– Илья таборный.

– Он бы из-за нее остался.

– Ну так сходи к нему, подсунь дочь! – вспылила Марья Васильевна. – Что-то я не слышала, чтобы Илья Настьку сватал! Ты же сам кричал на всех углах, что за голодранца дочь не выдашь – вот и радуйся теперь, что цыгане к ней и подходить боятся…

– Замолчи! – сердито оборвал сестру Яков. Остановился у стола, попытался отогнать от свечи мотыльков. Ничего не выходило: бабочки летели и летели, опаляя крылья, на бьющееся под сквозняком пламя.

– Ладно, Маша. Делайте что хотите. Если Настя согласна – я спорить не стану. Пусть хоть за черта лысого выходит. Ты с ней не говорила?

– Нет еще, – Марья Васильевна пошла к двери. – Если не спит – пришлю ее к тебе.

Она толкнула дверь. Послышался звук удара, чье-то жалобное шипение.

– Так… – сказала Марья Васильевна, глядя на потирающую лоб Стешку. – Ты что же здесь делаешь, чайо?

– Сижу-у-у… – заныла Стешка. – Только-только мимо проходила…

– На четвереньках, что ли, проходила? Ну, ладно. Позови сюда Настю.


– Ромалэ! Эй! Слыхали, что у нас? Настю сватать пришли!

Пронзительный голос Аленки Дмитриевой донесся с улицы и разбудил Илью, отсыпающегося после ресторанной ночи. Ничего не поняв и ухватив только имя Насти, он поднялся на локте и крикнул в окно:

– Чайори, зайди!

Через минуту Аленка вбежала в комнату. Маленькая, растрепанная, с блестящими глазами, она возбужденно подпрыгивала на месте и была похожа на галчонка.

– Настьку сватать пришли! Волковы из Петровского! В Большом доме сидят!

– Брешешь! – не поверил Илья.

– Шавка брешет, – обиделась Аленка, – а я правду говорю! Василий Алексеич с женой и с сыном пришли, с Яковом Васильичем договариваются. Наши все уже там.

Илья медленно сел на постели.

– Такие богатые! Такие красивые! – тараторила Аленка. – Золотое колье с яхонтами для невесты принесли! Вот будет дело, если Яков Васильич согласится… Будет наша Настя в «Яре» великим князьям романсы петь! Дэвлалэ, и за что ей всегда счастье? Никому, только ей одной!

За спиной Аленки Илья увидел Варьку. Сестра, бледная, с закушенной губой, теребила в пальцах край кофты.

– Беги, чайори, – встретившись глазами с братом, сказала она. – Спасибо за новость. Мы тоже сейчас придем.

– Не пойду я туда, – сказал Илья, когда за Аленкой захлопнулась дверь.

– Как хочешь, – отозвалась Варька, – а я схожу. Интересно все-таки.

Илья зло, исподлобья взглянул на нее. Варька, не обращая на него внимания, надела серьги, бросила на плечи шаль и, поправив перед зеркалом волосы, вышла за дверь. Спустя минуту Илья поднялся тоже.

В Большой дом они вошли вместе. Зал уже был забит цыганами. Илья протолкался вперед.

За столом сидели Волковы – старик Василий Алексеевич, его жена и сын Федор в новом синем костюме. Это был парень лет двадцати двух, широкий в плечах, со смугловатым, тонким, довольно красивым лицом. Среди московских цыган он был известен как неплохой баритон и еще лучший гитарист. Его темно-карие глаза смотрели на новых родственников спокойно и весело, пушистые усы курчавились над губой, на пальцах поблескивали золотые перстни. Напротив Волковых Илья увидел Якова Васильева. Марья Васильевна в своем лучшем платье сидела рядом, а за спиной у нее стоял Митро. Мужчины негромко разговаривали. Женщины молчали, дружелюбно улыбались друг другу.

– Ну, что тут? – шепотом спросил Илья у стоящего рядом Ваньки Конакова.

– Уже сговорились, – прошептал в ответ тот. – Яков Васильич за Настькой пять тысяч дает и всю обстановку, как положено. Свадебное платье ей жених подарит, брульянты там еще, и венчаться здесь, в Грузинах, будут.

– А где Настя?

– Уже послали вино гостям подавать, придет сейчас. Да вот она!

Илья вздрогнул, обернулся. На пороге залы стояла Настя.

Она казалась спокойной, даже безмятежной. Чуть дрожали опущенные ресницы, на плотно сомкнутых губах не было улыбки. В руках Насти был большой поднос, на котором стояла бутылка вина и хрустальные стаканы.

– Ну-ка, дочь, подай вина дорогим гостям, – с улыбкой сказал Яков Васильев.

Настя подошла к столу, разлила вино по стаканам. Она не подняла глаз даже тогда, когда подавала стакан жениху. Федька немного смущенно улыбнулся ей. Настя поклонилась, не поднимая глаз, положила перед ним, как и перед другими, чистую полотняную салфетку и отошла за спину отца.

«Только б не выпили… Господи, дорогой, сделай, чтоб не выпили…» – молился Илья, по-дурацки надеясь, что сейчас произойдет что-то такое, что не даст Якову Васильевичу выпить с Волковыми. Что угодно, господи… Гром грянет, дом развалится, Настя ударит отца по руке и велит не пить со сватами, скажет, что не хочет замуж… Ведь не может же, не может она выйти за этого Федьку!

Гром не грянул. Цыгане выпили, встали, обнялись, и дом взорвался радостными поздравлениями. Цыганки кинулись к Насте, мужчины столпились за столом.

– Принесите гитару! Эй, гитару сюда! – заорал Митро. – Невеста плясать станет!

Тут же зазвенели сразу три гитары. Середина комнаты мгновенно очистилась, и Настя вышла на паркет.

– Ну, давай, давай, пхэнори! – подбодрил ее Митро, взяв рассыпчатый аккорд.

Настя приподняла руки, пошла по кругу, чуть заметно волнуя подол белого платья. Черные косы, откинутые за спину, мягко покачивались в такт.

– Дэвла, лебедица… – восхищенно сказал Ванька Конаков. – Право слово, сам бы засватал, да кто ж отдаст…

Илья молчал, чувствуя, как к горлу подкатывает горький ком. Не в силах отвести глаза, смотрел, как Настя останавливается перед женихом и, низко кланяясь ему, улыбается скупо, краем губ. Федька просиял. Вскочил, с победным видом оглянулся на цыган и под их одобрительное ворчание пошел по кругу вслед за невестой. Еще раз, другой, третий проплыло перед глазами Ильи бледное лицо Насти с будто примерзшей к нему улыбкой. Он сделал шаг назад. Отступил за спины цыган и незаметно выскользнул из комнаты.

Илья был уверен, что пойдет домой. Но в темных сенях, рядом с сундуком старой Малаши, его словно палкой ударили по ногам, и он сел на пол. Сильно, как никогда в жизни, болело сердце, в горле засаднило, стало трудно дышать. Илья спрятал лицо в коленях. Глаза вдруг сделались горячими и сразу же – мокрыми. Он вцепился зубами в рукав рубахи, но было уже поздно. К счастью, в сенях было пусто и никто не мог увидеть, как Илья Смоляков, первый тенор хора, известный кофарь и конокрад, таборный цыган, ревет как баба, уткнувшись головой в колени и колотя кулаком по холодному полу.

Скрипнула дверь из залы. Илья затих, торопливо провел рукавом по лицу, вжался спиной в стену.

– Ну что, доигралась? – послышался совсем рядом высокий гортанный голос, и Илья узнал Стешку. – Ну скажи мне, дорогая моя, зачем тебе это понадобилось?

– Ох, замолчи… – отозвался усталый Настин голос. Послышался шелест платья: она села прямо на порог.

– Молчать? Мне молчать?! – заголосила Стешка. – Да тут кричать надо, на всю улицу кричать! Если Яков Васильич ничего не понимает, так я сама все сделаю! Я к Илье пойду! Я ему все расскажу! Не допущу тебя за Федьку выйти!

– Не допустишь? – сдавленный смешок. – Смешная ты, право… Уж все сговорено, отец слово дал, а она кричит «не допущу». Не тереби меня лучше, я и так сейчас зареву.

– Заревешь, потому что дура! – убежденно сказала Стешка. – Илья, конечно, без головы, но и ты его не лучше. Да виданное ли дело – друг за другом страдать и носы друг от друга из гордости отворачивать?

– Это не гордость. Сто раз я тебе говорила. Он меня уже сейчас за шлюху держит, так что же потом будет? – Настя помолчала. – Знаешь, я даже рада, что свадьбу тут, у нас, сыграют. Волковы непременно простыни потребуют. Вот и пусть поглядит, какая я шлюха… А я через неделю думать о нем забуду.

– Да почем ты знаешь, что забудешь?! – завопила Стешка.

– Знаю. Насмерть разобьюсь, а забуду. Нельзя же всю жизнь мучиться… Вчера второй седой волосу себя нашла. Где ты седину в шестнадцать лет видела? У меня уже вся душа высохла, не могу больше… Я даже обрадовалась, когда мне тетя Маша вчера сказала. Мне ведь все равно ждать нечего… А теперь, даст бог, семья будет, дети пойдут. И вовсе, с глаз долой – из сердца вон. Все забуду. Вот так! – Настя поднялась с сундука.

– Дура! – крикнула Стешка, но Настя уже ушла. Стешка постояла немного в темноте, шумно вздохнула, проворчала: «Дура и есть…» – и вышла на двор. Она уже взялась за кольцо калитки, когда сзади послышались шаги. Обернувшись, Стешка ахнула:

– Илья! Боже праведный, ты откуда взялся? Что с лицом-то у тебя? Ты… да ты плакал, что ли?!

– Идем, – сказал Илья вместо ответа и, сжав Стешкино запястье, потянул ее за собой.

– Эй, одурел? Куда ты меня тащишь? – завизжала та, но Илья, не обращая внимания на протестующие крики, пошел через улицу к дому Макарьевны. Перепуганная Стешка семенила за ним.

На задах огорода, за покосившейся, заросшей лопухами и полынью поленницей Илья выпустил Стешку. Та неловко села на гнилое бревно, потерла запястье.

– Чуть руку не оторвал, бешеный… Что с тобой? Последние мозги на репу поменял?

– Нет. – Илья сел рядом. – Что ты такое Насте про меня говорила?

– Ничего я не говорила, вот Христом-богом…

– Говорила. Я слышал. Что ты знаешь, рассказывай. Не скажешь – задушу.

В его тихом, охрипшем голосе не было угрозы, но Стешка все же отодвинулась подальше. Торопливо сказала:

– Я ничего, Илья, я понимаю… Думаешь, не понимаю? Я тебе все расскажу…


– Так что не было у нее ничего с князем, – мстительно закончила Стешка через пять минут. – Просто Настька дурой родилась и дурой помрет. Пожалела его, видишь ли, помчалась объяснять, что другого любит, будто не цыганка, а барышня кисельная… Эй, ты меня слышишь?

Илья не ответил. Стешка, сощурив глаза, смотрела на него.

– Слышишь, спрашиваю, или нет? Послушай, что скажу: иди к ней. Время есть еще, не завтра выдают. Скажи, что согласен ее взять, Настька согласится, честное благородное слово даю! Не будь дураком последним. На тебя-то мне наплевать, а вот Настьку жалко. И чего она только в тебе нашла? Я бы за такого дурня и за тысячу рублей не вышла бы! Иди к ней. Я помогу, вызову.