Мэри Гамильтон едва слышно, прерывающимся голосом пробормотала надлежащие ответы на вопросы священника, а хозяин постоялого двора и его жена неловко переминались с ноги на ногу, стоя чуть в стороне; в эти минуты им хотелось только одного – чтобы все как можно скорее закончилось и было забыто без ущерба для репутации их постоялого двора.

После церемонии у Гамильтона оказались наготове перо, чернила и бумага, и это лишь подтвердило догадку Джервейза – да, ему подстроили ловушку. Он оказался богатым голубем для желающих его ощипать. В глазах священника светилось торжество, когда он громко проговорил:

– Желаю вам счастья с этой шлюхой. – Он облизал губы, злорадно усмехнулся и вышел из комнаты.

Не дожидаясь, когда дверь закроется, Джервейз взглянул на Хейса и приказал:

– Разбудите моего слугу и скажите, чтобы готовил лошадей и вещи. Мы уезжаем не позже чем через час.

Хозяин постоялого двора уставился на него так, как смотрят на сумасшедших, однако молча кивнул и поспешил удалиться, плотно закрыв за собой дверь. Джервейз же остался наедине со своей новобрачной.

Немного поразмыслив, он с мрачной решимостью шагнул к двери и повернул ключ в замке, что следовало сделать с самого начала, как он только вошел. Будь у него достаточно здравого смысла сделать это… тогда, возможно, все сложилось бы по-другому. Комнату освещала только масляная лампа, с которой он пришел, и, судя по угасающему пламени, масла в ней почти не осталось.

Джервейз подошел к своей новобрачной и посмотрел на нее с холодным презрением. Но она лежала спиной к нему, плотно завернувшись в одеяло, так что лица девушки он не видел; трудно было рассмотреть даже очертания ее фигуры. Он схватил ее за плечо и повернул к себе лицом – оно было осунувшееся и заплаканное. Неудивительно, что отец избавился от нее, выдав замуж таким манером, – такая ведь никому не нужна. Только одержимый мыслями о грехе – как Гамильтон – мог вообразить, что столь непривлекательное существо могло притягивать восхищенные взгляды мужчин. Его, Джервейза, обвели вокруг пальца, и эта маленькая шлюшка участвовала в фарсе, иначе не оказалась бы в его комнате. Интересно, во многих ли постелях она побывала, участвуя в вымогательстве? Сколько раз она визжала с видом оскорбленной добродетели? Ее игра была очень убедительной, явно отшлифованной долгой практикой, а папаша играл свою роль прямо-таки вдохновенно. Он, Джервейз, конечно же, был самой богатой добычей, попавшей в их сети, поэтому в награду ему досталась сомнительная честь жениться на этой девице. Однако же… Ведь если такая же сцена была разыграна во всех подробностях уже много раз, то Мэри Гамильтон повинна еще и в многомужестве.

Грань между гневом и страстью бывает иногда очень условной. Пока Джервейз смотрел на девушку, гнев возбудил желание, на время утраченное из-за этой нелепой свадьбы, а выпитое виски все еще туманило разум, так что он не видел никаких логических несоответствий в ходе своих мыслей. Глядя на девушку, он резко проговорил:

– Что ж, Мэри Гамильтон, ты хотела богатого мужа, и ты его получила. И если ты не многомужница, то в один прекрасный день станешь виконтессой Сент-Обин. Стоило ли ради этого затевать грязную игру? Или ты только выполняла волю своего отца?

Темные глаза настороженно наблюдали за ним из-за завесы волос, но девушка ничего не отвечала. Ее молчание ужасно раздражало Джервейза – так же как и все остальное в эту отвратительную ночь. Он сорвал с нее одеяло, и его глазам открылось худенькое тельце в ночной рубашке. Девушка потянулась за простыней в попытке прикрыться, но Джервейз крепко схватил ее за руку – под пальцами его чувствовались тонкие и хрупкие, словно у воробышка, косточки. С трудом верилось, что такая юная девушка могла быть настолько двуличной, но она же не пыталась отрицать его обвинения… В мерцающем свете лампы Джервейз даже заметил на ее лице под спутанными волосами ухмылку, и это еще больше подогрело его гнев.

– О нет, миледи, слишком поздно изображать невинность, – сказал он тихим угрожающим голосом. – Ты получила то, что хотела, даже намного больше. Как быть шлюхой, ты уже знаешь, теперь я тебе покажу, что значит быть женой.

Девушка съежилась и отпрянула. Ее темные глаза расширились, когда он лег с ней рядом, но она не попыталась убежать. Джервейз выпустил руку хрупкой молоденькой жены и, приподнявшись, накрыл ее своим мускулистым телом. Прижимая Мэри к матрасу, он задрал ее ночную рубашку. Фигура у нее была почти детская: ничего похожего на пышные женские формы, которые он предпочитал, – но в нынешнем состоянии бездумной ярости ему было все равно. Она была женщиной, и он собирался отомстить за женское предательство традиционным мужским способом. Эта шлюха заплатит за то, что вместе со своим папашей сделала. В конце концов, она его жена, и он заявит на нее свои супружеские права. Только один этот раз, разумеется…

Поначалу Мэри была совершенно пассивной – ее ноги легко раздвинулись, и она, заерзав под ним, тихо пробормотала какие-то слова, но Джервейз не понял, какие именно. Возможно, она была возбуждена. Он этого не знал – да и не хотел знать. Никогда еще он не был столь мало заинтересован в том, чтобы доставить удовольствие партнерше. Весь его гнев обратился в мстительную похоть, и он вошел в нее одним мощным толчком. Ее узкое лоно воспротивилось, и ему стало больно, но его боль была ничтожной по сравнению с ее болью. Мэри Гамильтон судорожно дернулась и завизжала – да так громко, что от ее визга Джервейз почувствовал резь в ушах. Чтобы прервать этот крик, он зажал ей рот ладонью, и Мэри впилась в нее зубами. Энергично двигаясь, после дюжины яростных толчков он достиг разрядки – семя излилось в лоно жены, и одновременно с этим гнев покинул его. Джервейз никогда еще не занимался любовью с девственницей, но достаточно знал об этом, чтобы в полной мере осознать произошедшее. Ему стало не по себе. Ведь какие бы преступления Мэри Гамильтон ни совершила, она никогда раньше не знала мужчину. И сейчас ее сотрясали рыдания, хрупкое тельце конвульсивно подергивалось.

Тяжело вздохнув, Джервейз улегся на спину и прикрыл рукой глаза. По мере того как к нему возвращался здравый рассудок, под пеплом отгоревшей ярости проступало чувство вины и отвращения к самому себе. Да-да, он вел себя отвратительно, воспользовавшись беспомощной девушкой. Понятно, что она участвовала в сговоре, чтобы завлечь его в ловушку, и, несомненно, была в душе шлюхой, но она не заслужила такую месть.

Снова вздохнув, Джервейз приподнялся и сел, свесив ноги с кровати. Содрогаясь от отвращения к себе, он закрыл лицо ладонями. Просидев так минуту-другую, он поднял голову и присмотрелся к девушке, на которой женился. Хотя у него не было опыта с девственницами, он понимал, что следовало кое-что сделать. Джервейз встал, взял с умывальника льняное полотенце, свернул и протянул девушке.

– Положи между ног и сожми их, – проговорил он отрывисто.

Девушка посмотрела на него сквозь растрепанные волосы, потом взяла полотенце и сделала как он сказал. Накрывая ее одеялом, Джервейз осознал, что она слишком уж юная – возможно, ей было… лет четырнадцать. Знала ли она, что означал брак, когда отец посвящал ее в свой план? Или думала, что это нечто вроде игры, которая принесет ей драгоценности и красивую одежду?

– Посмотри на меня.

Джервейз говорил бесстрастно, безо всякой интонации, но девушка все равно отпрянула. Он взял ее за подбородок и повернул лицом к себе. Она была совершенно сломлена, у нее не хватало духу даже закрыть глаза, чтобы не смотреть на него.

– Перестань плакать, – со вздохом сказал Джервейз. – Я больше ничего тебе не сделаю. И слушай меня внимательно, потому что я скажу это только один раз. Я не хочу больше тебя видеть. Мой адвокат – Джон Барнстейбл, и он находится в Лондоне, во внутреннем Темпле, так что можешь ему написать. Я сообщу ему о нашем злосчастном «браке», и он сделает так, чтобы ты получала содержание. Оно будет щедрым, так что ты и твой отец сможете жить на мои деньги с комфортом до конца жизни. Но у меня есть одно условие. – Глаза девушки по-прежнему ничего не выражали, и Джервейз с раздражением спросил: – Ты понимаешь, что я говорю? Ты же говоришь на английском?

Многие из шотландцев, живших на островах, знали только гэльский язык, но вполне можно было ожидать, что дочь священнослужителя получила какое-то образование.

Тут она наконец кивнула, и Джервейз продолжал:

– Я не хочу тебя видеть и не хочу ничего от тебя слышать. И если ты хотя бы приблизишься к Лондону или к любому из поместий Сент-Обинов, то я лишу тебя содержания. Я ясно выражаюсь?

Мэри снова кивнула. Но сейчас, внимательно разглядывая ее, Джервейз поразился этому странному лицу. Да ведь эта девушка… Она была ненормальной. В выражении лица была какая-то странная вялость. Да и с ее глазами было что-то не так, но он не понимал, что именно. Возможно, девушка, которую он изнасиловал, была умственно неполноценной, поэтому не понимала, что отец для нее устроил. Джервейз в очередной раз вздохнул и поднялся на ноги. Он осознал тяжесть преступления, которое совершил, и ему стало тошно. Взять силой юную девственницу, пусть и интриганку, – поступок, достойный осуждения, даже если она формально стала его женой. Но изнасиловать несчастную, чья болезнь не позволяла ей понять, почему с ней так обращаются, – непростительный грех, такой же страшный, как тот, что он совершил в тринадцать лет.

Дрожащими похолодевшими руками Джервейз поднял с пола свою одежду и поспешно оделся. Сейчас ему хотелось только одного – поскорее убраться отсюда. Девушка же свернулась на кровати в клубочек, и единственным признаком жизни были ее глаза со странным взглядом. Понимая, что умственно неполноценная вряд ли запомнит его слова, Джервейз взял перо и чернила, приготовленные для регистрации их брака, и на обратной стороне своей визитной карточки написал крупными буквами имя и адрес своего адвоката. Кроме того, сделал приписку: «Гамильтон, никогда не привозите ее ко мне. Ей запрещено носить мое имя. Заботьтесь о ней хорошо. Когда она умрет, вы от меня больше ничего не получите».