Татьяна Тронина - Роман с куклой

– Да, могу…

Михайловский сел в лодку, Силин оттолкнул ее от берега.

– Удачи!

– А лодка? – крикнул Михайловский, заводя мотор.

– Нашли о чем беспокоиться… Да Осип Нилыч потом мне ее вернет при первой оказии!

Михайловский плыл вдоль скалистого, заросшего соснами берега и то и дело поглядывал на него. «Где ты, Ева? Куда пропала?..»

Вода вблизи берега была голубовато-серой, очень прозрачной – даже видно цветные камни на дне. Казалось, опусти за борт руку, зачерпни камешков… Но Михайловский знал, что этому ощущению нельзя верить, на самом деле глубина озера – метров тридцать-сорок. Оптический обман, одним словом.

Чуть подальше вода мерцала зеленоватым блеском – от диатомовых водорослей.

Михайловский довольно долго плыл вдоль скалистых, неровных, извилистых берегов, но скоро они стали более пологими. А потом увидел нечто вроде небольшого залива.

Посредине возвышался гигантский валун, и на нем сидели, судя по одежде, какие-то местные жители. Эвенки или кто еще…

Михайловский, подплыв ближе, заглушил мотор – он хотел спросить о Еве, не встречалась ли она кому здесь.

– Эй, привет! – крикнул он, задрав голову и размахивая руками, когда лодка уперлась носом в прибрежный песок. – Не подскажете ли…

Но закончить фразу не смог. Что-то странное было во всей этой картинке, какой-то очередной оптический обман.

Одной из сидевших на валуне была девушка, вернее – еще девочка, с длинными черными косами, круглым личиком и узкими щелочками глаз. Другая – та, что сидела рядом с девочкой, была одета точно так же – в ягушку из ровдуги[5] и торбасы, но лицом и цветом волос ничуть не напоминала местную жительницу. Она напоминала…

Дыхание у Михайловского сбилось.

– Ева? – сказал он.

Светлые длинные волосы лежали у нее на плечах, ярко-серые, точно отражавшие блеск байкальской воды – глаза… Она и не она!

– Данька? – удивленно и вместе с тем довольно спокойно отозвалась та. Голос был тоже ее, Евин.

– Господи, ты… – Он все еще не мог поверить своим глазам.

– Кто это? – обернувшись к Еве, спросила девочка с черными косами.

– Познакомься, Долчан, это – мой муж…

– Муж? – Юная аборигенка по имени Долчан глубокомысленно почесала пальцем кончик носа. – За тобой приехал?

– Я не знаю… – растерянно пробормотала Ева. – Даниил, ты за мной приехал? – спросила она уже громче.

– Не говори чепухи! – застонал он и схватился за голову. Это была она – Ева… Точно – она, а никакой не оптический обман! Ева – его жена. Ангел и демон в одном обличье. Ева, с которой было невозможно жить, но без которой жить было тоже нельзя.

– Ну, я не знаю… – повторила она, пожав плечами. – Может, ты тут просто прогуливаешься?..

– Прогуливаешься!.. – ахнул он. – Люди добрые, вы послушайте, что она такое говорит…

Михайловскому хотелось плакать и смеяться.

– Чего же ты сидишь? – укоризненно спросила девочка у Евы. – Иди к мужу, однако.

– Иду, – со вздохом сказала Ева и поцеловала Долчан в лоб. – Спасибо, спасибо вам за все… Особенно бабушке твоей – спасибо!

Она спустилась с валуна, легко запрыгнула в лодку к Михайловскому, села на носу, напротив него.

Надо было обнять Еву, надо было сказать что-нибудь этакое, приличествующее случаю – прочувствованное и пафосное, но ничего этого Михайловский делать не стал. Во-первых, если бы он сейчас стал обнимать Еву, то точно бы задушил ее – от избытка чувств, так сказать… А во-вторых, все прочувствованные слова почему-то вылетели у него из головы.

Он завел мотор, и лодка, рассекая волны, помчалась вперед.

– Тебе идет… – крикнул он, стараясь перекричать мотор.

– Что?

– Я говорю – тебе идет… – Он кивнул на ее одеяние.

– А ты похож на первобытного человека! Ну и щетина…

– Да что щетина – я тут с бородой ходил!

– Хотела бы я тебя видеть! – засмеялась Ева.

И тут Михайловский отвернулся. Горло перехватил спазм – он понял, что заплачет, если скажет еще хоть слово.

Всю остальную дорогу они молчали, и только когда впереди показались крыши изб и деревянные мостки у берега, уходящие в воду, Михайловский обронил:

– Ну, вот и приехали…

И, уже стоя на земле, он сказал:

– Где ты была? Я тебя искал…

– И я тебя искала! – улыбнулась Ева. Тогда он отвел прядь волос от ее лица и обнял ее. Сколько они стояли так – неизвестно. Наверное, очень долго…

– Давай мириться, – глухо пробормотал он.

– Давай! – с радостью, немедленно отозвалась она.

Он поцеловал ее, чувствуя, как слезы все-таки щиплют глаза.

– А золото? Ты нашел золото? – спросила она.

– Нет. Все сгорело. Все те бумаги, которые могли мне помочь… – тихо уронил он.

– Ну ничего, еще все впереди! – подбадривающе произнесла она.

– Ты мое золото… – Он снова и снова целовал ее лицо. – Мне ничего не надо… Мне только ты нужна!

– А мне – ты… Ой, Данька, а это что? – Она нащупала повязку у него под рубашкой.

– Да так, ерунда… – усмехнулся он. – Уже все давно зажило. Пуля навылет вышла.

– В тебя стреляли? Ой, не могу… – задрожала она.

– Я же говорю – все в порядке, я жив-здоров! А ты-то, ты… Как ты из речки выбралась?

– Расскажу – не поверишь… Меня ведь потом шаманка одна лечила, этим… как у них называется?

– Камланием?

– Да, точно! Только не смотри на меня такими глазами, я ничего не придумываю, все – чистая правда!

…Когда самолет Иркутск – Москва оторвался от земли и постепенно стал набирать высоту, Михайловский спросил:

– Что, страшно?

– Нет, – довольно спокойно ответила Ева, прислонившись щекой к его плечу. – Слушай, Даня, а я ведь так и не дочитала твою книжку…

– Какую? О Колчаке?

– Да. Чем там все закончилось?

Он помолчал немного, а потом ответил:

– Закончилось все очень плохо. Золото пропало, Колчака расстреляли, а тело его сбросили в Ангару.

– А та женщина, которую он любил? Ее тоже расстреляли?

– Анну Тимиреву? Нет. Она после прожила долгую, очень одинокую жизнь, большую часть которой провела в лагерях и тюрьмах. Ну как же – подруга Колчака! Умерла в тысяча девятьсот семьдесят пятом году. Она писала стихи… За пять лет до смерти написала строчки, которые посвятила памяти своего возлюбленного:

– Бедная женщина… – вздохнула Ева. – Это что же, она всю жизнь только его любила?

– Только его.

В начале салона погасла надпись, требующая пристегнуть ремни. Это означало, что теперь можно передвигаться по самолету. Пассажиры заерзали в креслах, устраиваясь поудобнее, кто-то полез в отделение для ручной клади, кто-то потребовал от бортпроводницы минеральной воды без газа…

– Данила, Ева! – пропихнулся по узкому проходу черноволосый, румяный, щекастый – Николай Ильич. – Ну, как вы тут?

– Все хорошо! – засмеялась Ева.

– Черт, дали разные места… Я вот сейчас, пока сидел, размышлял – с помощью каких законов контролировать губернаторскую власть на местах? Это ж полное безобразие, что там Мигунов устроил! Самый настоящий князек, как в Древней Руси…

«Сазонов, глядите – сам Сазонов с нами летит!» – зашептались вокруг люди.

– Ты, Николаша, как всегда – в центре внимания, – заметил Михайловский. – А то у вас там, в правительстве, не знали, что на местах творится…

– Николай Ильич, спасибо, – Ева протянула ему руку. – Без вас бы мы оттуда точно не выбрались. И только ваше вмешательство…

– Я же Данькин друг, в конце концов! А друзей надо выручать.

Из соседнего прохода к ним потянулся взволнованный попутчик:

– Господин Сазонов, позвольте обратиться! Скажите, а что вы там у себя, в Думе, думаете об ограничении рекламы на телевидении?.. Это ж жизни от нее нет! А как она влияет на подрастающее поколение…

– Очень своевременный вопрос, голубчик! – оглянулся Сазонов. – Мы в Думе еще не до конца разобрались с этим вопросом, но пока я вам могу посоветовать следующее, очень радикальное средство – как только в телевизоре пойдет реклама, немедленно выключите его…

В узких арбатских переулках, среди припаркованных у тротуара машин внедорожник Михайловского едва развернулся.

За прозрачной стеклянной витриной горел мягкий оранжевый свет, отражаясь от бронзовых подсвечников, позолоты на вазах и полировки старинных бюро… За стеклом, словно рыбки в аквариуме, плавно лавировали в узком пространстве посетители.

Некоторое время Михайловский раздумывал, а потом решительно вышел из машины. Звякнул серебристым голоском колокольчик у дверей.

– …конечно, никакой это не восемнадцатый век, а подделка конца девятнадцатого, но именно поэтому картина уже является своего рода раритетом. В конце концов, вы же не продавать ее собираетесь, не дарить… Повесьте у себя в кабинете и говорите, что это настоящий Боровиковский – кто проверять-то станет?.. – Толик Прахов обернулся и встретился глазами с двоюродным братом. – Простите, мне некогда. Господа, мы закрываемся! Простите, но я попрошу… Мы закрываемся! – громко повторил он.

Когда помещение опустело, он закрыл дверь, повернул табличку с надписью «закрыто» – наружу.

– Я слушаю тебя, Даниил, – сухо произнес Прахов. – В чем дело?

– Брось, Толик! Ну сколько можно дуться друг на друга… – засмеялся Михайловский. – Мы же не чужие, в конце концов.