Очнулась на рассвете от криков птиц. Спросонья хотела бежать и кричать, зовя на помощь, но горло распухло, язык с трудом шевелился во рту. После ночной прохлады Ева была вся в росе, от сырости и неудобства ныла поясница. Солнце стало пробиваться сквозь листву, но, странное дело, теплей Еве не становилось.

Она снова пошла вперед, чувствуя, как собственное тело перестает ей подчиняться. Хотелось пить – и она слизнула немного росы с листьев.

Она шла и шла, тупо переставляя ноги. Увидела на поляне заросли малины и с жадностью набросилась на них, отмахиваясь от мошкары, которая так и вилась над головой. У малины был какой-то противный, горький вкус, словно она уже успела наглотаться этих противных мошек.

Потом вспомнила, что медведи тоже очень любят малину, и, спотыкаясь, побежала прочь с поляны.

К полудню у нее дико разболелась голова. Есть уже совершенно не хотелось, только пить. В какой-то момент Ева словно увидела себя со стороны – жалкое, грязное создание в лохмотьях, со слипшимися волосами. И засмеялась, но смех ее прозвучал как невнятное, хриплое мычание.

После полудня лес начал немного редеть, и идти сразу стало легче. В общем, Ева двигалась вперед, особо не заботясь о том, в какую сторону несут ее ноги. Она видела белок, один раз перед ней огненной стрелой мелькнула лисица, коротко тявкнув в ее сторону.

К вечеру у Евы были совершенно стерты ноги, но останавливаться она не хотела, потому что все еще надеялась выбраться хоть к какому-то жилью.

Поела той мелкой травы, которая называлась «заячьей капустой» или еще – «кислицей». Устроила себе нечто вроде шалаша и ночь проспала в нем. Сквозь беспокойную дрему слышала, как кто-то ходит рядом и как будто вздыхает. Действительно здесь кто-то был или нет – Ева так и не поняла.

В начале третьего дня голова болела просто невыносимо, дыхание с хрипом вырывалось из легких. Теперь Еве было жарко, нестерпимо, невероятно жарко, и мелкая дрожь сотрясала все тело.

Она была совершенно одна, но мозг все время рисовал перед ней яркие картины. Она говорила с какими-то людьми, спорила с кем-то, потом поймала себя на том, что беседует с Ирмой, заказчицей из Нью– Йорка, – та требовала сделать какую-то особенную куклу, а Ева доказывала ей, что «этот проект совершенно не в ее стилистике».

Потом появился Даниил, и Ева страшно обрадовалась ему, а потом набросилась с упреками: «Почему ты не рассказал мне об Иве?» – «Зачем?» – «Затем, Михайловский, что я по твоей милости попала в совершенно дурацкое положение!» – «А много ли ты мне рассказывала?» – усмехнулся тот. «Пожалуйста… Я все тебе расскажу, только ты не вздумай меня ревновать. Я встречалась с Яриком, но между нами ничего не было – я от него сбежала. Знаешь, эти бывшие любовники… Правильно же говорят, что в одну реку нельзя войти дважды!»

Как только речь зашла о реке, Ева очнулась. Она была одна, и она была в тайге, совершенно очевидно – больная. Сухой озноб сотрясал ее, и эту непрерывную дрожь ничем нельзя было остановить. Голова раскалывалась на части, а легкие хрипели при каждом вздохе.

А потом она увидела впереди огонек. Поначалу решила, что это очередная ее галлюцинация, но огонь продолжал гореть даже после того, как она несколько раз поморгала воспаленными, сухими веками. Сомнений не оставалось – там, за деревьями, горел костер, явно разведенный человеческой рукой. Потом она услышала голоса.

Так Ева, к исходу третьего дня, наконец обрела надежду на спасение.

Едва передвигая ноги, она вышла на большую поляну. Маленькая девочка в длинном, расшитом тесьмой и бисером платье, мягких кожаных сапожках, с двумя длинными черными косами, спускающимися вдоль щек, круглым загорелым лицом и черными щелочками глаз, бросала в костер щепки, а на костре постепенно закипал большой закоптелый казан с водой.

Увидев Еву, девочка взвизгнула и побежала к женщине, одетой и причесанной точно так же, уткнулась ей лицом в живот.

Это были люди. Настоящие, живые люди!

– Пить… – запекшимися, потрескавшимися губами прошептала Ева, ноги ее подкосились, и она упала на траву. В этот самый момент последние силы покинули Еву, и она с чистой совестью позволила себе потерять сознание.

Очнулась много позже – кто-то мягкой тряпкой осторожно протирал ей лицо.

– Ой-ой-ой… – сокрушенно покачала головой какая-то женщина. – Совсем ты, девка, плохой… Откуда будешь?

Откуда она, и вообще, как тут оказалась, Ева решительно не помнила.

Над ней нависал потолок из кожаных шкур, рядом курился вверх столб дыма от костра, еще одна женщина, неподалеку, с сонной безучастностью укачивала на руках младенца.

Внезапно полог из шкур откинулся – мелькнуло черное ночное небо, и в юрту, пригнувшись, вошел стриженый мужчина, что-то на непонятном языке спросил у женщины, вытиравшей Еве лицо. Та ответила на том же языке.

Мужчина сел на корточках перед Евой.

– Ай, совсем плохой… – озабоченно произнес он уже по-русски. – Ай, какой нехороший… Однако, сильно плохо дело! Мунхэ-тенгри будем звать.

«Кого?» – хотела спросить Ева, но язык не слушался ее. В сущности, ей было уже все равно. «Наверное, у меня воспаление легких…» – равнодушно подумала она и снова провалилась в небытие.

Сколько времени она провела в таком состоянии, неизвестно – может, минуту, а может – сутки. Ева умирала и точно знала, что умирает – это вдруг с такой беспощадностью открылось перед ней, что она даже никакого сожаления не почувствовала. Это было то самое просветление перед концом, которое позволяло ей спокойно оглянуться на всю прожитую жизнь.

– Как глупо, как бездарно… – пробормотала она беззвучно, но ни единой слезинки не пролилось из ее глаз.

– Ты чего? – спросила та самая девочка, которую Ева увидела первой, и шершавой ладошкой провела по ее щеке, точно подбадривая. – Не бойся, сейчас Мунхэ-тенгри придет, она тебе поможет.

«Наверное, они так называют смерть. Поэтично…»

Полог распахнулся на фоне черного неба, потом еще и еще раз… В юрту стали входить люди, они садились вдоль стен, опустив головы.

Потом в юрту последним вошел еще кто-то, осторожно перешагнув через порог. Человек этот был одет как-то по-особому причудливо, в руках его были бубен и колотушка.

– Мунхэ-тенгри! – успела прошептать девочка, отползла от Евы и опустила лицо, точно боясь смотреть на вошедшего.

Вернее, на вошедшую – поскольку Мунхэ-тенгри оказалась женщиной. Сколько ей было лет? Не понять: может быть, тридцать, а может, все шестьдесят – Ева равнодушно, отстраненно взирала на нее.

Мунхэ-тенгри бросила в едва тлеющий костер горсть чего-то, и по юрте распространился сильный запах можжевельника. Потом подержала над огнем бубен и каждую из ног, обутых в мягкие, расшитые причудливыми узорами сапожки.

Ударила в бубен колотушкой – сначала слабо, как будто неуверенно, потом сильней, и шепотом, с придыханиями, завела песню. Сидящие в юрте люди негромко подпевали ей.

Бубен загудел сильней, зарокотал, песня стала громче – но смысл ее был далек от Евы, поскольку пелась песня на незнакомом языке. Ева закрыла глаза и отвернулась, не видя никакого смысла в происходящем. Сухой жар продолжал трясти ее, лишая последних сил – жизнь по капельке выходила из нее, и вряд ли шаманка из племени орочей (а это были именно они, нетрудно догадаться) могла действительно ей помочь. Дикость и пережитки. Помнится, Даниил рассказывал когда-то об обряде камлания, но этнографические тонкости Еву уже не волновали…

Она постепенно погружалась в темноту, и уже как-то смутно доносился до нее рокот бубна и вопли Мунхэ-тенгри, пустившейся в пляс вокруг костра.

…А та тем временем вызывала духов. Их было много, очень много – и каждого нужно было назвать по имени и обязательно упомянуть о том, где живет каждый, чем занимается, на каком олене ездит и какие задачи ему под силу. Ни одного из духов нельзя было забыть, не проявить достаточного к нему уважения – иначе старания Мунхэ-тенгри окажутся бесполезными.

«Придите ко мне, мои помощники. Будьте благосклонны ко мне, помогите спасти эту женщину с белыми волосами, которая пришла к нам из чужого мира. Приди, дух огня, и ты, дух земли, хозяин этой местности, тоже приди ко мне! Приди, хозяйка воды… А, вот и ты, здравствуй! Говоришь, именно ты хотела забрать к себе эту женщину, но она вырвалась от тебя?.. А ты, дух леса, именно ты хотел съесть ее, обглодать ее косточки – до самой последней? А ты, дух воздуха, зачем захотел выпить ее дыхание?.. Оставь ей один, самый последний глоток! Отступите, уйдите, найдите себе другую жертву!»

Звенели колокольчики и медные украшения на одеянии Мунхэ-тенгри, звенел бубен – и скоро вся юрта была полна призраками, которых шаманка умасливала, уговаривала, увещевала…

Она носилась вокруг костра, впав в неистовство, пела и кричала голосами зверей, а зрители, мерно покачиваясь, слушали ее.

«Несите меня, духи, в свой мир, помогите мне, духи, найти там душу этой женщины и вернуть ее!»

…Ева медленно шла в холодных, тусклых сумерках по какой-то незнакомой местности. Дорога была каменистой, деревьев почти не было, лишь изредка росли какие-то чахлые кустарники. А где-то позади край неба едва розовел – именно туда закатилось солнце. В этой пустоши было скучно и неуютно, но возвращаться обратно Еве почему-то не хотелось. Она еще раз оглянулась на закат, а потом снова пошла вперед. Постепенно темнота над ее головой сгущалась все сильнее. «Куда я иду, интересно? Встретить, что ли, кого хочу?» – лениво подумала она. А потом поняла – никого она не встретит, ничего не найдет, и, вообще, у этого путешествия нет конца. Просто она, Ева, должна раствориться в этих сумерках, стать ветром, дождем, камнями на дороге, листьями у кустов. Стать небом и землей, искрами у костра, который вздумает развести какой-нибудь другой путник… И поэтому чем дальше вперед она шла, тем бесплотней становилась, прозрачней и невесомей.