— Простите за вторжение, — мягко отозвался Мор. — Я надеялся, вы позволите мне еще раз взглянуть на ваш шедевр. Я проснулся с мыслью о нем.

Когда Мор подошел к левой части картины и принялся рассматривать изображения Елизаветы и Мег, Гольбейн чуть не задохнулся, испытывая какое-то смутное чувство вины. Но через несколько долгих минут, сделав шаг назад, хозяин лишь несколько печально сказал:

— Чем больше я смотрю на эту картину, тем больше делаю открытий. У вас завидный талант на правду.

Не зная, что ответить, Гольбейн понурил голову. Он заметил — сэр Томас выглядит в это утро еще старше. Несмотря на тревогу, камнем давившую на сердце, он не мог перестать всматриваться в жизнь. Смуглая кожа словно просвечивала, рельефные черты лица заострились, будто богатая масляная краска на его глазах превратилась в едкую кислоту, разъедавшую и без того тонкие линии. Возможно, виной тому холодное серое освещение, а может быть, непонятное состояние самого Гольбейна.

Он проснулся счастливый, потянулся к Мег и обнаружил, что она ушла. И Гольбейн не знал, кто он теперь — самый счастливый или самый несчастный человек на земле. Он помнил запах ее кожи, его губы помнили ее грудь. Но останется ли он еще с ней наедине? Ему нужно срочно ее увидеть. По реакции он поймет все. Однако он не мог просто спуститься к завтраку, где собралась вся семья, хотя живот и урчал от голода. Не зная, что предпринять, он принялся шагать взад-вперед по комнате, а затем уставился на картину. Забыв на мгновение минувшую ночь, он опять засомневался. Может, он впал в грех гордости, изобразив на ней все, что знал и думал о Морах? Он видел много правды, но лишь сейчас начинал осознавать, как мало понимал из того, что видел. Наверное, поднимать всю эту пыль было самой большой его ошибкой.

— Вы когда-нибудь любили, мастер Ганс? — неожиданно спросил Мор, глядя на картину. Гольбейн затаил дыхание, сглотнул, но Мор и не ждал ответа. Он продолжил, как бы размышляя вслух: — Не знаю почему, но этим утром я вспомнил свою первую любовь. — Гольбейн не верил своим ушам. Мор, человек большого такта, прекрасно умеющий вести себя в обществе, никогда не говорил о чувствах. Это прозвучало нереально. — Мне исполнилось шестнадцать… Я только что вышел из университета… Начинал в Нью-Холле барристером… Был полон надежд на будущее… И тут увидел ее. Были танцы, и напротив меня очутилась самая красивая девушка на свете, с самой обворожительной улыбкой. Она приехала к дяде из Норфолка. Меня как молнией ударило. Я горел с головы до ног. Если бы это было возможно, я бы женился на ней тут же. — Мор помолчал, словно подбирая слова. — Из этого, конечно, ничего не вышло. Пара поцелуев украдкой. Несколько свиданий и писем. Ее дядя выставил меня сразу же, как только что-то заметил. Он увез ее в Лондон и заключил помолвку с более выгодным женихом, неким молодым соседом из Норфолка, недавно получившим образование. Моему отцу в недвусмысленных выражениях было сказано, чтобы я перестал с ней встречаться. Какое-то время я думал, что у меня разорвется сердце. Но выжил. И никогда ее больше не видел, хотя, разумеется… — он кивнул на изображение Елизаветы Донси, как бы объясняя, почему сейчас рассказывает эту историю, — …намного позже назвал свою чудесную дочь ее именем. — Он отвернулся от полотна и посмотрел Гольбейну прямо в глаза. — Разумеется, я был молод и глуп и переживал чрезмерно. Даже хотел стать монахом. Но через год меня тоже женили, и в конце концов я полюбил свою жену. Да и вторую жену. Я тогда и представить себе не мог, какое прочное счастье может дать семья. — Он мягко рассмеялся. Гольбейн не мог отвести от него глаза. Мор смотрел пристально, как хищное животное, гипнотизирующее кролика, и художник почувствовал угрозу. — Ведь бури чувств не доводят до добра, не правда ли? Но тогда я был еще слишком молод, чтобы понять то, что раньше или позже понимают все взрослые. Настоящую радость дает только целомудрие.

В окно снова ударил дождь. Гольбейн с облегчением скосил глаза на потоки воды между мокрым плющом. Он пытался согнать жар с лица. Ему это удалось не лучше, чем отбросить воспоминания о теле Мег на предательски мятых простынях в спальне прямо за спиной Мора, видных через дверь, которую он забыл закрыть. Если бы он не был уверен, что Мору ничего не известно о том, как он провел эту ночь, можно было бы подумать, что все раскрыто и его предупреждают. Он ничего не знает, говорил себе Гольбейн. Не может знать. Но ему было бы легче изображать невинность, не знай он, что Мор не хуже его самого умеет разгадывать чужие тайны.

— Как я рад, что раскрыл вам свою душу, мастер Ганс, — сказал Мор, тоже глядя на ручейки воды на стекле. — Мне радостно сознавать, что между нами нет никаких секретов. — И затем вежливо добавил: — Вы уже позавтракали?

Гольбейн кивнул. Он не мог говорить. Его мучил голод, но он никак не мог сейчас спуститься к семейному столу с человеком, только что говорившим с ним так, словно он все понимал и обличал. У Гольбейна всерьез разболелся живот. Вдруг ему стало ясно: покой и уединение нужны ему даже больше, чем хлеб и эль.

Уже стоя в дверях, Мор загадочно добавил:

— Знаете, семья Мег из Норфолка. Отчасти поэтому я и удочерил ее. Она мне очень дорога.

Оставшись один, Гольбейн рухнул на табуретку у окна. Он прислонился горячей щекой к стеклу и невидящими глазами стал смотреть на снова зарядивший дождь. Он постепенно остывал и чувствовал, как его начинает холодить страх.


Она выбралась из-под буйной зелени и постучалась в запотевшее окно, вернув Гольбейна в действительность. Она была без плаща. Волосы прилипли к голове, одежда — к телу. Жестами приглашая его выйти на улицу, она смеялась. Гольбейн выскочил в сад, успев лишь схватить плащ. Он не мог поверить своему счастью и прижал ее податливое тело к дереву, покрывая лицо нежными поцелуями, очень быстро ставшими страстными и нетерпеливыми.

— Ты промокнешь, как и я, — прошептала она, потянув плащ, все еще зажатый у него под мышкой, и заразительно засмеялась.

Он забыл про плащ, рассмеялся, а потом весело набросил его на них обоих. В темноте он прижался к ней носом.

— Мег, — прошептал он с широкой блаженной улыбкой, глядя на прекрасное лицо, которое всегда любил, словно видя его впервые. — Я не могу поверить.

Она молча смотрела на него, пока он не закрыл ей глаза губами. Затем поцеловал. Когда он задрожал, она, прижавшись к нему всем телом, увлекла его по дорожке к зарослям старой бузины за заброшенным амбаром, расстелила на сухом месте плащ и потянула к себе, как будто тонула. Он хотел что-то сказать. Ему так много нужно ей сказать. Но она властно прошептала:

— Не сейчас. Ничего не говори. — И прижалась к нему губами.

Снова обретя способность почти нормально дышать, он оперся на локоть и внимательно посмотрел на нее. В ее волосах застрял лист. Он вынул его. Дождь прекратился. С листьев тихо капала вода. В мире наступил мир.

— Я мог бы провести с тобой так целый день, — произнес он.

Он не мог думать ни о чем, кроме нее. Он хотел добавить: «Я тебя люблю», — но она не позволила.

— Меня, наверное, ищет Томми. Нужно идти, — печально проговорила она и твердо добавила: — И Джон приедет к вечеру. — Мысль о приезде мужа, судя по всему, понудила ее к действию. Она выбралась из-под него, разгладила юбки, поправила лиф, инстинктивно распрямилась. — Я схожу к Томми, а потом вернусь к тебе, — пообещала она. — После обеда. Тогда и поговорим. Обещаю.

— Но… — прошептал он. Надув губы, он стал похож на мальчишку, который вот-вот заплачет. До него медленно доходило. — Клемент приезжает, — пробормотал он.

На него наползал страх. Он не мог находиться в одном доме с этим человеком. И Мег не могла, ведь теперь она принадлежала ему.

— Я знаю. Но пока я не могу об этом думать. Понятия не имею, что делать. — Она говорила бодро и одновременно отчаянно. — Не будем пока сходить с ума. У нас еще несколько часов.

— А потом? — вырвалось у него.

Но тут же закусил губу, ненавидя себя за то, что теребит ее рану.

— Не знаю. Не знаю. — Она растерянно покачала головой. Ему так хотелось прочитать ее мысли. — Мы будем встречаться, — прибавила она, и теперь он слышал в ее голосе мольбу. — В Лондоне. Я буду приходить к тебе. Это не то, о чем я мечтаю. И ты тоже. Но сейчас мне больше ничего не приходит в голову.

Гольбейн встал и помог ей подняться. Он с ходу хотел гневно отвергнуть это предложение, умолять ее уехать с ним, покончить с ее выхолощенным браком, бросить мужа, семью, Англию, начать новую жизнь, где-нибудь. Где угодно. Он приехал сюда распутать тайны Мора не для того, чтобы самому стать одной из них. Но это мечты. Она скажет «нет». И вот ему уже рисовалось будущее, предложенное ею: в комнате на Мейдн-лейн с его постели встает босая простоволосая Мег, идет к окну посмотреть на картину, стоящую на треноге, целует его, шепчет на ухо нежные слова. Счастливые мгновения во мраке. Но даже это лучше, чем беспросветная жизнь без нее.

Они возвращались, держась на отдалении друг от друга. Возле дома она замедлила шаг, и Гольбейн обрадовался. Он тоже не хотел идти в комнаты.

— Ты помнишь свою первую семью? — спросил он, не желая отпускать ее. Он хотел поговорить с ней, хотел, чтобы она стала ему еще ближе. Он будет вспоминать разговор, когда опять останется один. — Родителей из Норфолка?

Она остановилась и с любопытством обернулась к нему.

— Смутно, — осторожно сказала она. — Только отца, немного. А мать совсем нет. Она умерла при родах. Почему ты спрашиваешь?

И чтобы она еще постояла с ним на дорожке, Гольбейн подробно рассказал ей, как этим утром к нему приходил Мор.

— Он приходил еще раз посмотреть на картину, но почти не взглянул на нее, зато поведал историю своей любви. Давным-давно он полюбил девушку из Норфолка, а ее выдали замуж за другого. Он так настойчиво повторял, что любовь опасна, что я было испугался — а вдруг он догадался. — Гольбейн засмеялся, уверенный, что Мег сейчас успокоит его. Но она затихла. — Он не мог догадаться. — Гольбейн смутился. — Ведь не мог?