Константин Сычев - Роман Молодой

Накануне этого «нечестивого заключения» митрополит успел отправить в Москву человека с известием о своем тяжелом положении. Князь Иван Московский, несмотря на нездоровье, собрал по такому случаю боярский совет, на котором бояре дружно постановили «послать к молодому царю боярского сына Федора Кошку». Отпрыск боярина Кобылы, возглавив московское посольство, сразу же выехал в Орду и, первым делом, посетил в Сарае ханшу Тайдуллу, которую в свое время исцелил от тяжкого недуга митрополит Алексий. Но Тайдулла ничем помочь не смогла. Тут же вскоре скоропостижно скончался хан Бердибек, в Сарае началась «замятня», трон ордынского хана захватил сначала самозванец Кульпа, а затем, расправившись с ним, некий Ноуруз. Сарайской знати, втянутой в резню, теперь не было дел ни до Москвы, ни, тем более, до митрополита Алексия. Во время «замятни» пострадали русские князья, пребывавшие в то время в Сарае. Их имущество разграбили неведомые разбойники. А князь Андрей Константинович Суздальский едва выбрался из Сарая живым: даже «милость» нового ордынского хана Ноуруза не спасла его от ограбления и побоев. Тем временем митрополит Алексий продолжал бедствовать в Киеве. Из Константинополя вернулись его посланцы, измученные тяжелой дорогой и волокитой патриарших чиновников, которые много обещали, но, получив богатые подарки, отделались от «назойливых русских» лишь «благими пожеланиями» патриарха.

А посольство великого князя Ивана Московского к Ольгерду в Вильно, возглавляемое Дементием Давыдовичем, только разгневало великого литовского князя. Последний потребовал вернуть ему Ржев, захваченный Москвой, который литовцы пытались безуспешно отвоевать во время своего весеннего набега, неожиданно пройдя через смоленскую землю: москвичи, прислав в Ржев Василия Васильевича Вельяминова с дополнительным войском, отбились. Страсти подогрел бежавший из тверского удела от притеснения своего дяди Василия Михайловича Тверского князь Всеволод Александрович Холмский. Явившись в Вильно и представ перед Ольгердом Гедиминовичем, он не только попросил защиты от своего дяди, но и всячески очернил союзника своего притеснителя – Москву. Свой гнев на Ивана Московского великий князь Ольгерд выместил на митрополите Алексии. Из Вильно в Киев был прислан отряд литовских воинов, который разоружил дружинную охрану московского святителя, а его самого поместил в отдельную избу, в так называемое «уединение». Окруженный сторонниками князя Федора и литовцами, митрополит подвергся оскорблениям и насмешкам, его дважды пытались отравить. Однако мужественный святитель не только терпел все издевательства врагов, но даже действовал: ухитрился послать в Москву очередную весть о своем положении.

И вот московские бояре собрались 13 ноября у одра лежавшего в горячке великого князя Ивана, пытаясь вывести его из тяжкого состояния новыми, требовавшими неотложного решения, сведениями. Но великий князь не слышал их: перед его глазами проносилась вся прежняя жизнь. Он видел отца, сурового и властного Ивана Данииловича, брата Симеона, красивого стройного юношу, пытавшегося обуздать разговорившихся бояр…Наконец, он вздрогнул. – Надо не только говорить о беде нашего святого отца, но и действовать! Пошлите в Киев надежных людей и силой освободите его! – прохрипел он. – А я ухожу в «горние дали«…И запомните, я завещаю Коломну и Можайск моему сыну Дмитрию! И пусть наш славный святитель Алексий присмотрит за ним. Я верю, что он скоро вернется живым и невредимым! А если будет нужно, пошлете на Киев войско! И не отдавайте Литве Брянск и Смоленск! Постарайтесь дружить с их князьями…

Тут великий князь привстал и, задыхаясь, бросил: – Я вижу славный Брянск и мою дивную Федосьюшку! Так ты – жива, моя супруга и вечная любовь?!

Бояре в ужасе переглянулись.

– Вспомнил свою первую, брянскую, супругу! – буркнул боярин Иван Михайлович. – Значит, его дело плохо!

– Я вижу твое прелестное личико, моя верная супруга! – тихо сказал князь, поднимая руки. – Сбылась моя мечта, обращенная молитвами к нашему Господу: вот мы и встретились, лада моя, и теперь навеки будем вместе!

Великий князь дернулся всем телом, тяжело вздохнул и уронил руки на грудь. Его лицо осветилось, и на глазах у растерявшихся бояр его губы растянулись в прекрасную улыбку, разом изменившую облик страдальца и превратившую его в сказочного, как бы уснувшего, царевича, отправившегося за далеким счастьем.

– Скончался! – завопили, исходя слезами, московские бояре. – Горе, какое тяжелое горе!

Князь Роман Михайлович стоял на коленях у золотых ступенек ханского трона и ждал, когда хан скажет свое слово. Однако новый повелитель Орды – хан Ноуруз – молчал. Молчали и ханские приближенные. С поникшей головой стоял слева от ханского трона тайный советник хана – Тютчи: его положение резко ухудшилось, и хан Ноуруз, едва успев провозгласить себя повелителем Орды, дал понять некогда влиятельному вельможе, что тот лишь временно занимает свой пост. – Я дам тебе своего человека, – грубо сказал он Тютчи, заняв дворец, – чтобы ты научил его государственным делам! А потом отправишься на покой!

Что такое уйти на «покой», Тютчи понимал: при нынешних нравах в Сарае это означало скорую смерть. Но он не боялся смерти! За последние годы угрозы его жизни случались не один раз…Каждый новый хан с подозрением относился к приближенным своего предшественника, и было удивительно, как Тютчи еще уцелел. Вместе с ним из прежних ханских сановников во дворце остались Серкиз-бей, Сатай (привлеченный еще ханом Кульпой и бывший в опале при Бердибеке) и гурген покойного хана Бердибека Мамай, женатый на его сестре. Несмотря на родство с Бердибеком, Мамай не особенно выделялся среди ханских сановников. Невысокий, худощавый, с жидкими бородкой и усами, Мамай предпочитал отсиживаться на советах хана Бердибека, где господствовал мурза Товлубей. Слова последнего решали едва не все, и Тютчи не раз видел, как после очередного высказывания Товлубея, Мамай почтительно кивал головой, молчаливо с ним соглашаясь. Такое поведение спасло жизнь скромного ханского зятя, когда умер Бердибек, и началась борьба за сарайский трон. Вот и при Ноуруз-хане он тихо сидел на мягких подушках среди новых ханских приближенных, соглашался с ними и поддакивал даже когда новый хан принимал нелепые решения.

Так, сразу же после смерти великого владимирского и московского князя Ивана Ивановича из Москвы в Орду по решению бояр (от имени малолетнего князя Дмитрия Ивановича, наследника умершего) был послан киличей Василий Михайлович с богатыми дарами. Московский посол просил у Ноуруз-хана подтвеждения права Дмитрия Ивановича на великокняжеский ярлык, за что сулил прислать из Москвы богатый выкуп. Но хан Ноуруз, посоветовавшись со своими людьми, недолго думая, отказал. Тогда Тютчи попытался переубедить хана и подробно объяснил, что «спокон веков Мосикэ была лучшим данником, и прочие коназы не доставят нам столько серебра»! Хан же, хоть и выслушал его совет, усмехнулся и сказал: – Я ведь говорил тебе, глупый Тютчи, чтобы ты не лез ко мне с вредными советами! Пусть тот молодой коназ Дэмитрэ приедет сюда сам и смиренно, на коленях перед моим троном, попросит у меня ярлык! А я подумаю, достоин ли он моей щедрости!

И он прогнал московского киличея прочь.

Когда же, ранней весной 1360 года, на прием к Ноуруз-хану пришли многие русские князья, новоявленный ордынский повелитель, даже не разобравшись в сути дела, наслушавшись грубой лести, сразу же выдал им всем ярлыки. На этот раз Тютчи не произнес ни слова и лишь только записывал имена князей и «данные ханом улусы», в особую книгу, а затем по этим записям готовил для них ханские грамоты – ярлыки.

Он промолчал, глядя на смиренного Мамая, покачивавшего головой в знак согласия с решением хана, и когда Ноуруз-хан распорядился выдать ярлык на великое владимирское княжение нижегородскому князю Андрею Константиновичу. Правда, последний проявил благоразумие и от щедрого ханского дара отказался, не желая ссориться с Москвой. Однако ярлык на великое княжение принял его брат Дмитрий Константинович – «не по вотчине, не по дедине», как потом обвиняли его москвичи.

Такие поспешные и непродуманные действия нового хана нарушали сложившийся за многие годы порядок взимания «выхода» с русских земель и способствовали возникновению неразберихи со сбором серебра и во взаимоотношениях между русскими князьями.

Тютчи молча исполнил волю Ноуруза, выписал ярлыки, скрепил их ханской печатью и передал на вручение новому визирю Джафару, совсем еще юному, двадцатилетнему племяннику повелителя, который даже не умел говорить при дворе, как надо, и лишь хлюпал носом, стоя с правой стороны от ханского трона. Когда же в Сарай прибыл брянский князь Роман Михайлович с обычным годовым «выходом», хан Ноуруз долго не хотел его принимать, считая, что «выход» «коназа Ромэнэ мал и надобно его пересмотреть». Попытка Тютчи отстоять, по просьбе его русского знакомца боярина Кручины Мирковича, прежнюю ханскую дань только усугубила положение. Разгневанный Ноуруз запретил боярину Кручине входить во дворец вместе с брянским князем и сказал: – Нечего защищать этого хитрого уруса! Он нагло прячет в своих лесах серебро, а сюда привозит лишь жалкие подачки!

Вот и стоял брянский князь перед троном Ноуруза, думая о том, как бы выкрутиться из создавшегося положения.

Наконец, хан очнулся от своих мыслей и глянул на согбенного князя Романа. – Я слышал, коназ-урус, – пробормотал он, дрожа от гнева, – что ты отсылаешь почти все свое серебро Лэтвэ, а сюда, в Сарай, привозишь лишь малую толику! Разве не так?

– Не так, государь, – молвил, чувствуя, как у него отяжелел язык, князь Роман. – Я ничего не отсылаю в Литву и плачу дань только одному тебе!

– Подними свою башку! – приказал Ноуруз.

Брянский князь привстал и посмотрел на ордынского хана. Высокий, худой и чернобородый. Борода и усы – густые не по-татарски. Хан был одет в золотой халат китайского шелка, желтые штаны и желтые туфли. На голове у него возвышалась простая белая чалма, небольшая, но изящная, с крупным алмазом, как бы скреплявшим ее складки в самой середине, надо лбом. Лицо хана казалось добродушным. От левого глаза до самой переносицы проходил длинный, глубокий шрам. – Видимо, он смелый воин, – подумал про себя князь Роман.