Осип Назарук - Роксолана

Сердце ее дрогнуло.

Неожиданно для себя она обеими руками вцепилась в поводья коня своего мужа. Испуганный конь рванулся в сторону, и султанша вылетела из седла. Сулейман попытался ее удержать, потерял равновесие и сам упал с коня.

Оба его адъютанта мгновенно оказались рядом.

Султан молча поднялся, а Эль Хуррем, стоя на коленях на размокшей земле и сложив руки на груди, слезно взмолилась:

– Ты не должен вступать в битву! Здесь, чует мое сердце, может угаснуть твоя заря! А ведь ни один из твоих сыновей еще не способен самостоятельно воссесть на престол султанов или поднять меч против бунта!..

И, заломив руки, она оросила слезами пропитанную кровью немецкую землю.

С запада надвигалась буря. Ветер из дунайских долин завывал между холмами и швырял тяжелые как свинец капли на круп вороного коня владыки Османов, на него самого, и на обоих адъютантов, которые стояли, словно каменные изваяния, не видя и не слыша ничего вокруг. И на султаншу Эль Хуррем, которая в неверном свете зарниц больше всего походила на мученицу в долине скорби.

Она и в самом деле была мученицей – ибо впереди ее ожидало больше ударов горя, чем дождевых капель в этой туче, счесть которые под силу только Господу.

Издали по-прежнему доносился шум схватки, но боевой клич христиан звучал все громче – должно быть, в эту минуту чаша весов склонялась в их пользу.

По лицу Сулеймана, испытывавшего острую боль в вывихнутой руке, ничего нельзя было прочесть.

Наконец великий завоеватель и законодатель османов, оборотившись лицом к Мекке, пробормотал короткую молитву, после чего подал знак одному из адъютантов.

Тот приложил к губам сигнальный рожок.

А уже в следующую минуту со стороны турецкого штаба донесся звук горна, и вдоль волнующихся как прибой рядов мусульманского войска понеслись хриплые звуки труб и грохот барабанов, сливаясь с первыми раскатами грома.

– Ты снова зовешь их на штурм? – спросила, все еще не поднимаясь с колен, султанша Эль Хуррем.

– Это сигнал отбоя, о Хуррем! – спокойно ответил властитель трех частей света и, шагнув к женщине, поднял ее с мокрой земли.

Они возвращались к шатру молча, думая каждый о своем.

Султан, смирившись, размышлял о непостижимой воле Аллаха, который, возможно, именно здесь, под стенами Вены, положил предел той каре, которую он, Сулейман, готовил неверным.

А она? Больная душа думает только о своей боли.

Осажденный христианский город вздохнул с облегчением, когда очередной штурм захлебнулся и турки откатились от стен и валов. Еще ярче засверкали церкви и радостно, словно на Пасху, зазвонили колокола.

Вся Вена, все, кто защищал город и кто стойко терпел лишения, на одном дыхании грянули один-единственный гимн: «Тебя, Бога, хвалим!..»

Глухая осень стояла на земле германцев, когда Сулейман Великолепный со своими армиями уходил из-под Вены. Его никто не преследовал. Ни один немецкий отряд не вышел за пределы городских стен. Только холодный ветер шумел в лесах над Дунаем, осыпая мертвую листву. Короткие, серые, словно состарившиеся, дни пролетали над воинством падишаха, которое преданно следовало за ним.

Лишь изредка погромыхивал припозднившийся гром, и молнии, извиваясь как змеи, озаряли горизонт фосфорическим светом.

А листья беспрестанно сыпались и сыпались с деревьев.

Бог всемогущий напоминал людям: так минет и ваша жизнь. И вы никогда не вернетесь на этот свет, как не вернутся листья на родную ветку.

Всем сердцем чувствовал великий султан Османов эту истину. И потому спокойно возвращался из похода. А спокойствие предводителя всегда передается тем, кто верит в него и идет за ним. Тогда и их осеняет покой.

Сулейман ехал вдоль берегов Дуная по направлению к столице Венгрии. Уже виднелись ее купола и башни, когда на лужайке у обочины дороги увидела султанша Эль Хуррем нищий цыганский табор. Бледный месяц стоял высоко в небе, а в таборе горели костры.

Смутное воспоминание всколыхнулось в ее душе. Она приказала остановить карету, высунулась в окно и бросила пригоршню золотых монет в толпу цыганских женщин.

Те мигом собрали деньги с земли, словно голодные птицы – зерно, и стали подступать к окнам кареты, чтобы погадать о будущем щедрой госпоже.

Султанша протянула левую руку, и одна из цыганок начала бормотать:

– У дороги твоей аистенок и кедр могучий… По одну сторону – цветы и тернии колючие… А по другую – крест и гроб… Как молодой месяц, будет расти твоя сила, госпожа… А в жизни своей дважды встретишь всякого человека, которого хоть раз узрели ясные очи твои… А когда время придет, на мосту калиновом увидишь перстень медный у пьяного мужчины, сусальным золотом покрытый, с камнем фальшивым…

Тут цыганка взглянула в лицо незнакомой госпоже и, сильно встревожившись, выкрикнула какое-то незнакомое слово и прервала гадание. Как вспугнутые птицы, начали разбегаться от экипажа султанши цыганки и цыгане. А та, что ворожила, правой рукой прикрыла глаза, а левой бросила в карету через открытое окно золотую монету, которую перед тем подняла с земли.

Султанша Эль Хуррем, взволнованная таким неожиданным поворотом, побледнела и взглянула на мужа. Тот невозмутимо сидел на коне. В ее взгляде мелькнула обида – не столько тем, что цыганка швырнула обратно деньги, а тем, что ворожба прервалась.

Султан подал знак – и его гвардия мгновенно окружила цыганский табор.

– Что это значит? – спросил он у предводителя, старого седого цыгана, приблизившегося к нему с глубокими поклонами. Тот испуганно ответил, не узнав султана, но склоняясь до земли:

– О высокородный паша! Произошла необычайная вещь, из-за которой пришлось прервать гадание. Та женщина, что ворожила прекрасной госпоже, встретила ее второй раз, и ее первая ворожба уже сбылась! В таких случаях нельзя ни ворожить снова, ни принимать от этого человека никаких даров, кроме корма для скотины…

Пока он говорил, к дороге с осторожностью сходились перепуганные цыгане и цыганки, неохотно бросая к колесам кареты золотые, полученные от султанши.

Сулейман ничего не сказал старому цыгану, но вполголоса обронил несколько слов, обратившись к одному из приближенных.

Вскоре цыганам были выданы овес и сено для их лошадей. А султан с женой отправились на ночлег в королевский замок.

Когда же они поднялись на высокую террасу замка, Эль Хуррем, уже позабыв досадное приключение, вдруг робко улыбнулась, взглянула на мужа и проговорила:

– Я чувствую – у нас будет еще дитя!

Султан, обрадованный, ответил:

– О, если это будет сын…

– Тогда ты дашь ему имя, – закончила вместо мужа султанша.

– А если дочь?

– То она получит имя Мирмаг – Лунный Свет, – ответила она. – А знаешь почему? Потому что воспоминание о власти лунного света над людьми, о которой однажды рассказывал в Стамбуле Касым, придало мне сил, чтобы под Веной не позволить тебе вступить в бой!

Помолчав, она добавила:

– Видишь, из-за тебя я упала с коня, а тебе, может быть, спасла жизнь.

Султан весело усмехнулся:

– Если мне не изменяет память, то это я из-за тебя свалился с коня и в решающий момент вывихнул руку. Но, возможно, это и к лучшему.

– И ты еще сомневаешься? – спросила она.

– О нет, нисколько не сомневаюсь, – ответил Сулейман, который, несмотря на великую твердость характера, так любил эту женщину, что во всем ей уступал. Больше того, испытывал от этого удовольствие.

– Почему же ты сразу так не сказал? – спросила она, радуясь.

– Поверь, я очень доволен тем, что не ты вывихнула руку, а я, – ответил он.

– А мне, когда мы шли на Вену, больше всего понравилось то, что мы видели с холмов: как немецкие отряды удирали от твоих полков, словно испуганные птицы от грозы!

Он понял – так она дает понять, что не придает значения неудаче и любуется только проявлениями его силы. Так поступает только любящая женщина, и в этот миг он чувствовал себя счастливым, необычайно счастливым.

– А ты не знаешь, – сказала она, вопросительно всматриваясь в его глаза, – почему цыганка прервала свою ворожбу?

Сулейман, сразу став серьезным, ответил:

– Должно быть потому, что твое будущее предсказывает сам Аллах.

– Да свершится воля его! – добавила она так искренне, как если бы на мгновение в ней вспыхнула искра прежней веры.

И рука об руку они вступили в прекрасные покои, прежде принадлежавшие венгерским королям.

Муэдзины умолкли, закончив пятый азан на башнях стройных минаретов. На Дунай и окрестную долину пала чудесная тишина ночи, и птицы умолкли в прибрежных тростниках.

Сулейман Великолепный опустился рядом с женой на молитвенный коврик, обратившись лицом к Мекке.

Оба они молились о жизни, которая расстилалась перед ними, – об удивительной жизни.

Время шло, и Мустафа, живой и способный первенец Сулеймана, созревал, как гроздь на виноградной лозе. Созревал и замысел султанши…

В пятницу, в день, который благословил Аллах, хасеки Хуррем с сыном Селимом и дочерью Мирмаг взошла на корабль и отчалила от пристани Стамбула, направляясь в Египет, чтобы совершить хадж – священное паломничество в Мекку ко гробу Пророка. Путь через Египет был избран ею осознанно – чтобы избежать посещения Иерусалима и Святой земли христиан, где родился, страдал и умер на кресте странный бог джавров. И все правоверные восхваляли разум и благочестие жены султана.

В Египте ей предстояло дождаться мужа, который намеревался совершить хадж вместе с нею, но неотложные дела неожиданно задержали его в Стамбуле. В случае, если он не сможет прибыть в назначенное время, ей было велено продолжать путешествие без него, что и случилось. В Каире уже был готов большой караван, состоявший из паломников и султанской стражи. И она приказала ехать на Восток – с тем, чтобы прежде всего взглянуть на Синайские горы.