Хмурю брови в замешательстве, и он улыбается с теплом и любовью.

— Вдохни поглубже, — мягко инструктирует он, и когда я вдыхаю, он вторгается в меня.

— Матерь…

Его рот заглушает мой крик томным поцелуем, который кажется бесконечным, но прекрасно отвлекает, пока колющая боль не стихает, и моё тело не расслабляется.

— Лучше? — спрашивает он, звуча обеспокоено, но выглядит самодовольно и уверенно… весьма противоречиво.

Несмело киваю головой, но слегка прищуриваю глаза.

— Не очень по-джентльменски получать удовольствие от моей боли.

— Я подлец, — говорит он, целуя мою шею. — Признаю это. Но я самый счастливый чёртов подлец в мире. Ты наконец-то по-настоящему полностью моя.

И он начинает двигаться, сначала медленно, нежно скользя в меня и из меня. Его дыхание опаляет, когда он шепчет мне на ухо ласковые слова.

Но когда я опускаю руки по его спине и хватаю его упругую, круглую задницу, побуждая двигаться глубже, его дикое рычание — единственное предупреждение, которое я получаю. Толчки Кингстона становятся безумными, требовательными и тяжёлыми, его рот прикипает к моей груди с острым укусом, несущим мучительное удовольствие.

— Ох, чёрт, любовь моя.

Кингстон откидывает голову и издаёт длинный стон, напрягаясь всем телом под моими руками, и его длина дёргается во мне. Затем он обрушивается на меня всем своим весом и зарывается лицом мне в шею, опаляя мою гиперчувствительную кожу горячими быстрыми выдохами. Мои руки продолжают блуждать и потирать, запоминая каждый дюйм его спины, задницы и рук, пока он переводит дыхание.

— Не двигайся, — ворчит Кингстон через несколько минут, покидая кровать и меня, и направляется в ванную. Но через мгновение он возвращается, протягивая мне маленький стакан воды и две таблетки.

— Выпей их. Иначе утром будет болеть.

Соглашаюсь без вопросов. Я уже её чувствую.

Когда я заканчиваю, он ставит стакан на тумбочку, выключает лампу и забирается обратно ко мне. Притягивая меня к своему телу, просовывает одну руку под мою голову в качестве подушки.

— Хм, Кингстон? — бормочу я.

— Мммм?

— Мы будем спать голыми?

— Ты правда думаешь, что я соглашусь на что-то другое? — он смеётся, сжимая рукой мою задницу. — Я не стану брать тебя снова сегодня, но я, чёрт возьми, буду прикасаться к тебе там, где захочу. Хочешь рискнуть возразить?

С усмешкой прикусываю губу.

— Нет.

— Хорошо. А теперь, — говорит он, целуя мою голову, — спи сладко, любовь моя.

И я сплю… даже не приняв таблетку снотворного.



Глава 20

Проснувшись на следующее утро, мне снова удаётся вспомнить, что мне снилось. Но на этот раз сны были не просто желанием моего сердца, ожившим во сне. Картинки, прокручивающиеся в моей голове всю ночь, были воспоминаниями, мой разум продлевал радость каждого прикосновения, поцелуя, прошептанного слова и властного движение его тела в моём.

— Доброе утро.

Сексуальные слова приветствия Кингстона утихают, когда он оставляет поцелуй на моей шее, и я чувствую, как его рука сжимается на моей талии.

— Как ты себя чувствуешь?

— Любимой, — счастливо вздыхаю я, ёрзая, дабы плотнее прижаться к нему. — А как ты себя чувствуешь? — наверное, тупой вопрос, учитывая, что это не первое его родео, но мне всё равно нужно услышать его ответ.

— Совершенным.

Я поглядываю на него через плечо, и осознание того, что я вижу, крадёт моё дыхание. Его утренний шёпот, эта сонная улыбка... Я хочу, чтобы всё это было только для меня, всю оставшуюся жизнь.

Знаю, что должна чувствовать себя глупо — слишком юная, влюблённая дурочка, — но всё из этого как никогда близко передаёт истину. Я никогда не стану стыдиться глубины моей любви к Кингстону, и никогда не стану бороться против неё снова. Любая моя битва будет заключаться лишь в том, чтобы защищать то, что мы имеем, перед всеми, кто осмелится преуменьшить значение или препятствовать ей... и да, больше всего я боюсь, что это будет мой отец.

Я влюблена в Кингстон, и это неизменно. И хотя мой папа сказал, что всё понял, и позволил мне остаться с Кингстоном на время его горя, я не знаю, насколько хватит его снисходительности. И хотя не могу предсказать, что будет в будущем, я уверена в одном: я больше не потеряю Кингстона.

Разве не печально, что жизнь, общество, да что угодно, побуждает нас думать? Когда что-то оказывается слишком хорошим, чтобы быть правдой, все тут же говорят: «Довольствуйся этим». Но когда что-то действительно вдохновляет и похоже на чудо, все в этом сомневаются или, в лучшем случае, не доверяют.

И всё же, слишком драматичные истории любви взрывают кассы каждые выходные. Вот и разберись.

Но я отказываюсь соответствовать этим предрассудкам. Я буду верить всем своим сердцем, доверять всей своей душой и с гордостью размахивать флагом.

Мы не спешим вставать — наслаждаемся новым статусом наших отношений посредством благоговейных поцелуев. Наши бесстыдные руки боготворят тела друг друга, и мы мягко обмениваемся обожающими словами против тёплой плоти.

Я знаю, что он сдерживается, опасаясь, что мне больно, — и мне правда больно, — но блаженный бред заставляет меня снова умолять его о том, чтобы он любил меня — медленно и чувственно, — когда в дверь требовательно стучат.

— Мистер Хоторн? — звучит через дверь незнакомый голос. — Простите меня, сэр, но вас требуют внизу сию минуту.

— Спасибо, Барклэй, — громко отвечает Кингстон, поднимаясь с кровати. — Это бабушка, — беспокойно говорит он, быстро одеваясь.

— Подожди меня.

Я хватаю одеяло и мчусь через коридор, мимо Барклэя. Скромность — самое последнее, о чём я сейчас думаю. Мне нужна одежда, которая всё ещё находится в моей комнате, а затем я спешу обратно к Кингстону.

Я почти молниеносно одеваюсь, завязываю волосы и брызгаю водой на лицо — несколько шагов, которые не «провозгласят» бесстыдно его семье, как мы провели прошлую ночь, потому что я почти уверена, что выгляжу абсолютно истощённой.

Встретившись в коридоре, мы сплетаем руки и спускаемся вниз в комнату, где находится Поппи.

Она проснулась, и её глаза открыты достаточно, чтобы источать счастье. Джерард стоит у её постели.

— Бабушка, — голос Кингстона дрожит, пока мы медленно приближаемся к ней, он устанавливает темп нашего шага. — Что случилось? Что я могу сделать?

Она улыбается, красивые морщины от возраста, любви и мудрости на её лице углубляются, когда она отвечает слабым голосом:

— Подойдите и посидите, оба.

Для нас уже стоят два стула. Я занимаю один из них, а Кингстон садится на кровать рядом с ней. Смотрю на Джерарда и, заметив его покрасневшие глаза, посылаю слабую улыбку, передающую, — я надеюсь, — понимание и сострадание.

— Мой дорогой мальчик, — она протягивает бледную, хрупкую руку. Кингстон берёт её обеими руками и наклоняется, проводя ею по своей щеке. — Ты всегда занимал самое особое место в моём сердце с того момента, как родился. И теперь ты занимаешь самое важное место в сердце кого-то другого — кого-то доброго и искреннего, кому я доверяю тебя.

— Бабушка... — умоляюще шепчет Кингстон.

— Теперь я могу уйти с миром, — удовлетворение в её словах соответствует выражению лица.

— Нет! — Кингстон в панике мотает головой. — Отец, сделай что-нибудь! Где врачи? Где лекарства? Кислород? Помоги ей!

Джерард, опустив голову, издаёт скорбный вздох, от которого у меня сжимается сердце.

— Я бы рад, но...

— Но я не приму их, — говорит Поппи, прилагая все оставшиеся силы. — Я пожила, любила и увидела здесь всё. Теперь я готова увидеть своего создателя и своего мужа. Я так скучаю по нему. Я не планирую сражаться, и не хочу побеждать. Так что посидите со мной и расскажите мне о своих планах — всех счастливых вещах, на которые я буду смотреть сверху.

Я слепо ищу руку Кингстона, которую он высвобождает из бабушкиной, и не отпускаю её весь день, пока мы сидим с Поппи и говорим обо всём, о чём только можем подумать. Даже когда персонал приносит обед и чай, я обхожусь одной рукой, отказываясь отпускать его.

И когда опускаются сумерки, я извиняюсь, удаляюсь в дамскую комнату... и не возвращаюсь. Назовите это интуицией или осознанием, основанным на том, насколько медленнее становились ответы Поппи — её шёпот становился хриплым, дыхание более поверхностным, — но я знаю, что время близко.

Иду в свою комнату и звоню домой, прося поговорить с мамой. Объясняю ей, что происходит, и она начинает плакать вместе со мной.

И затем я делаю то, что беспредельно подтверждает, насколько я изменилась. Я не только не прошу поговорить с отцом, но и вообще ничего не прошу.

— Мама, я остаюсь здесь... до тех пор, пока нужна. Я не оставлю его.

— Конечно, дорогая. Я ничего другого и не ожидала. Я люблю тебя, Эхо, и я так горжусь тобой. Всегда гордилась.

— Знаешь, — продолжает она, тихо смеясь, — иногда мне казалось, будто за эти годы я не достаточно тебя опекала. Но стоило чувству вины возникнуть, как оно тут же исчезало, потому что я вспоминала, что тебя никогда не нужна была опека. Ты всегда была мудрой не по годам, уверенной в себе и сильной в своём молчании. Ты любишь Кингстона, и это делает его счастливчиком. Потому что моя дочь никогда не полюбит просто так.

Я стараюсь не всхлипывать.

— Спасибо, мама, за то, что доверяешь мне. Я люблю тебя.

— Я тоже тебя люблю. Будь сильной для него, Эхо, и дай нам знать, если вам что-нибудь понадобится.

— Дам. Люблю тебя, — снова говорю я, прежде чем повесить трубку.

Я стою, затем сажусь и повторяю то же самое, разрываясь между моим желанием быть с Кингстоном и его нуждой в общении с семьёй.

— Мисс Эхо?

Вскидываю голову и замечаю Барклэя в дверях.

— Вас просят спуститься вниз.