Нисколько не обескураженный, Джервейз ответил:

– Признаюсь, мне стало любопытно, куда вы уходите в такой поздний час. Но если мальчик болел… Тогда я понимаю, почему вы так выглядели, когда я пришел.

– Вам пора уходить.

– Час действительно очень поздний, но мне еще не пора уходить. А если вы собираетесь ссориться, то давайте сделаем это внизу. В коридоре – ледяной холод.

Диана вздохнула. Он был прав, черт бы его побрал! Она дрожала не только от гнева, но и от холода. Джервейз взял у нее подсвечник, другой рукой обнял за плечи и повел вниз, в ее спальню. Несколько минут спустя Диана удобно расположилась у огня в кресле с высокой спинкой, с кашемировой шалью на плечах и со стаканом бренди в руке. Ей было странно, что за ней ухаживали: странно и приятно, – но она все равно хмурилась.

Джервейз присел возле камина и подбросил еще угля, чтобы пламя разгорелось поярче. Потом, усевшись в другое кресло, откинулся на спинку и вытянул перед собой ноги, скрестив в щиколотках. Бренди для себя он уже налил. В полумраке невозможно было разглядеть лицо – в игре света и теней оно временами казалось задумчивым, а иногда в нем виделось что-то хищное.

Но Диане не хотелось на него смотреть, и она уставилась на огонь в камине. Если он хотел поговорить – пусть сам что-нибудь скажет.

– Почему вы так рассердились? – спросил, наконец, виконт.

– Неужели непонятно? Пойти за мной наверх было с вашей стороны непростительной вольностью. Это вторжение в мою жизнь. Я очень старалась держать Джоффри в неведении относительного того, чем занимаюсь. И до сегодняшнего вечера мне это удавалось, а теперь…

Виконт ненадолго задумался, потом проговорил:

– Пожалуй, вы правы. Я всегда был слишком любопытным, и это не шло мне на пользу. Увы, мне просто не пришло в голову, что я поставлю вас в неловкое положение. Жаль, что так получилось. Однако я не думаю, что вам следует беспокоиться. Ваш сын еще слишком мал, поэтому принял мою версию без вопросов.

– Сейчас он вам поверил, но когда вырастет, то непременно вспомнит об этом и начнет задумываться. – Диана подобрала под себя ноги и, тихо вздохнув, сказала: – И если он придет к выводу, что его мать была шлюхой, как вы думаете, что он почувствует?

– Я точно знаю, как он себя почувствует, потому что моя мать была шлюхой, – проговорил виконт с неподдельной горечью в голосе.

Диана подняла на него вопросительный взгляд. Он никогда не рассказывал о своей жизни до того, как уехал в Индию. Сделав над собой видимое усилие, Джервейз добавил:

– Пожалуй, правильнее сказать, что она была блудницей ради удовольствия, а не по профессии. Полагаю, что Джоффри было бы неприятно узнать о вас правду. В том, что касается матерей, у мальчиков очень высокие требования.

– Я не собираюсь заниматься этим вечно, – перебила Диана. – Через несколько лет моя… рыночная стоимость существенно снизится. К тому времени, когда Джоффри достаточно подрастет, чтобы начать задумываться, я оставлю эту работу. Именно поэтому я предпочитаю жить тихо. Хочу, чтобы впоследствии поменьше людей знали о моем постыдном прошлом.

При мысли о том, что когда-нибудь в его жизни не станет Дианы, Джервейз испытал острое чувство потери. Ему бы очень хотелось, чтобы его нынешняя жизнь продолжалась всегда. Конечно, необыкновенная красота Дианы со временем померкнет, но страсть и нежность все равно останутся. Впрочем, сейчас был не самый подходящий момент обсуждать ее будущее.

– Не думаю, что одна ночная встреча со мной заставит Джоффри подумать о вас самое худшее. Но если вы не хотите, чтобы я снова с ним встретился, то не буду.

Диана невесело рассмеялась.

– Вы не очень много знаете о детях, не так ли?

– Вообще ничего не знаю, – признался виконт. – Просветите меня.

Диана со вздохом откинула голову на спинку кресла.

– Завтра утром Джоффри первым делом спросит, когда вы в следующий раз нанесете визит. И еще он начнет много говорить о том, что у вас тоже были припадки. Встретить человека, у которого была такая же болезнь, для него большое событие. Потом он станет во всех подробностях репетировать вопросы про армию, которые хочет вам задать, и в заключение расскажет всем, как вы пожали лапку Тигру.

Джервейз рассмеялся.

– Неужели дела обстоят так плохо?

Диана невольно улыбнулась. Несмотря на все ее материнские тревоги, ситуация была не лишена комизма. Пытаясь поддерживать в себе праведный гнев, она с укоризной в голосе сказала:

– Вам это может показаться забавным, но ведь вам не придется иметь дело с последствиями. А между тем ящик Пандоры уже открыт.

– Вы правы, – отозвался Джервейз. – Но ваш сын очень хороший мальчик, и вы должны им гордиться.

Черт бы его побрал! Этот человек нашел идеальный способ ее разоружить. Он на удивление удачно пообщался с Джоффри. Диане становилось все труднее злиться и хмуриться. Сменив тему, она проговорила:

– Да, что касается припадков… Полагаю, у вас их больше нет, верно?

– Давно уже нет, лет с двенадцати-тринадцати. – Джервейз пожал плечами. – До этого припадки у меня случались, но довольно редко. В основном – до шестилетнего возраста. Один доктор сказал моему отцу, что у маленьких детей подобные приступы не такая уж большая редкость и часто проходят с возрастом. Со мной так и произошло. Полагаю, у вашего сына более серьезная проблема.

Диана кивнула, глядя на угли в камине.

– Правда, сейчас у него реже бывают серьезные приступы: гораздо реже, чем раньше, – но мне кажется, что они стали более продолжительными. Кроме того, у него случаются малые приступы, то есть «пустой взгляд», и такое бывает чаще. Малые приступы могут продолжаться всего лишь несколько секунд и обычно не представляют большой проблемы, – но если бы он в этот момент занимался чем-то опасным… – Голос Дианы дрогнул. – Я расспрашивала докторов, но никто не может сказать, что будет с Джоффри в будущем.

Тут Диана вдруг обнаружила, что почему-то рассказывает виконту о своих худших опасениях.

– Если ему будет становиться хуже… – Она судорожно сглотнула и почти шепотом добавила: – Говорят, опасных эпилептиков помещают в сумасшедший дом.

– Не думаю, что Джоффри закончит жизнь в сумасшедшем доме, – отозвался Джервейз, и спокойствие, прозвучавшее в его голосе, было как бальзам на душу Дианы. – Ведь совершенно ясно, что с рассудком у него все в порядке. Конечно, нельзя исключить, что его состояние ухудшится, но вероятно и обратное. Очень может быть, что оно останется таким же или даже улучшится. Не забывайте и о том, что какой-нибудь несчастный случай может в одно мгновение превратить в инвалида и самого здорового мужчину. Что же касается Джоффри… Возможно, ему придется мириться с некоторыми ограничениями, но они не сделают его жизнь невыносимой.

Джервейз повертел в пальцах стакан с бренди и, словно размышляя вслух, пробормотал:

– Я помню, как отвратительно было сознавать, что меня подводит собственный рассудок, но Джоффри, как мне кажется, к этому приспособился. Нет причин считать, что он не сможет жить полной жизнью. Говорят, у самого Наполеона случаются припадки.

– Не уверена, что Бонапарт – лучший пример для подражания, но я поняла вашу мысль.

Диана вздохнула. Слова виконта не отличались от тех, что она сама себе говорила тысячи раз, но было приятно услышать то же самое от другого человека. В школе мальчики хорошо приняли Джоффри из-за его живого ума и доброго нрава. Наверняка он сможет преуспеть и в большом мире, когда станет взрослым.

Я знаю, что слишком уж беспокоюсь, – продолжала Диана, – но ничего не могу с собой поделать. К счастью, у Джоффри еще есть Мадлен и Эдит.

– Эдит?

– Та женщина постарше, которая была в его комнате, когда вы вошли. Она заботится о Джоффри, о доме и обо всех его обитателях. Наверное, она для него вроде бабушки, а Мадлен – любимая тетушка. – Глядя на янтарный напиток в своем стакане, Диана заговорила о том, что ее втайне беспокоило. – Мы все Джоффри обожаем, но, боюсь, в его жизни совсем нет мужчин. Вот одна из причин его интереса к вам.

– А отец жив?

Джервейз тут же понял, что задал некорректный вопрос. Когда Диана ответила, ее голос был таким твердым, что, казалось, мог бы резать стекло.

– Я не хочу говорить об отце Джоффри.

У Джервейза, конечно, имелись свои секреты, а Диана имела право на свои, но его разбирало любопытство. Эта женщина не могла быть вдовой, так что скорее всего Джоффри незаконнорожденный. И именно поэтому его мать выбрала древнейшую профессию, а не стала респектабельной замужней дамой.

До этого Джервейз смутно негодовал против всех неведомых ему мужчин, которые были в ее жизни, но теперь Джоффри дал ему более конкретный объект для ревности. Мальчик связывал Диану с давним любовником. Должно быть, каждый раз, глядя на сына, она думала о мужчине, который ее когда-то соблазнил. А ведь в те годы она сама была почти ребенком.

Джервейз умел собирать из разрозненных фрагментов информации цельную картину, и теперь – на основе предыдущих наблюдений и того, что он узнал сегодня, – стало ясно: Диана скорее всего выросла в семье преуспевающего коммерсанта или даже провинциального дворянина, а потом случилось так, что влюбилась в какого-то красивого мерзавца с хорошо подвешенным языком. Тот сделал ей ребенка и бросил, и тогда семья от нее отказалась. Думать об этом было невыносимо, и Джервейз вдруг обнаружил, что все крепче сжимает в руке хрустальный стакан. Теперь-то он, кажется, понимал, почему Диана хотела четко разграничивать сферы своей жизни. При этом она безупречно играла роль идеальной любовницы, женщины без прошлого. И он, Джервейз, принял ее условия, однако сейчас ему стало ясно, что больше так продолжаться не могло. Да, не могло, потому что ей совершенно не подходили такие ярлыки, как «любовница» или «куртизанка». Она была просто Дианой, той женщиной, которая, как он теперь понял, стала ему ближе, чем любая другая женщина в его жизни. И, как ни странно, из-за ее сегодняшнего гнева и враждебности она стала ему еще дороже. Она больше не была совершенной иллюзией, а стала вполне реальной женщиной, той, которая печалится из-за любимого ребенка, той, которой, должно быть, пришлось пережить чертовски трудные времена, прежде чем она смогла достичь состояния чарующей гармонии, свойственной ей сейчас. И вот, сидя в нескольких футах от нее, Джервейз вдруг почувствовал себя ближе к ней, чем в те мгновения, когда их тела сплетались в интимных объятиях. Повинуясь неожиданному порыву, он сказал: