– Что случилось, Хуррем? Почему ты врываешься ко мне среди ночи?

– Мне нужны свои слуги.

– Тебе мало служанок? Но даже если трех недостаточно, разве это повод, чтобы вот так шуметь?

– Я куплю себе служанок сама, таких, которым буду доверять!

– Этим занимается кизляр-ага.

Валиде начала злиться: что себе позволяет эта нахалка? Разве получение письма от Повелителя, пусть и с объяснениями в любви, повод, чтобы так беситься?

Кизляр-ага, легок на помине, уже вкатывался в комнату собственной персоной. Его успели предупредить, что Хуррем с криком помчалась к валиде. Боясь еще какого-нибудь скандала, несчастный евнух поспешил за ней. Вовремя… Он двигался, как перекати-поле, бочком и бесшумно, возник на пороге покоев, как мираж, но был сразу замечен обеими женщинами.

– Вот он и отправится завтра со мной на рынок покупать рабынь.

– Что ты себе позволяешь?! Пока еще я распоряжаюсь в гареме.

Но Роксолана просто не желала прислушиваться, она чувствовала, что если сейчас отступит, то потеряет все.

– У меня будет свой евнух, даже два. Их я тоже выберу сама! Свои служанки и свой повар!

– А своего дворца тебе не нужно?

– Хорошо бы, но это потом.

Темные губы валиде стали совсем черными, сжались в узкую полоску, сквозь которую с трудом прорывались звуки:

– Почему я вообще должна выслушивать твои наглые требования? Ты будешь жить как все! Скажи спасибо за то, что тебе создали и такие условия.

– Почему? Потому что на моей постели можно найти вот это!

Она швырнула простыню на ковер, а когда кизляр-ага метнулся, чтобы поскорей забрать ткань, фыркнула:

– Осторожней, кизляр-ага, там битое стекло. Тонко битое, осколки как иглы.

Евнух шарахнулся в сторону.

У валиде в покоях света больше, чем у Роксоланы в спальне, сразу стало видно, как поблескивают осколки, запутавшиеся в волокнах ткани.

Хафса опомнилась не сразу, сдавленно поинтересовалась:

– Кто это сделал?

Роксолана дернула плечом:

– Мне все равно. Но с завтрашнего дня ни одна служанка из прежних не подойдет ко мне ближе пяти шагов! И в тех комнатах я тоже не останусь! А Повелителю напишу, что нашлись те, кто пожелал погубить его будущего сына, и те, кто не защищает…

Она повернулась на каблуках и вышла. Мгновение валиде-султан и кизляр-ага смотрели друг на дружку, потом Хафса сделала знак, и евнух метнулся следом за строптивой наложницей.

– Хуррем! Хуррем, да подожди ты! Ну кто тебе сказал, что тебя не защищают?

Роксолана остановилась как вкопанная, от чего евнух налетел на нее и снова потерял чалму, правда трубочка на сей раз не выпала.

– А кто защищает, ты, что ли? Ну, расскажи, что ты хоть раз сделал для моей защиты? Спас, когда избивала Махидевран?

– Да, – приосанился кизляр-ага, – если бы не я, она бы тебя убила.

– Но ты допустил, чтобы подбила глаз.

– Хорошо, забудем старое. Чего ты хочешь, новых рабынь? Выбери, их вон сколько в гареме.

– Кизляр-ага, ты же не глухой…

Голос Роксоланы стал почти медовым, но в нем слышались угрожающие нотки, от которых у евнуха по спине бежали мурашки.

– Ты прекрасно слышал все, что я сказала валиде-султан. Я не верю ни одной рабыне гарема, всех: и рабынь, и евнухов, и даже повара – куплю себе сама. Потому что хочу выполнить наказ Повелителя.

– Какой?

– Какой? Родить ему сына! И горе тому, кто помешает мне сделать это. Ты понял?

Кизляр-ага понял другое – в гареме начинается время Хуррем. Исчезла та нерешительная девчонка, куда-то девались ее смущение и робость, перед евнухом стояла тигрица, защищающая себя и детеныша в своем чреве.

Словно подтверждая это, внутри снова требовательно толкнулся ребенок. Роксолана приложила руки к животу:

– Да, мой маленький, твоя мать все слышит, не толкайся. Я больше не буду кричать. Если меня к этому не вынудят.

– Он, – евнух кивнул на живот, – уже шевелится?

– Да, – горделиво вскинула голову Роксолана, – и все понимает и запоминает, понял? И когда станет султаном, тебе припомнит.

Снова повернулась и направилась к себе.

Зря она это сказала, потому что кизляр-ага усмехнулся: станет султаном! Придумает же такое. Да перед ним целая толпа старших сыновей Повелителя.

И вдруг евнух даже икнул от неожиданной мысли. Ведь отец Повелителя тоже был младшим сыном, которому никогда не пророчили трон, и сам Сулейман тоже младший и последний в очереди. В жизни может повернуться по-всякому, а с этой лучше не связываться. Кто это ей насыпал в постель битого стекла?

Кизляр-ага поторопился обратно в комнаты валиде: нужно распорядиться, чтобы убрали стекло с ковра, не ровен час пострадает валиде-султан. И ведь эту бешеную не обвинишь: она стекло у себя обнаружила.


А Роксолана вернулась в свои комнаты. Пока бежала к валиде, ругалась там, потом беседовала в коридоре с кизляр-агой, не думала, что будет дальше. А теперь пришлось. Завтра она настоит на том, чтобы отправиться с кизляр-агой на невольничий рынок и выбрать себе тех, кто придется по душе. Но сегодня-то что? Что делать с Гюль?

Приказала евнуху у дверей:

– Позови Гюль.

– Она в комнате, госпожа.

– Я не разрешила никого пускать!

– Но она ваша служанка. Она не чужая.

– Никого – значит никого!

Может, если бы не было этого нарушения, не испытала бы нового прилива злости. Гюль действительно была в комнате, не в спальне, а в первой.

– Ты стелила простыни сегодня?

– Да, госпожа.

Все, больше не нужно ничего объяснять. По тому, как служанка смутилась, как отвела глаза, Роксолана поняла, что стекло подсыпала она. Накатила какая-то холодная ярость, такого никогда раньше не испытывала. Роксолана была совершенно спокойна, спокойна, как змея перед броском.

– Иди за мной.

Гюль подчинилась.

– Возьми покрывало, проведи по нему рукой.

– Госпожа…

– Проведи, я сказала.

– Пощадите.

– Ты меня пощадила? Сейчас ты испытаешь то, что приготовила для меня. Только часть мучений, хотя… Ну-ка, пойдем.

Гюль поспешила следом. И снова дивились евнухи, но тот, у дверей покоев валиде-султан, заступить вход не рискнул, тем более в комнате бестолково суетились, пытаясь метелками удалить рассыпавшееся стекло и опасаясь, что хоть один осколок не заметят.

– Что еще, Хуррем? – устало поинтересовалась Хафса, увидев Роксолану.

– Я привела к вам ту, которая это сделала.

– Хорошо, я разберусь с ней завтра.

– Нет, она сегодня уберет все стекло руками!

В ее сторону обернулись все. Убрать стекло руками – значит загнать себе осколки. Хуррем обрекала на мучения бывшую подругу?

Роксолана поняла их мысли, кивнула:

– Я хочу, чтобы Гюль испытала то, что приготовила для меня.

Гюль метнулась к двери, но теперь евнух уже преградил путь.

– Делай, что я сказала!

– Нет, лучше прикажите убить.

– Делай, – голос Роксоланы спокоен и даже устал, она действительно потратила слишком много сил, чтобы быть бодрой. – Иначе я просто прикажу вывалять тебя в этом стекле.

– Госпожа, – кинулась девушка к валиде, – пощадите!

Еще мгновение, и Хафса действительно приказала бы увести виновную, но встретилась с жестким взглядом Роксоланы и отрицательно помотала головой. Хуррем права: кара должна соответствовать преступлению.

Роксолана второй раз за вечер возвращалась к себе. Каким-то непостижимым способом гарем уже знал о произошедшем, о письме Повелителя, о стекле и расправе над Гюль. Роксолана кожей чувствовала взгляды из всех щелей, из-за занавесок, чуть приоткрытых дверей. Шла и зло бормотала под нос:

– Как вы со мной, так и я с вами… Как вы со мной, так и я…

Бормотала по-русски, а оттого еще страшнее для обитательниц гарема. Дойдя до своей двери, вдруг остановилась, обернулась к длинной цепи дверей и крикнула во все горло, теперь по-турецки:

– Как вы со мной, так и я с вами!!! Инш Аллах!

Занавеси дрогнули, приоткрытые двери поспешно захлопнулись.

Она прижала руки к животу, успокаивая ребенка:

– Не бойся, я не дам тебя в обиду. Скорее все эти сдохнут, чем справятся с нами! Не бойся.

Ей было плохо, очень плохо, муторно на душе, тяжело от понимания, что обрекла себя на ненависть окончательно, не помогали никакие разумные доводы, что завидуют ей давно, и не ее вина, что приходится защищаться вот так жестоко и безжалостно.

Остаток ночи сидела на диване без сна, подперев голову рукой, стонала от невыносимости жизни, которой жила, убеждала ребенка, что не даст в обиду, что растопчет любых врагов, как слон, разозлившись, топчет шавок, хватающих за ноги.

Всех рабынь выгнала, страдала в одиночестве, а утром с рассветом вдруг потребовала привести старую Зейнаб.

Кизляр-ага осторожно поинтересовался:

– Зачем?

– Ты забыл, что я беременна?

– Конечно, не забыл. Сейчас позову. Госпожа желает завтракать?

– Чтобы меня отравили? Нет! Лучше умереть с голоду, чем от яда! Пусть Зейнаб лепешку принесет.

Немного погодя за ней пришла хезнедар-уста:

– Валиде-султан приглашает тебя позавтракать с ней, чтобы ты не боялась быть отравленной.

– Скольких наложниц отравили в этом гареме?

Хезнедар-уста вздрогнула от вопроса, сокрушенно покачала головой:

– Наверное, немало, но ты зря так жестоко.

– Что, весь гарем жалеет бедняжку Гюль из-за ее мучений? Но никто не подумал, что, не обнаружь я стекло, могла пострадать еще сильней. Где справедливость? Чем я провинилась перед Гюль, когда она рассыпала стекло на моей постели? Но когда я ответила тем же, все взъелись на меня.

– Хуррем, понятно, что тебе завидуют. Это нужно перетерпеть, все пройдет.

– Перетерпеть?! Что я должна терпеть? Заплывший глаз и раны от Махидевран? Отравленный шербет? Стекло на простынях? Что? Терпеть, когда меня будут убивать, только чтобы не нарушить покой в гареме?