Но дома, неделя-другая проходила, – снова её прихотливое, загадочное для Льва сердце забраживало, и она озадачивала и ошеломляла своими выходками и причудами. Он, нервничая, суетясь, придумывал новые развлечения. Однако дух Льва нередко тяжелел, он нравственно грузнел и пресекал эту свою деятельность. Ему в отчаянии начинало казаться, что он, зрелый мужчина, навидавшийся видов, нахлебавшийся и сладкого и горького, уже безнадежно стар и изношен для неё, столь молоденькой, безвинной девушки, а потому невозможно искреннее, настоящее чувство между ними. Что любви между ними не будет, а то, что каким-то чудом – или по недоразумению – вызрело-таки, тому погибнуть, зачахнуть рядом с ним, трухлявым пнём, а также помойной ямой потерь и неудач. Говорил себе, хмелея ревностью к воображаемым соперникам, что Марии для счастья нужен её сверстник, с которым она могла бы быть непринуждённой, самой собой, а с ним, со Львом, кто она – ученица, дочь его, помощница по хозяйству? Что и кто угодно она, но не жена ему. И сможет ли стать женой, подругой жизни, соратницей? Да и сможет ли он стать для неё чем-нибудь большим, чем учитель, умный, красивый, богатый мужчина? Пока же он, самоочевидно, – не муж, никакой он не муж ей! Не трудно догадаться, убеждает себя Лев, что в её сердце к нему – придуманная ею, да и то по принуждению с его стороны, игра во взрослую любовь, очередное развлечение жаждущего впечатлений и перемен отрочества. Прошли месяцы их совместной жизни – и игра очевидно обрыдла, хочется новой забавы, новых впечатлений, сюжетов, быть может, сказок или модных нынче фэнтези.

Снова вопросы, сомнения и ни одного вразумительного ответа, ни искорки ясности. Нет как нет покоя в сердце!

Лев обнаруживал за собой разные, незаметно цеплявшиеся за него странности: мог, заказав через Интернет для себя, по совету Марии, одежду, одеться как малохольный подросток: джинсы – мешком, съёженные гармошкой у стопы, нарочито заношенные, с дырами, с лохматинками, футболка – с кричащей надписью, навыпуск до колен. Ещё и ещё заказывал и одевал что-нибудь продвинутое, но явно свихнутое. Или мог часами – а раньше и минуты не выдерживал – слушать вместе с Марией этот по-дурацки вычурный, монотонный рэп, который ей очень – до писка и визга – нравился. Когда слушал, то пританцовывал, пощёлкивал пальцами: мол, смотри, Мария, я ещё способен оттягиваться, поверь, я – свойский парень.

«О, как же я глуп!» – злился он, осознавая своё поведение.

«Так нельзя жить. Она издёргалась, я сумасбродничаю. Но что предпринять? Что? Что? Не станет же она преждевременно старухой или, напротив, я не превращусь в парня».


59


Однажды, когда они по своему обыкновению прогуливались по гористым окрестностям, Мария – пропала. Только что была возле него и – нет её. Он – кричать, метаться. Вдруг слышит сверху, со скалистого уступа:

– Я прыгаю! Не хочу жить!

Лев мощными звериными прыжками стал взбираться на скалу. Он знал, можно было устремиться по отлого вьющейся тропе, чтобы зайти на уступ с безопасного тылу; этой тропой, видимо, и воспользовалась Мария. Однако пока оббежишь скалу – пройдёт с полчаса, не меньше, а ведь она заявила, что не хочет жить, что прыгает.

В кровь ободрал руки и лицо, ушиб колено, чуть не сорвался в пропасть, но чудом ухватился за корневище кустарника. Подбежал к Марии и – что же? Она, зажимая рот, хихикала. Но разглядела ссадины на его лице, изодранную одежду – потупилась, поджалась. Пискнула:

– Я пошутила, Лёвушка. Хотела проверить тебя. Прости. Ну, на – набей меня, дуру!

Он, сжимая зубы, подхватил её на руки и молчком понёс вниз по обходной тропе. Она заметила – у него шевелились крылышки носа, конвульсивно подрагивая тиком, раздуваясь; а сам он – всклоченный, страшный, что там! – дикий, как зверь. Таким она ещё ни разу не видела его. Испугалась, стала вырываться, отбиваясь ладошками, хныча. Но он держал крепко, прижимая её голову к своей груди, ступал твёрдо и шёл стремительно. Поняла – не вырваться, неоткуда дождаться помощи.

Что-то горячее капнуло на её лоб. Ещё, ещё. Напыживаясь и с великим неудовольствием хмурясь, она вывернула голову, чтобы взглянуть вверх: может быть, тёплый дождик пошёл или – что там такое? Но небо было ясным; оно обласкало её глаза голубым заревом. Смутилась, замерла, зачем-то прикрыла свои глаза, когда поняла, – Лев плачет.

Её Лев плачет. Только что был яростным, непреклонным, страшным, только что был зверем, а теперь – плачет. Плачет, как ребёнок. Она и не подозревала, что он, большой, сильный, жизнелюбивый, что он, мужчина, деловой человек, умница инженер, наконец, богач, способен заплакать. Она была заворожена и потрясена одновременно. Бедный её Лев! Бедный её ласковый зверь! Что с ним? – несмело пыталась она посмотреть на него, но он держал крепко, очевидно не желая, чтобы она, заглянув в его глаза, разгадала его печаль.

Его слёзы скатывались на лицо Марии, и она покорно принимала их, не в силах души своей закрыть и отвести глаза.

Он весь стал размякать, ослабивался его охват. Пошёл тише, осторожно; возможно, ему стало трудно различать эту чрезвычайно опасную петлястую горную тропку с обрывом по правой стороне. Мария, настырно вытянув шею, наконец, смогла полно посмотреть в его глаза. Они показались ей голубо и лучисто сияющими – сияющими нежностью. Она почувствовала, что его глаза – частички этого прекрасного неба. Крылышки носа, присмотрелась пытливая Мария, у него по-прежнему шевелились, однако уже иначе. Это шевеление ей что-то отдалённо и приятно напомнило. Напрягшись памятью, она вспомнила то, отчего едва не засмеялась: нос Льва напомнил ей нос кролика, которого когда-то в младенческом детстве она держала в руках. Тот кролик был чем-то напуган и, возможно, поэтому его нос шевелился дрожмя, судорожно. Кролик был смешон, но и трогательно жалок одновременно.

Марии захотелось погладить Льва, утешить его, как когда-то она гладила и утешала кролика. Она остро и совестливо поняла, что Лев тоже нуждается в ласке, в защите, в бережном к себе отношении, а она, психопатка, вредина, монстрик, мучила, истязала его последнее время, да и раньше ему доставалось от неё. Такой, оказывается, она ужасный человек.

– Милый, – шепнула Мария потерянным, едва слышным голосочком.

Она ещё ни разу не говорила ему ласкового слова, никогда не выказывала своей любви открыто, тем более первой, и в его объятиях всегда молчала, затаиваясь, никак не поощряя его, несомненно, стеснённая своим юным недоверчивым сердцем. А сейчас оно, пристыженное и потрясённое, близкое к покаянию, раскрылось само собой, порывом, и она невольно и нечаянно произнесла невозможное минуту назад для себя, – милый.

– Милый, – шепнула она ещё раз, но уже более осознанно и даже желанно, и не выдержала – заплакала, разревелась, сглатывая в слезах ещё какие-то нежные, невесть откуда пришедшие к ней слова, которых она, как и слёзы, уже не могла остановить. – Прости, прости…

Лев хотя и крепче, но предельно бережно прижал её худенькое тельце к себе. Она притиснулась щекой к его щеке.

– Знаешь, у тебя шевелится нос… как у кролика, – сказала-таки она о том, о чём ей очень хотелось сказать, и отчего она недавно едва не рассмеялась.

– Как у кролика?

– Ага.

– Ну, вот, докатился: рядом с тобой я превращаюсь в кролика. Сентиментального, наивного кролика. Ты же пока что не способна стать львицей, а мне кроликом, похоже, – плёвое дело.

– Не хочу быть львицей. Они хитрые и кровожадные. Хочу быть… хочу быть…

Но она запнулась, возможно, ещё не совсем отчётливо понимая по своей младости, кем и какой ей хочется быть. Лев помог:

– Мягкой и пушистой, как кролик?

– Да, да, да! Хочу быть кроликом, хочу быть кроликом! – И она сквозь слёзы засмеялась, по-детски легко и скоро забывая недавние свои переживания. Откинулась, будто сидела в кресле, раскрываясь вся солнцу и небу и Льву. – Мякиньким-мякиньким буду, пушистеньким-пушистеньким крольчишкой. Вот увидишь!

– Можно сказать, что теперь мы с тобой два кролика. Сейчас мы придём домой и дружно накинемся на морковку. Хрум-хрум, хрум-хрум! – И он тоже засмеялся, но туго и хрипло, пытаясь сломать своё гнетущее дурное расположение духа.

– Мы два кролика! Хрум-хрум, хрум-хрум! И живём в сказке. Хрум-хрум, хрум-хрум!

– Что там в сказке! Мы – в раю. Оглянись!

Они шли седловиной утёса, и сверху было видно далеко-далеко. Хвойная долина под ними изумрудно горела, переливаясь удивительными живыми оттенками. Ещё дальше угадывался Байкал; он, изумительный и невозможный, был единым с небом. «Не изгоняй нас, Господи, из рая», – неожиданно чего-то испугался Лев и зачем-то посмотрел на небо. Но солнце было настолько ярко и раскалено, что он тотчас опустил опалённые и ослеплённые светом глаза. Снова замутилось в них и пришлось ступать предельно осторожно.

– В раю? Ура, мы в раю! Хрум-хрум, хрум-хрум! Лёвушка, Лёвушка, миленький мой Лёвушка, но почему ты всё ещё плачешь?

– В романе могли бы написать: «Он плакал слезами счастья». Ты жива, ты со мной, мы вместе – вот я и счастлив. А счастье моё такое большое, что не умещается во мне. Рвётся наружу. Если бы не слёзы, мою душу и грудь разорвало бы. Как пар разрывает котлы, – усмехнулся он, смущённый высоким звучанием своих слов.

– Я тоже хочу плакать. С тобой. Слезами счастья.

Так и добирались до дома – смеясь и плача, смеясь и плача.


60


Жизнь после этого сумасшедшего, безрассудного, но прояснившего Марии её сердце происшествия понемножку зарубцевалась общей тишиной и взаимной покладистостью. Они друг друга щадили, может быть, становясь чем-то единым.

Лето позади; оно даровало обоим столько тепла, столько потрясающих переживаний, столько открытий сердца и ума. Сентябрь задался хотя и дождливым, холодным, но Лев и Мария своей жизнью словно бы высказывали природе: «Ну да и ладно! Что нам ненастье за окном! Мы вместе и у нас великолепный дом, он наше укрытие, наша крепость, наше гнездо». Однако в погоде случались и жуткие перемены. Видимо, где-то сталкивались тепло и холод, набирающая сил зима и остатки лета, нередко порождая штормовые, неистовые ветры. На дом набрасывался шквал за шквалом пыли, дождя, снега. Ветви хлестало по стенам и окнам, бывало, что ломало и валило лес. В воздухе, густом, чёрном, ужасно грохотало и трещало. Молнии порой били в скалы, воспламеняли сушняк и траву, и пожар не расходился только потому, что следом обрушивались вперемешку дождь и снег. Мария пугалась, жалась ко Льву. Он успокаивал её, но сам весь пребывал в тревоге и смуте: до чего же зыбка и переменчива всюду жизнь! Нигде, похоже, не избавишься от прихода и напора стихий и потрясений. Вспоминалась, как укор, яма-комната под чинновидовским гаражом, в которой он прятался от судьбы и людей, – становилось и грустно и противно одновременно и думалось: а этот огромный, подобный крепости дом – спасёт ли, если что?