ему было неожиданно хорошо: он ничем не выделялся из толпы других пассажиров, он был одинок и тоже не хотел, чтобы его трогали.

Постепенно толпа редела. Люди выходили на маленьких станциях группами, а заходили только поодиночке. Когда поезд выехал из Москвы, в вагоне осталась только какая-то дюжина стариков. Мара занял освободившееся место у окна и стал смотреть на проносившиеся мимо прикрытые снегом поля, неосознанно отсчитывая хмурые деревянные столбы. В городе этот нерешительный снег обречен сойти, но здесь, в безлюдных низинах, есть вероятность, что он пролежит уже до весны. Мару убаюкивал неспешный стук колес и кажущееся движение провисавшей между столбами волнистой линии черных проводов. Погружаясь в дремоту, он думал о том, как велико развернувшееся перед ним пространство и как естественно и объяснимо его одиночество.

Мара сошел на нужной станции и пошел по платформе к переходу. Но еще прежде чем он ступил на землю, смешанную с асфальтом, он услышал вдалеке тревожный колокольный звон. Должно быть, та самая церковь, о которой она писала…

В запасе у Мары было достаточно времени до встречи, но почти сразу, выйдя в деревню, он столкнулся с проблемой: срезать путь по автопешеходному мосту, заранее отмеченному им на карте, и перейти на другую сторону реки оказалось не так просто, — оказалось, мост был закрыт на ремонт.

Другой ближайший мост был как минимум в километре, но дойти до него вдоль реки не удалось — очень скоро Мара уперся в забор какого-то заброшенного предприятия, и ему пришлось повернуть обратно. Денег на такси уже не было — ему хватало только на обратный билет на электричку. Неприкасамый запас денежных средств в размере пятисот рублей он твердо решил оставить на случай непредвиденных обстоятельств.

Обходя эту неприятную водную преграду, он думал о том, что бесконечность для русского человека — это дорога, или, если точнее, — почва. Вода в таком случае, если продолжать эту мысль (Мара не мог так просто оставить эту мысль, мысль о воде, в покое), является границей, прерывающей почву; то есть вода по своей сути чужда русской ментальности. Мара вспомнил что-то из философа Дугина — о людях суши и людях моря; тогда русский человек, конечно, — человек суши, мха, целины и тумана: он исторически растворен в каком-то эстетико-психологическом бледном мареве пораженчества, в «плаксивой эмоциональности», если цитировать Лимонова; вечно тянется перед русским человеком дорога за тридевять земель, на которой предстоит ему износить столько-то пар железных сапог, — и не остановится он, наверно, до тех пор, пока не забудет свою землянку, свое разбитое корыто, и не выйдет наконец к синему морю, где до самой смерти будет высматривать золотую рыбку…

Кое-как Мара вышел на неотмеченную на карте дорогу, настолько разбитую и неровную, что ее едва ли можно было назвать асфальтированной. Оставалось только идти по этой дороге через деревню, по возможности держась нужного направления. Как назло, интернет ловил плохо, и навигатор упрямо указывал положение Мары где-то на середине реки.

Деревня, по которой он шел, была в низине и наполовину погружена в болото. По обе стороны дороги, на некотором расстоянии друг от друга, были разбросаны осевшие и кривые деревянные дома с перекошенными крышами. На многих окнах были наличники; с некоторых дворов лаяли собаки. Вид сельской глуши, всеобщего запустения и исконно русской язвенной тоски, наводил Мару на неприятные, тупые мысли.

Несколько раз дорога виляла по оврагам, выложенным старыми досками. Мимо Мары проехала «Нива», из которой доносился вульгарный и громогласный русский шансон. Впрочем, машина ехала очень медленно, с трудом преодолевая глубокие ямы, из-за чего почти с минуту они двигались с одной скоростью. Мара дважды услышал припев из открытого окна автомобиля, и от этого ему стало совсем грустно. Он даже подумал: «Что я здесь делаю?» Мара уже не казался себе бедным рыцарем, спасителем девушки из высокой башни. Нет, в этом нагромождении деревянных домов он был всего лишь городским тунеядцем, ежиком в тумане, бредущим в страхе по обочине вдоль поваленных заборов, за которыми только теплицы и перекошенные временем, напитанные говном крестьянские нужники.

Итак, Мара спрашивает себя, что он здесь делает. Мара этого не осознает, хотя подсознательно чувствует, что его поиск любви или, по крайней мере, его поиск желания любви в этом бессмысленном путешествии — всего лишь поиск причины для полного отчаяния, обретя которое, он наконец сможет, как будто очистив совесть, пойти под воду. В этом, конечно, есть какая-то женственность, вернее, добровольное принятие своей пассивной роли: трагедия кажется ему сладкой — но только до тех пор, пока он признается себе в самой возможности этой трагедии. Вот и теперь, затеяв игру, в которую он боится посвятить сам себя, он идет через мелкую реку, и ему хочется думать, будто на дне реки под слоем ила прячется неразорвавшаяся бомба или — вдруг — труп летчика-камикадзе с угрем, копошащемся в пробитом черепе.