– Зачем, Либби? – спрашивает меня отец.

Может, оттого, что он называет меня Либби вместо Либбс, а может, по какой-то еще дурацкой причине мне хочется разреветься.

– Потому что кто-нибудь все равно бы написал это.

И вдруг я чувствую себя голой, как будто лежащей на секционном столе с выставленными напоказ всему миру внутренностями. Я никогда и никому, кроме отца, не смогу объяснить, как важно быть всегда подготовленной, всегда на шаг опережать всех и всё.

– Лучше быть охотником, чем добычей. Даже если охотишься на себя.

Наши с Джеком взгляды пересекаются.

– Вот как-то так.

– И тут появляюсь я, чтобы доказать твое утверждение.

Он несколько секунд не отпускает мой взгляд, а потом мы оба смотрим в разные стороны. Мы сидим впятером в самом неловком и затруднительном молчании, которое я испытывала за всю жизнь, пока директриса не заявляет:

– Существует несколько видов различных наказаний, которые я могу на вас наложить. Временное отстранение от занятий. Исключение из школы. В некоторых случаях школы в Рашвиле и Ньюкасле даже обращались в местную полицию для произведения арестов.

Тут вступает Джек:

– А как насчет такого наказания, чтобы она на глазах у всей школы врезала мне по заднице.

– Или же мы можем привлечь тебя за хулиганство, – говорит ему директриса.

Мать Джека, адвокат, едва не падает со стула:

– Прежде чем говорить о привлечении…

Ее тираду перекрывает голос директрисы:

– А тебя, Либби, за драку.

– Это была самозащита! – визгливо и громко взлетает мой голос. – В том смысле, когда я ему врезала.

Хотя в туалете действовала тоже своего рода самозащита.

Директриса кивает на Джека.

– Он тебя отпустил к тому моменту, когда ты его ударила?

– Только потому, что я его от себя отодрала.

Директриса качает головой и долго вздыхает:

– Я не стану принимать решение сию минуту. Прежде хочу поговорить со свидетелями. Мне нужно ознакомиться с вашими личными делами, взвесить все варианты. Однако я желаю без обиняков заявить, что моя толерантность равняется нулю, когда дело доходит до насилия, хулиганства или чего-то, даже отдаленно намекающего на сексуальные домогательства. – Она, прищурившись, смотрит на Джека, а потом на меня. – И я также ни в коей мере не потворствую вандализму.

Джек

Нам велят подождать за дверями директорского кабинета. Когда мы выходим, в кабинет одновременно заходят охранник, бородатый учитель и двое ребят – Бог знает кто, может, один из них – мой брат. Мы с Либби сидим рядом на скамейке. Я гляжу на дверь, ведущую отсюда в большой коридор, и в голове у меня вертится одна-единственная мысль: «Только бы здесь не появилась Моника Чапмен, пока мама у директрисы».

Либби смотрит на меня.

– Зачем ты это сделал?

Мне хочется сказать ей: «Прочти письмо», – но теперь мысль о письме кажется едва ли не самой дурацкой за всю жизнь.

– Ты никогда не делала ничего отвратительного или тупого, прежде чем подумать? Чего-то такого, о чем сразу же жалеешь, как только сделаешь? – Она не отвечает. Тогда я продолжаю: – Иногда люди вредные просто от природы. Иногда они вредные, потому что боятся. Иногда они решают сделать гадость другим, прежде чем те, другие, сделают гадость им. Это такая «вредность-самозащита».

Потому что у меня неладно с головой. Потому что у меня неладно с самим собой.

– Тогда почему я? Или я сама напросилась?

– Ты не напрашивалась. – Я ни за что на свете не произнесу при ней слова «Родео на толстухе».

Она закатывает глаза и смотрит в сторону.

– Как по-твоему, нас не отстранят от занятий? Не исключат? – Она спрашивает это у противоположной стены комнаты.

– Нет. Это у меня не первое… – Я чуть было не вякаю «родео», но вовремя осекаюсь. – Все будет нормально. – Хотя, если честно, совсем в этом не уверен.

Наши взгляды снова встречаются, и я улыбаюсь ей, хотя ненавижу сам себя, и из губы снова начинает сочиться кровь.

– Болит?

– Да.

– Это хорошо.


Через час или чуть позже дверь в директорский кабинет открывается, и директриса (короткие седые волосы, очки) жестом приглашает нас снова зайти. Прислонясь к подоконнику, в кабинете стоят двое мужчин – один здоровенный, а другой довольно хлипкий и худой. Отец Либби, не отрываясь, смотрит на меня. Он широкоплечий, как Чарлз Бронсон, и мне так и хочется сказать: «Прошу прощения, сэр».

Мы с Либби садимся на свои прежние места. Я перехватываю мамин взгляд, и она качает головой (она причесывает волосы двумя способами, и сегодня она Мама-с-Высокой-Прической). Может, я и не могу различать лица, но умею определять, если кто-то раздосадован и разъярен, как моя мама. Я вспоминаю, сколько раз она учила меня избегать неприятностей, что люди станут жестче ко мне относиться из-за того, как я выгляжу. Я знаю, что подвел маму, а она скажет, что я подвел сам себя.

Седовласая женщина кладет локти на стол и наклоняется вперед.

– Я не стану отстранять вас от занятий или исключать из школы. Пока что. Вместо этого вы вместе станете выполнять общественные работы, но не в рамках района, а в школе. Вам поручается покраска трибун и шкафчиков в раздевалке. Вашу работу будет контролировать мистер Суини.

Здоровяк кивает нам.

– Кроме того, в течение нескольких последующих недель вы станете каждый день после занятий встречаться с психологом. Групповая речетерапия со все большим успехом применяется во многих школах по всей стране, и я полагаю, что здесь она тоже окажется эффективной. Очень важно, чтобы вы учились на опыте и друг у друга. Мистер Левин… – худой приветливо машет нам ручкой, – специализируется на самых распространенных проблемах, возникающих у теперешних подростков, включая хулиганство, расовые предрассудки и сексуальные домогательства.

Я откашливаюсь, потому что в горле у меня по-прежнему дерет.

– По-моему, несправедливо наказывать ее за то, что затеял и учинил я. Я бы хотел отработать на нас обоих.

– Просто уму непостижимо, – заявляет Либби.

– Что-что?

– Не надо стремиться быть одновременно и негодяем, и героем.

Директриса произносит:

– Спасибо, Джек, но Либби тоже нарушила правила.


Когда мы уходим, я снова пытаюсь извиниться, но отец Либби крепко обнимает ее за плечи и быстро куда-то уводит.

На парковке мама говорит:

– Мы обсудим все это дома, Джек Генри. – Это мое полное имя. Мама не называла меня так Бог весть сколько лет. Она отъезжает, не сказав больше ни слова.

Я отправляюсь прямиком в наш магазин, надеясь проскользнуть внутрь, не попавшись никому на глаза, особенно отцу. Едва я усаживаюсь за стол в конторке, как тут же входит он.

– Я слышал о том, что случилось сегодня. Ты о чем и чем думал, черт побери?

Я отвечаю, что не знаю, что все задумывалось как розыгрыш, но вылилось в действительно идиотскую затею, что я жалею о содеянном, – в общем, повторяю все то, что твердил последние несколько часов.

– Мы с мамой очень тобой недовольны.

Как будто он обязан мне это говорить. Мне хочется сказать: «Вами я тоже очень недоволен», – но вместо этого бормочу:

– Я знаю. Прости.

Оставшись наконец-то в одиночестве, я включаю телефон. Он моментально взрывается голосовыми и смс-сообщениями от Кэролайн, Сета, Бейли Бишоп, Кама и примерно еще от сотни других, включая Маркуса, которые уже знают о случившемся.

Бейли Бишоп плачет – поверить не может в то, что я способен на подобную мерзость по отношению к другому человеку. Кэролайн говорит все больше о себе, но вот мой брат действительно хочет знать, все ли у меня в порядке и что произошло в кабинете директора.

Сообщение Кама звучит так: «Поздравляю, принцесса. Ты выиграл. Выбери место, куда мы сможем отвезти твою выпоротую задницу, чтобы отпраздновать победу. Но только сделай одолжение, не дай до этого другой девчонке врезать тебе по заднице». После чего он смеется целую неделю.

Либби

В машине играет радио, но негромко, а отец говорит и говорит, не переставая. Когда он снова заводит речь о домашнем обучении, я отвечаю:

– Не надо за меня волноваться. Я смогу за себя постоять.

– Ты и вправду ему врезала?

– Прямо в зубы. – И тут он начинает смеяться. – Ты что, смеешься?

– По-моему, да.

– А ведь ты не должен смеяться. Ты должен выговаривать мне, что насилием никогда ничего не решишь, а потом отобрать у меня телефон или что-то в этом роде.

– Больше никому не вмазывай. И если тебе от этого полегчает, отдай мне свой телефон.

После чего продолжает смеяться.

И тут я тоже принимаюсь хохотать. Впервые за долгое время я чувствую себя нормально, как бы странно это ни звучало. Мы чувствуем себя нормально. Что наводит меня на мысли о том, что случившееся сегодня в конечном счете не так уж плохо. И, возможно, все это унижение и предстоящие общественные работы вкупе с беседами с психологом стоят этого момента.

Когда мы подъезжаем к дому, отец говорит мне:

– Не позволяй себе зацикливаться на этом парне. Не допускай, чтобы он перечеркнул то, ради чего ты так старалась и работала над собой.

– Не позволю. Завтра я встану и снова пойду в школу. – Я смотрю на цитату на кроссовке: – «Не можешь же ты перестать жить».

Джек

Дасти я обнаруживаю в его комнате, где он режется в видеоигры. На голове у него наушники, и я слышу звучащую в них музыку – группу «Джексон файв», которую он слушает лишь тогда, когда настроение у него хуже некуда.