Ася вышла и прислонилась спиной к двери. Никакие мысли еще не успели прийти ей в голову. Увидеть его – сейчас, немедленно. Одно это желание существовало для нее и управляло ею.

Ася шла на звуки. Первое, что привлекло ее внимание, – шорох в правом крыле, и она направилась туда. Дверь в спальню Ирины Николаевны была приоткрыта. Она вошла и увидела Татьяну. Горничная примеряла перед зеркалом платье хозяйки. На покрывале кровати лежал ворох нарядов и рассыпанные украшения.

– Что вы здесь делаете?

– Вам-то что? Хотите, возьмите себе. Вон то, шелковое, вам подойдет. Уверена, вы отродясь не нашивали шелковых платьев! Берите.

– Положите все на место! – Ася готова была броситься на горничную с кулаками. – Рано вам здесь хозяйничать!

– Ну это как знать, – проговорила Татьяна, поворачиваясь в сторону Аси. – Вы кого-то искали?

Ася молча повернулась, собираясь уйти.

– Кажется, я догадываюсь – кого, – продолжала горничная. – Он уехал.

– Как… уехал? Совсем… уехал?

– С вещами.

Горничная в парижском платье, смотревшемся на ней до того нелепо, что хотелось отвернуться, с любопытством наблюдала за гувернанткой. Она ждала эмоций, и Ася это уловила, хотя мысли ее были заняты другим. Они больно кололи голову, стучали в виски. Он уехал. Он бросил ее. Она ему не нужна.

– Вышел утром из вашей комнаты, собрал вещи и был таков, – с удовольствием доложила Татьяна.

Ася подняла голову. Холодно и отстраненно взглянула на нее, повернулась и вышла вон. После разговора с горничной к ней вернулось самообладание. Никто не увидит ее слез. Она пришла к себе в комнату. Стояла у окна и думала, как ей быть. Боль стучала фоном, отняла звуки. Но она думала. И тогда вспомнила про вещи отца, лежащие на дне ее саквояжа.

Достала их – трубку, коробочку из-под табака и рождественскую открытку с ангелочками. Эту открытку писала ее мать. Мелким аккуратным почерком она поздравляла с Рождеством какую-то Нинель. Жаловалась на морозы, из-за которых здесь, в «Осинках», «мы совсем не выходим». «Мама теперь в Италии, теплый климат ей на пользу».

Она несколько раз перечитала текст, который знала наизусть. Зачем отец хранил столько лет открытку, написанную не ему? Открытку, предназначенную далекой Нинель, но так и не отправленную? Наверное, чтобы иметь у себя хоть что-то, принадлежащее ей лично, написанное ее рукой. Теперь уже для нее не оставалось сомнений – это любовь… А вот у нее, Аси, ничего не останется. Даже такой мелочи, как записка. Ася рассмотрела почтовый штемпель. Он слегка подмок, но все же она смогла разобрать оставшееся от слова «Санкт-Петербург».

Итак, решено. Это был как раз тот самый случай, когда дело делается прежде, чем обдумывается. Не слушая язвительных намеков приказчика, она объявила о том, что оставляет место.

Получив расчет, попросила конюха отвезти ее на станцию Пречистое, где купила билет до Питера. Села в поезд, еще не зная, как и зачем она станет искать деревню Осинки.

Ее толкало туда детское сильное желание знать свои истоки. Что она ожидала там увидеть? Она совершенно не могла представить себе даже приблизительно. Когда баба-возница привезла ее в поместье и Ася увидела белый с колоннами двухэтажный господский дом, решимость покинула ее. Она остановилась на дорожке, не смея взойти на крыльцо. Возле дома стояла большая серая крытая машина с красным крестом на боку, ходили военные. Солдаты что-то переносили из машины в дом в больших ящиках. На Асю никто не обратил внимания. Она набралась храбрости и зашла в дом следом за солдатами.

В нижнем этаже суетилось много народу – военные бегали туда-сюда с озабоченным видом, прислуга носила из второго этажа белье и мебель. Над всем этим на площадке широкой лестницы в плетеном кресле восседала пожилая дама в капоте и сквозь стеклышки пенсне внимательно наблюдала за действиями людей.

– Нюся! Отнеси салфетки господину майору! Я, кажется, тебе велела? Степан! Ковер положи в холодную, а вниз снесите стол, доктор просил. Девушка! А вы что встали, как на ярмарке?

– Я? – Ася не сразу поняла, что грозная барыня обращается к ней.

– Вы что стоите, когда все работают?

– А что мне делать?

– Помогать. Подите-ка сюда.

Ася поднялась по лестнице и остановилась возле барыни.

– Видите в углу горшки с цветами? Думаю, они будут мешать. Отнесите их наверх, там найдут, куда поставить.

Ася поискала, куда положить свою поклажу, опустила рядом с креслом и отправилась исполнять приказание. Она несла наверх огромную азалию, а навстречу спускалась ключница с белоснежными салфетками в морщинистых руках.

– Где это видано, чтоб солдатам – салфетки изо льна?

– Не солдатам, а раненым, – поправил ее бородатый Степан, которому велено было нести стол, что он и делал.

– Здесь… устраивают лазарет? – догадалась Ася.

Ключница с охотой остановилась.

– Ну! Нашей барыне вздумалось под больничку дом свой приспособить! Добра-то сколько! Столы им отдай, табуреты с кухни! Добро-то наживи! Барыня, почитай, всю жизнь наживала, а теперича задумала все раздать. Сердце кровью обливается! Была бы дочь жива, не допустила бы до такого!

– Дочь у барыни… умерла?

– Померла сердешная, совсем молоденькая померла.

– Саввишна! – донеслось снизу, с площадки. – Чего ты там прохлаждаешься?

Ключница, продолжая ворчать, поковыляла вниз. Ася мигом сбегала за новым горшком с растением.

– Проворная! – похвалила барыня, когда Ася снесла последний цветок. – Сестра милосердия?

Ася озадаченно уставилась на барыню. Спасительная подсказка была как нельзя кстати!

– Хотела, но… не знаю, возьмут ли?

– Как не взять? А сейчас мы у господина майора и спросим. Господин майор! – обратилась дама к проходящему мимо доктору.

То, что майор доктор, Ася догадалась как-то сразу – мундир на нем сидел вовсе не так ладно, как на петербургском родственнике Вознесенских. Было заметно, что майор мало занимался строевой подготовкой.

– Вот, весьма расторопная и сообразительная барышня желает работать у нас сестрой милосердия. Возьмем?

– Ну если сообразительная… Курсы закончили?

– Нет, я… только гимназию… я научусь.

В это время в огромное окно холла они увидели, как к парадному крыльцу подъехала санитарная машина.

– Раненых привезли, – бросил доктор и, не глядя на Асю, добавил: – Найдите Елену Павловну, она вас обучит.

То, что увидела Ася, когда разгрузили первую машину с ранеными, совершенно потрясло ее.

Они лежали и сидели на траве перед домом в обгорелых гимнастерках, некоторые – с кровавыми грязными бинтами на головах, кто-то кричал, кто-то плакал. Бледный офицер с закрытыми глазами быстро-быстро бессвязно говорил не переставая. Ася подошла, чтобы помочь положить солдата на носилки, и увидела, что в голове его копошатся вши.

– Этих – на санобработку, – приказал доктор. – Офицера – в операционную.

Еленой Павловной оказалась женщина лет сорока, неразговорчивая и строгая. Первое время Ася стояла у нее за спиной и смотрела. Подмечала все, что видела. Она быстро научилась делать перевязки, обрабатывать раны, не тревожа раненого, быстро перестилать постель.

Все места для персонала внизу оказались заняты, и хозяйка разрешила Асе спать наверху, в маленькой комнате вместе с дочкой ключницы, девятилетней Марусей.

В первый же вечер, придя наверх после работы, Ася обнаружила у самовара барыню.

– Составьте мне компанию, барышня, – пригласила хозяйка.

Ася не посмела отказаться. Она прошла через столовую к круглому столу и ярко представила в этот момент, как здесь когда-то ходила ее мать.

В просторной зале, где накрыли чай, вся мебель была красного дерева – добротная, прочная. В простенках, в рамах из того же красного дерева, висели зеркала, одно из которых неимоверно вытянуло фигуру проходящей мимо Аси, другое же, напротив, – приплюснуло и расширило до неузнаваемости. Под зеркалами стояли подзеркальники и на них стеклянные подсвечники в медной оправе.

– Как вас зовут, барышня?

– Августина.

– А я – Софья Аркадьевна. Кто ваши родители?

– Мои родители умерли. Матушку я не знала, а отец служил у уездного исправника… в доме.

– Бедняжка. Трудное времечко вам выпало, моя дорогая. А знаете, вы мне сразу понравились. Да, да, я зря таких слов не говорю. Вы ешьте, не смотрите на меня. Я теперь ем мало и больше люблю, знаете, поболтать за чаем с новым человеком.

Ася боялась вопросов и потому стала пить чай, пробовать пирожки, предоставив хозяйке возможность поговорить. Сама она с ревностным вниманием, украдкой оглядывала убранство гостиной, хранящей то, что могло бы напрямую относиться и к ней, Асе.

По стенам висели «портреты предков». Здесь имелся лейтенант флота в голубом кафтане, мужчина в пехотной форме с медалью 1812 года. Почетное место над диваном занимал господин в синем фраке, в парике и кружевной манишке, а рядом с ним – важная дама в роброне.

– Это мой прапрадед, – пояснила барыня, заметив интерес девушки. – Был лично знаком с правительницей Софьей. Впрочем, какое это может иметь значение для нас, живущих совсем в другое время. Кушайте, милая, у вас был трудный день…

Ася отхлебнула чай, но интерес к обстановке гостиной не утолила. Она изучала его, с трудом скрывая любопытство. Здесь бегала девочкой ее мать! Она, наверное, забиралась на кожаный диван и придвигала к себе большую бронзовую лампу. Она читала здесь письма от подруги Нинель, разрезала ножичком страницы новых, пахнущих типографской краской французских журналов…

По бокам от изразцовой печки стояли две с застекленным верхом горки. Под стеклом там красовались вещи тонкого дорогого фарфора: чашки, фигурки людей и пасхальные яйца.

– Я вижу, вы любите красивую посуду. Подойдите, если желаете посмотреть поближе. Это николаевский фарфор.

Ася смутилась, но все же не удержалась, подошла. На верхних полках обеих горок стояло несколько десятков разносортных бокалов из тонкого стекла на длинных тонких ножках и очень узких. Вероятно, во время парадных обедов сюда наливалось шампанское, то самое, про которое писал Пушкин: «Между жарким и бланманже цимлянское несут уже».