Наталья Ключарёва - Счастье

«А что мы будем делать, когда выпадет снег?» – «Перейдем на стены». – «А если он так и не вернется?» – «Поедем его искать». – «А если не…» – «Хочешь барбариску, Петр?» – «Хочу суп! Меня уже тошнит от твоих конфет!» – «Отличная новость!»

* * *

Нет, выкидывать красный нос Алеша не торопился. Был еще один человек, еще одна неприступная крепость, которую он собирался осадить в таком виде, отлично понимая, что его фокусы и пантомимы, выбивавшие из седла обычных начальственных теток, тут не сработают. Красный нос нужен был ему как смехотворное укрытие, как крошечный щит в руках безоружного человека, идущего против танковой дивизии.

Нельзя сказать, что другой надежды у него не было. Потому что это была не надежда, а абсолютная, заведомая безнадежность, полный провал, предрешенный еще до начала всяких действий. Он так и сказал ей, входя и отвешивая шутовской поклон в дверях огромного кабинета:

– Я ни в коем случае не надеюсь на вашу человечность, мадам. У меня нет иллюзий, что я вдруг обнаружу внутри вас живую душу. Проще было бы выжать воду из кирпича, налить в решето и напоить всех жаждущих…

– У вас десять минут. Мне сказали, что вы журналист, а не проповедник.

– Мы можем уложиться и в минуту. Все зависит от вашей доброй воли, в существование которой я, правда, не верю…

Произнося это нарочито спокойным, бесцветным голосом, Алеша сделал два быстрых движения, которые до автоматизма отрепетировал во время бессонных ночей: заблокировал дверь ножкой стула и полоснул острым ножом по телефонному проводу.

– Не переживайте, мадам. Обещаю оружием больше не пользоваться. Не Раскольников.

Алеша аккуратно положил нож на подоконник, нацепил красный нос и уселся нога на ногу в кресле для посетителей.

Железная Леди смотрела на него без всяких эмоций. Правда, выражение брезгливой скуки исчезло с ее пергаментного лица, что можно было считать успехом.

– Я не журналист. И не проповедник. Я муж вашей младшей внучки.

– У меня нет детей.

– У вас есть дочь. И у нее – две дочери. Ваши внучки. У вас даже правнуки есть: Петр и Павел.

– Очень остроумно. Но у меня нет и никогда не было детей.

– Как хотите. Я никуда не тороплюсь. Могу сидеть здесь до второго пришествия и ждать, пока в вас проснется память. Скажите, доктор, амнезия излечима?

– Нет.

– Я так и думал. Ждать придется долго.

– Осталось пять минут. И я возвращаюсь к своим делам. В отличие от вас мне есть чем заняться.

– А как же заслуженный отдых? Понимаю, страшно остаться одной. И взглянуть в лицо неизбежному. Никто не знает, что там, за чертой, к которой вы подошли почти вплотную.

– Ничего.

– Это ваша вера. Такая же безосновательная и недоказуемая, как вера ваших внучек в добрых ангелов и Золотой город. Вы понимаете? Шансы равны: пятьдесят на пятьдесят. Либо да, либо нет.

– Две минуты.

– Предлагаю подстраховаться. На случай, если вера в ничто вас обманет.

– Не думала, что в наши дни кто-то торгует индульгенциями.

– О нет. Отпущение грехов не по моей части. Я вам принес луковое перышко. Знаете такую притчу?

– Знаю. Минута.

– У вас отлично варит голова… для вашего возраста… Главврач психдиспансера, думаю, вам знаком.

– Да.

– Одного звонка будет достаточно, чтобы вашу внучку отпустили. Фамилия у нее – как у вас.

– Такими вещами не занимаюсь. Полминуты.

– Это – о младшей. Теперь старшая. Ваша полная тезка, между прочим. Один звонок областному прокурору. Наверняка он тоже лечился или консультировался. И чем-нибудь вам обязан.

– Время закончилось. – Железная Леди достала из ящика папку и надела очки.

– О луковом перышке у меня все.

Алеша по привычке высыпал на стол горсть барбарисок и, немного поколебавшись, посадил рядом последнего из ее медведей, темно-синего, в оранжевом колпачке.

– Сувенир. От младшей.

Обернувшись в дверях, он увидел, как Железная Леди четким жестом сметает в корзину для бумаг конфеты и игрушку. Может быть, немного слишком поспешно.

– «Не терплю, когда на столе беспорядок», – дамским голосом прокомментировал Алеша.

«Что ж, по крайней мере быстро, – вздохнул он, снимая в коридоре нос. – Теперь можно вздохнуть свободно: надежды больше нет… Как смешно, провод перерезал, думал, она занервничает, будет звонить, чтобы меня выдворили…»

В кармане задребезжал телефон.

– Привет, – произнес кто-то сдавленным от смеха голосом и засвистел: – Фюить-фюить… Вы что, продаете скворечники?

– Нет, – устало ответил Алеша. – Это квартира Зайцевых. Видите, из трубки уши торчат!

«Надежды нет. Зато еще полгода мне будут звонить хихикающие школьники и свистеть в трубку, изображая скворцов. Какое счастье…»

Ночью, когда тоска заполняла камеру, как вода на картине «Княжна Тараканова», Санька прямо под свитером стягивала с себя тельняшку и утыкалась в нее, пытаясь различить едва уловимый запах своего счастья. Все остальное уже намертво пропахло тухлой капустой: и свитер многочадной Франсуазы (как он пригодился в этом неотапливаемом аду!), и волосы, и мысли…

Звездная ночь больше не вспыхивала в ней каждую секунду, она опустилась глубоко, на самое дно души. Санька закрывала глаза и видела перед собой лишь бесконечные коридоры с одинаковыми дверями, за каждой из которых томилась чья-то обезображенная жизнь.

Она плыла сквозь эти коридоры, становившиеся все длиннее, сквозь тошнотворный стук ложек в столовой, сквозь огромный портрет президента в кабинете следователя («Кто это там на стене? Ваш родственник?» – «Я бы на твоем месте уже разучился шутить». – «Так точно!»), сквозь похоронное лязганье закрываемых за спиной дверей…

Плыла сквозь всю эту заунывную, бредовую нереальность, прижимая к лицу его тельняшку, словно акваланг. Пока наконец не оказывалась на берегу моря, на краю земли, в начале и в конце, в своей сияющей точке.

«Живого всегда можно найти… Ее звали Мария… Ну, я-то тебя люблю, чем же еще я, по-твоему, тут занимаюсь?..»

С каждым днем возвращение давалось ей все труднее, голос его звучал все глуше, то и дело перекрываемый репликами Иды Бронштейн или занудным хамством следователя Смирнова.

«Нет-нет-нет, не хочу вас слушать, довольно! Я не ваша, я не здесь, я там… Он закрывал мне глаза руками и повторял одно лишь слово: „Мечтай!“… „Не могу же я уйти навсегда с твоим чемоданом… Дурачье, выброси лучше свою пластинку“… „Ида Моисеевна, как вас угораздило купить именно оранжевую палатку, мне теперь шьют связи с Майданом!“ – „На распродаже не было других цветов!..“ – „Нет-нет… Я не об этом…“ – „А о чем же?.. Ах, да. Море, Париж, любовь“… „Отдашь их в детдом – прокляну!“ – „Санька, это жестоко“… „Мама, ты кого-то убила? Но ведь в тюрьму сажают только плохих?..“ Может, я оказалась тут, потому что все время ждала несчастья? Я же непрерывно боялась, что вот сейчас все оборвется… А этот страх – насколько он мой? Вдруг он тоже – из прошлого? И моя задача – от него освободиться? Но как тут освободишься, если до сих пор ты можешь выйти из дому – и загреметь на двадцать лет… Замкнутый круг».

Однажды ей вообще не удалось пробиться внутрь сквозь шум и маету дня. Под утро она поймала себя на том, что всю ночь прокручивала в голове наставления адвоката, пререкалась с конвоирами, писала, не вникая в смысл, очередное заявление.

«Где ты, мой ангел?» – попыталась ужаснуться Санька.

Но в голове вместо этого всплыл обрывок недавнего разговора с Идой Моисеевной, рифмовавшийся с каким-то далеким воспоминанием, которое Санька никак не могла выудить из памяти, и это почему-то беспокоило ее гораздо больше, чем невозможность вспомнить лицо любимого: «Мы начинали из глубокого минуса. Вы – добрались до нуля. Ваши дети уже берут старт из плюса: есть шанс, что они будут нормальными людьми. На самом деле вся надежда лишь на это. Я, конечно, борюсь, я по-другому не умею, нас же воспитывали героями. Но я сознаю, что исцелит нас только время. Разумеется, при условии, что оно будет более-менее мирным, без страшных исторических потрясений. Но это вряд ли».

«Где ты? Ну где же ты? – снова позвала Санька. – Если я не вспомню тебя, хотя бы на минуту, как я переживу весь этот бесконечный день? Вот сейчас уже заорут „на оправку“ – и я останусь ни с чем. Неужели они сумели отнять даже тебя? Где ты?! Нет, ты есть. Там, в огромном прекрасном мире. Это меня нет. Но я должна быть. На случай, если ты меня все-таки ищешь… А вдруг действительно двадцать лет? Тогда ничего не нужно… „Борьба не имеет смысла, но я буду бороться до последнего, потому что я – человек“ – это вы, Ида Моисеевна, закаленный борец, а я – нет. Я уже сейчас готова сдаться. У меня больше нет ни сил, ни слез, ни любви…»

Санька отняла от лица тельняшку. Медленно, как побежденный опускает флаг. И тут же вездесущая вонь хлынула в нее («Кто придумал, что ад пахнет серой? Он воняет тухлой капустой». – «Этот запах чувствуешь только ты»).

– Ида Моисеевна, умоляю, проснитесь! Я не могу дышать! Во мне не осталось ничего живого!

– Для мертвеца ты слишком сильно меня трясешь.

– Я не чувствую себя! Что делать?

– Стихи.

– Я ничего не помню! Помогите!

– Ну, слушай.

Ида Моисеевна тяжело вздохнула и, не открывая глаз, начала:

Мир останется прежним,

Ослепительно снежным

И сомнительно нежным.

Мир останется лживым,

Мир останется вечным,

Может быть, постижимым,

Но все-таки бесконечным.

И значит, не будет толка

От веры в себя и в Бога,

И значит, остались только

Иллюзия и дорога.

И быть над землей закатам,

И быть над землей рассветам.

Удобрить ее солдатам,

Одобрить ее поэтам…