Дойдя до середины, Эгон остановился и обернулся.

— Гартмут!

— Господин поручик!

— Брось это, мы одни. Не думал я, что мы так с тобой свидимся!

— И я надеялся, что судьба избавит меня от этого, — глухо ответил Гартмут. — Ты пришел...

— Из главного штаба. Мне сказали, что ты стоишь на посту на Церковной горе; это ужасная служба в такую ночь как сегодня!

Гартмут молчал. Он знал, что без вмешательства Эгона это была бы его последняя ночь. Эгон смотрел на него с беспокойством. Несмотря на слабое освещение, он видел, до чего промерз и изнурен человек, который стоял перед ним, прислонившись к колонне, точно стоять без опоры был уже не в силах.

— Я пришел, чтобы передать тебе поручение, от которого, конечно, ты можешь и отказаться, если захочешь, — снова заговорил принц. — Дело считается почти невозможным, и для кого-нибудь другого оно, пожалуй, и действительно невозможно, но я знаю, что у тебя хватит мужества. Вопрос только в том, хватит ли у тебя силы при таком истощении.

— Если я отдохну с четверть часа да обогреюсь, силы вернутся. В чем дело?

— В том, чтобы, рискуя жизнью, пробраться через горы; ты должен передать известия в Р., проехав через посты неприятеля.

— В Р.? — воскликнул Гартмут вздрагивая. — Ведь там стоит...

— Генерал Фалькенрид со своей бригадой. Он погибнет, если не получит известие вовремя; мы поручаем его спасение его сыну.

Гартмут встрепенулся. Исчезли оцепенение и изнеможение; в лихорадочном возбуждении он схватил принца за руку.

— Я должен спасти отца? Я? Каким образом? Что я должен сделать?

— Слушай! Пленный, о котором ты принес мне рапорт, рассказал о готовящемся предательстве. Крепость хотят взорвать после сдачи, как только гарнизон выйдет из нее, а наши войдут. Генерал уже послал связных разными дорогами, но они дойдут слишком поздно, так как посланы длинными окружными путями. Твой отец намерен вступить в крепость завтра же; надо предупредить его обо всем, а это возможно лишь в том случае, если связной проедет прямо через горы, занятые неприятелем; тогда он может быть на месте завтра до полудня, но зато эта дорога...

— Я знаю ее, — перебил Гартмут. — Направляясь сюда, мой полк прошел ее две недели тому назад. Тогда проходы в горах были еще свободны.

— Тем лучше. Разумеется, ты снимешь мундир, потому что он может выдать тебя.

— Я поменяю только шинель и фуражку; если меня задержат, я все равно погибну. Если бы только достать хорошую, выносливую лошадь.

— Лошадь готова; со мной мой арабский жеребец Сади; ты его знаешь и не раз ездил на нем; он летит как птица и сегодня ночью покажет, на что способен.

Разговор велся с лихорадочной торопливостью. Принц вынул бумаги, полученные из главного штаба.

— Вот приказ главнокомандующего, обеспечивающий тебе всяческое содействие, как только ты достигнешь наших постов, а вот депеша. Отдохни сначала с полчаса, а то у тебя не хватит сил, и ты свалишься на дороге.

— Неужели ты думаешь, что теперь мне нужен отдых? — воскликнул Гартмут. — Теперь, если я свалюсь, то только от неприятельской пули. Благодарю тебя, Эгон, за эту минуту! Наконец-то ты снимаешь с меня это позорное подозрение!

— И в то же время посылаю тебя на смерть, — тихо проговорил Эгон. — Не будем скрывать от себя истину: если ты проедешь благополучно, это будет чудо.

Чудо? Гартмут глянул на алтарь, озаренный бледным, дрожащим светом луны. Он давно разучился молиться, но в эту минуту из его души вырвалась горячая, полная страха, немая мольба к Небу, к силе, могущей творить чудеса: «Сохрани меня до тех пор, пока я спасу отца и наших! Только до тех пор сохрани меня!».

В следующую секунду он уже выпрямился; казалось, Эгон своей вестью влил горячую жизненную силу в жилы этого человека, чуть не умиравшего от истощения.

— А теперь простимся! — прошептал принц. — Прощай, Гартмут!

Эгон протянул руки, и Фалькенрид прижался к его груди; они забыли обо всем, что их разделяло, старая пылкая привязанность вспыхнула с новой силой, вспыхнула в последний раз: оба чувствовали, что больше не увидятся, что прощаются навсегда.

Четверть часа спустя с Церковной горы мчался всадник. Красивый арабский жеребец бешеным галопом летел через покрытые снегом поля, опушенные инеем леса, замерзшие потоки — прямо к горным тропам.

28


На следующий день была ясная, морозная погода, но холод несколько смягчился.

В квартире принца Адельсберга сидели Евгений Штальберг и Вальдорф; последний был сегодня свободен от службы. Вчера, возвращаясь с караула, он поскользнулся на льду и, упав, повредил себе руку, что и помешало ему сегодня принять участие в рекогносцировке, на которую отправился принц Эгон. Офицеры ожидали своего светлейшего товарища, который должен был скоро вернуться, а тем временем забавлялись поддразниванием Штадингера, который и сегодня явился к своему господину и также ожидал его.

Молодые офицеры ничего не знали об известии, полученном вчера в главном штабе, и потому были в прекраснейшем настроении и прилагали все усилия, чтобы опять заставить Штадингера нагрубить; но сегодня старик был сдержан и неразговорчив и только беспрестанно спрашивал, когда же вернется принц и серьезно ли дело, в котором сегодня принимает участие его светлость. Наконец у Вальдорфа лопнуло терпение.

— Я думаю, вы с удовольствием упаковали бы вашего принца, Штадингер, и увезли его с собой подальше от бомб в Родек! — раздраженно сказал он. — Здесь, на войне, надо отвыкать от трусости, заметьте себе это.

— И, кроме того, принц отправился на простую рекогносцировку, — вставил Евгений. — Он со своим отрядом немножко прогуляется с Церковной горы в близлежащие долины и ущелья, чтобы разузнать, что там делается. По всей вероятности, они только обменяются несколькими любезностями с господами французами и вежливо удалятся; конфликты начнутся только через несколько дней.

— Но стрелять все-таки будут? — спросил Штадингер с таким испуганным лицом, что оба офицера громко расхохотались.

— Да, стрелять все-таки будут, — ответил Вальдорф. — Вы, кажется, панически боитесь этой стрельбы, а между тем находитесь достаточно далеко от нее.

— Я? — старик выпрямился с глубоко оскорбленным видом. — Я хотел бы быть там!

— Конечно, для того, чтобы охранять своего любимого принца? Едва ли он разрешил бы вам это. Вы все хватали бы его за полы и кричали бы: «Берегитесь, ваша светлость! Вот летит пуля!» О, это было бы прелестно!

— Господин поручик, не следовало бы вам так обижать старого охотника, которому не раз случалось взбираться за сернами в горы и стрелять в них с такого места, где едва можно было поставить ногу. Но сегодня у меня на душе крайне тяжело и тоскливо. Хоть бы скорей прошел этот день!

— Мы не хотели обижать вас, — успокоил его Евгений. — Мы верим вам, Штадингер, да вы совсем и непохожи на труса. Только не приставайте к нам со своими предчувствиями. Люди, много раз бывавшие под пулями, уже не придают им значения. Когда мы все благополучно вернемся с войны, я приеду с сестрой в Оствальден, и мы станем добрыми соседями; принц очень любит свое лесное гнездо. Ну, хватит переживать, вот он уже возвращается.

В самом деле на лестнице послышались быстрые шаги. Старик с облегчением вздохнул, но в открывшихся дверях показался только денщик Эгона.

— Его светлость идет? — спросил Вальдорф.

Но Штадингер не дал солдату ответить; он взглянул ему в лицо и вдруг судорожно схватил за руку.

— Что случилось? Где... где мой господин?

Солдат печально пожал плечами и молча указал на окно. Офицеры испуганно бросились туда, Штадингер же опрометью сбежал по лестнице в садик, находившийся перед домом, и с воплем упал на колени перед носилками, которые два санитара только что опустили на землю. На носилках неподвижно лежал принц.

— Тише! — предупредил врач. — Принц тяжело ранен.

— Вижу, — прохрипел старик. — Но не смертельно?.. Не правда ли, не смертельно? Скажите только это, доктор!

Он смотрел на врача с таким отчаянием и мольбой, что у того не хватило духу сказать правду; он отвернулся к офицерам, которые теперь тоже сбежали вниз и засыпали его тихими, испуганными вопросами.

— В грудь, — ответил он им так же тихо. — Принц потребовал, чтобы его несли к нему на квартиру; мы несли его очень осторожно, но конец приближается скорее, чем я ожидал.

— Значит, смертельно? — спросил Вальдорф.

— Безусловно, смертельно.

Доктор знаком остановил санитаров, которые хотели было снова взяться за носилки.

— Оставьте, принц, кажется, хочет сказать что-то своему слуге; на счету каждая минута.

Эгон, казалось, был без сознания; его белокурая голова бессильно откинулась назад, глаза были закрыты; из-под шинели, которой его прикрыли, виднелся расстегнутый окровавленный мундир.

— Ваша светлость, — стал умолять Штадингер тихим, но душераздирающим тоном. — Взгляните на меня, скажите что-нибудь! Ведь это я, Штадингер.

Знакомый голос что-то пробудил в сознании тяжелораненого; он медленно открыл глаза, и слабая улыбка пробежала по его лицу, когда он узнал старика, стоявшего около него на коленях.

— Мой старый леший, — тихо сказал он. — Вот для чего пришлось тебе приехать!

— Вы не умрете, ваша светлость! — пробормотал старик. — Нет, вы не умрете... ни в коем случае!..

— Ты думаешь, что умирать страшно? — спокойно продолжал Эгон. — Вчера ты не ошибся, у меня было тяжело на душе; теперь же легко. Поклонись от меня моему Родеку, моему лесу и... ей... хозяйке Оствальдена.

— Кому? Госпоже фон Вальмоден? — переспросил Штадингер в ужасе от услышанного.

— Да... передай ей мой последний привет. Пусть иногда вспоминает обо мне...