– Владимира арестовали.

Сонечка смотрела на подругу, плохо вникая в смысл. Что значит – арестовали? Кто арестовал? Этого никак не может быть, ведь сегодня… До нее наконец докатился смысл сказанного Асей.

– Кто?! Когда?!

– Ночью пришли двое. Сказали, что из военной комендатуры… Все обыскивали, даже Юлиана из кроватки велели поднять… Ничего не нашли, кроме наградного пистолета. Ты знаешь, Соня, я думаю, его отпустят. Или же призовут снова. У них там, наверное, военных специалистов не хватает…

Утешая потрясенную Сонечку, Ася и сама верила в то, что говорит. Она не могла знать, что именно сейчас, в эту самую минуту, конвойный солдат закрыл дверь камеры за ее мужем – Алексея Вознесенского арестовали прямо в полку, предъявив обвинение в немецком шпионаже. И что теперь жизнь обоих братьев висит на волоске.

Когда Августина шла на работу, Алексея вели на допрос по гулкому коридору.

В кабинете, куда его привели, сидел уставший от бессонных ночей военный. Из бывших – определил Алексей и с некоторым облегчением подумал: свой. Они смотрели друг на друга, и, как Алексею казалось, они оба понимают, но вынуждены делать вид, что не понимают друг друга. Происходит то самое, что отец называет «игра в солдатики».

– Расскажите, Вознесенский, как попали в плен.

Сотый раз, наверное, за последний год Алексей рассказывал свою историю. Как попадают в плен? Был ранен. Пришел в себя уже в плену.

Рассказал, как держали, как обращались. Он говорил бесстрастно, потому что тысячу раз рассказывал это в различных инстанциях после возвращения из госпиталя.

– Как удалось бежать?

Вот. Это тот самый пункт, который вызывает подозрения. Как бежал, как выжил, как к своим пробирался. Да жить хотелось, вот и выжил. Домой хотелось, вот и бежал. Ему теперь самому кажутся нереальными и его побег, и госпиталь, и Ася… Было ли это?

– Это ваш рапорт?

Следователь неожиданно достал из папки листок. Алексей сразу узнал свой мелкий почерк. Сам листок был несколько потрепан.

– Мой.

– Значит, решили уволиться из армии, гражданин Вознесенский, в самый критический для нее момент?

– За Родину умереть готов, но в своих стрелять не намерен.

– Чистеньким, значит, хотите остаться, поручик?

Вознесенский молчал. Вот, значит, в чем дело? Не напиши он рапорт о намерении уйти в отставку, никто не вспомнил бы этот злополучный плен! Новой армии нужны военные специалисты.

Следователь поднялся, прошелся по кабинету, остановился у окна, забранного крупной решеткой.

– Вы, кажется, женаты?

– Так точно.

– И ребенок у вас, не так ли?

– И ребенок.

– Вы молоды, Вознесенский. В этой круговерти у каждого из нас имеется шанс выжить. Пусть крошечный, но имеется. Вы согласны со мной?

– Шанс есть всегда.

– Но только не тогда, когда ты приговорен к расстрелу.

Алексея окатило холодной волной. Вот оно!

– Так вот, Вознесенский, как старший по возрасту… заметьте – не по званию, хотя я старше вас и по званию, а по возрасту, советую вам немедленно написать иной рапорт на имя командующего. Надеюсь, вы меня поняли.

Он понял. Он думал. Провел бессонную ночь. А утром на столе следователя лежал новый рапорт Вознесенского. Взяв в руки бумагу, следователь прежде всего отыскал в тексте разборчиво начертанные слова «направить на фронт», чтобы «смыть кровью подозрения». И только после этого перечитал весь рапорт от начала до конца.


Тем временем старшего Вознесенского, Владимира, привезли на станцию Пречистое, где, ничего не объясняя, закрыли в арестантской камере местной управы. В тесной грязной комнате с заплеванным полом находилось несколько мужиков-крестьян и сухонький попик с деревянными четками в руках. Мужики посторонились, Вознесенский сел на лавку рядом с попом.

– Из офицеров, – сразу определил мужичок с шустрыми глазами, сворачивающий козью ножку.

– За что вас? – спросил Владимир у попа, почувствовав некоторое облегчение, что не один в этой неожиданной неприятности.

– Некоторые расхождения имею с властями в вопросах культа, – скромно отозвался попик, забирая в пальцы очередной кругляш четок.

– Попов они не любят, – встрял все тот же шустрый мужичок. – Но и офицериков тоже… Больно умные.

– А вас в таком случае за что забрали? – обратился Владимир к мужику.

– А он тоже шибко умный! – хихикнул парень в лаптях, лузгающий семечки. Шелуху он плевал прямо на пол.

– За что! Ясно – за что! Зерно не хотел отдавать. Кто же свое отдаст? Своим-то детям голодать теперича? И они вот тоже за зерно.

– Я не за зерно, я ни за что ни про что, – возразил мужичок, свернувшийся калачиком на лавке. – Съездил в город, продуктов купил – крупы, сахару, мыла, свечей. У меня и бумага была, разрешение от сельсовета. Я все по-честному. Еду себе. А они, разбойники, меня на дороге остановили, отобрали все подчистую. Самого кулаком обозвали – и в каталажку! А у меня дома семеро малых и баба на сносях! – Мужичонка жалкий, нервный, видимо, рассказывал свою историю уже раз десять, его перебили, не дали договорить. Тот, что сидел за зерно, обратился к Владимиру:

– А твое дело плохо, служивый…

– Это почему же мое хуже, чем ваше?

Ответить мужичок не успел, дверь грубо лязгнула, показался солдат в линялой гимнастерке и объявил:

– Митюхин, Санько и Потапов – на выход! Руки за голову!

Мужики вышли. В камере остались Вознесенский и священник.

– Разве вы вчерашних газет не читали? – спросил поп, теребя четки.

– Не читал. А что случилось?

– В Ярославле эсеры подняли мятеж. Нынешняя власть опасается поддержки мятежа бывшими офицерами. Да и союзники-чехи спешат на подмогу мятежникам.

– Вот как… Но я из армии уволился.

– Уволились не уволились, а в душе-то вы офицер. Они вас в покое не оставят.

– Вот черт!

– Вам не черта, батенька мой, надо поминать теперь, а только лишь Господа Бога нашего.

– Простите, батюшка.

– Бог простит.

Со стороны площади перед зданием, где находился сейчас Владимир, слышались шум, голоса. Владимир влез на лавку и сквозь зарешеченное окошко увидел, что на площади идет построение одетых в штатское, но вооруженных людей.

«Собирают отряды для подавления мятежа, – понял он. – Дело плохо. В такой критической ситуации с арестованным возиться не станут. Тюрем у новой власти нет, содержать арестованных не на что. Неужели – расстрел?»

Все эти мысли неслись в голове у Вознесенского вихрем. Время шло – на допрос не вызывали. К вечеру на площадь прибыла крытая машина, добровольцы забрались в кузов. Машина с шумом уехала – площадь опустела. Стремительно стало темнеть.

Когда раздались тяжелые шаги в коридоре и дверь, лязгнув, открылась, Владимир и поп разом поднялись и оборотились в сторону тусклого света, сочившегося из коридора.

– Поп, на выход!

Батюшка кивнул Владимиру и, шепнув: «Господь с тобою!» – вышел.

Владимир слышал, как в конце коридора кто-то сказал:

– Еще раз намекнешь в проповеди про власть антихриста, пеняй на себя!

– Вознесенский! Руки за спину!

Руки за спиной крепко стянули, вывели на пустой темный двор.

– Куда меня? – спросил Вознесенский, видя, кроме своего тюремщика, еще и бородатого солдата с винтовкой.

– Куда, куда! На кудыкину гору… – отозвался тюремщик и отошел к солдату. Закурил.

В эту минуту Владимир вдруг ясно почувствовал, что и самому тюремщику не по душе эта ситуация, и солдату бородатому, который по годам наверняка был ровесником Владимира, все это как-то не с руки. И горе матери, и боль отца, и отчаяние Сонечки Кругловой – все это он охватил разом, чувствуя за всех и понимая, что, при всей нелепости ситуации, никто ничего не может изменить и ему сейчас никто не в силах помочь, разве что ангел-хранитель.

– Этого куда? – спросил солдат. Спросил негромко, но Владимир услышал.

– Отведи в лесок и… в расход.

Эта короткая фраза ничего не добавила к силе того, что он чувствовал сейчас, лишь что-то оборвала. Словно с нее начиналось уже нечто другое, более важное.

Сейчас его поведут, и дуло винтовки будет смотреть в спину… А потом для него настанет что-то другое, а здесь все останется как было, только уже без него.

– Пошли, – буркнул солдат, и они направились мимо слепых темных домов, мимо черных силуэтов рябин и черемух в палисадниках. И Владимиру приходили такие странные мысли, что вот – и станция называется Пречистое, и последний день он провел не с кем-нибудь, а с деревенским батюшкой, и что жизнь, испытывая, напоминает ему, что он не один сейчас. Неужели – все? И это – прощание? Только бы в последний момент не сломаться, не заплакать, не попросить… Этого Владимир боялся больше всего. Поэтому он не заговаривал с солдатом, не просил закурить. А впереди темнел лес. Как знакомы эти места. Сейчас прямо лесом, лесом, и дальше – Любим…

Когда кончились дома и конвоир с арестованным вышли на открытое место перед тем, где начаться лесу, вдруг подумалось: а если побежать? Прыгнуть в сторону, потом бежать, петляя… Но руки связаны – шансов мало… Мысль, допущенная в голову, бешено застучала в висках, и одновременно остро, всем существом Вознесенский понял, как хочет жить. Запахи близкого смешанного леса, травы, реки властно и неумолимо врезались в сознание, будоражили и звали. Еще только вчера ночью он обладал прекрасной девушкой, которая любила его, а сегодня его тело будет лежать среди кустов, никчемное, брошенное на растерзание волкам и воронам.

– Стой! – вдруг остановил его солдат.

Владимир понял, что момент упущен.

– Ты из каких Вознесенских? Не любимский ли?

– Батюшки отца Сергия старший сын. А ты… земляк? – Маленькая надежда светлячком блеснула в темноте.

– Да вроде… Володька, что ли? Звонарь троицкий?

У Владимира горло перекрыло. Он не смог ответить, только кивнул.

– Я пацаном к тебе звонить бегал на Пасху, – разулыбался вдруг солдат. – Батюшка твой всем трезвонить позволял в праздник, не то что в соборе… Повернись-ко.