— Ты только взгляни на разницу в возрасте! — прокричала Джой, когда Джек с извинениями проводил Валери. — Это никакая не любовь, а браки по расчету. Этот тип убивал своих жен и присваивал их деньги. Фелисити связалась с серийным убийцей.

— Я тоже вдовец, — мирно возразил Джек, — а свою жену не убивал. Пожалуйста, не кричи так. Еще кто-нибудь из прохожих услышит. И дойдет до бедного мистера Джонсона.

Джой обиделась и сказала, что, конечно, Джек — мужчина и становится на мужскую сторону, а у нее разболелась голова, она поднимется наверх и ляжет спать. Джек, если хочет, может переночевать в спальне для гостей.

В последнее время Джек оставался ночевать в “Уиндспите” по два-три раза в неделю, поскольку прямой путь до “Пассмура” был перегорожен: Чарли установил забор, чтобы не ушли две его козы и одна корова, и Джеку приходилось возвращаться к себе кружным путем. Часто по вечерам тащиться так далеко ему было лень. Джой возразила Джеку, что она говорит нормальным голосом, это другие бормочут себе под нос, так что ничего не слышно, к тому же ее дом стоит в глубине, далеко от улицы, да и вообще, кому это может быть интересно?

— Например, Чарли и его семейству, — ответил Джек. — Они, возможно, не погнушаются шантажом.

Это его замечание тоже пришлось ей не по вкусу. Она считала, что только она одна вправе держаться дурного мнения об обитателях гостевого флигеля. Младшая из двух живущих там женщин — они обе рекомендовались женами Чарли, но может быть, тут виной какие-то языковые тонкости — приходила к Джой убираться в доме, за что получала щедрую плату и скребла все так, что слезала краска. Оказалось, что Эсма — так ее звали — металлической сковородной мочалкой моет крашеные поверхности, силиконовой мастикой протирает старинные фигурки и жидкостью для мытья окон натирает полы. Чарли за нее заступился: она же привыкла к одному-единственному чистящему порошку, которым в непросвещенных краях, где у потребителя нет выбора, только и пользуются во всех случаях жизни. Джой стало стыдно, что она заговорила о таком пустяке. Эсма тратила бесконечно много времени и проливала реки слез, когда гладила рубашки Джека, — Джой согласилась, чтобы их ему стирали в “Уиндспите”, пользоваться, как раньше Франсина, прачечной, приезжающей специально за рубашками и доставляющей их чистыми на дом, слишком жирно для человека на пенсии, которому не нужно даже ездить на службу.

Если Джой только заикалась о том, что не все можно гладить утюгом, включенным на максимальный нагрев, шелк от этого морщится, а на скатертях остаются подпалины, Эсма начинала плакать и рассказывать про массовые убийства и братские могилы, чего Джой просто не могла выносить. В остальном же Эсма очень быстро перенимала американские нравы: приехала она закутанная в многослойные одеяния, но теперь уже носила расклешенные платья с тугими поясами, так что вся фигура на виду.

Джой предполагала, что две девочки — дочери Эсмы, а два мальчика — сыновья другой жены, Амиры, но уверенности в этом у нее не было, опять же по причине языковых трудностей. Девочки, обе лет по двенадцати, хихикали, прятались и выглядывали украдкой, если на них обращали внимание; мальчуганы же, оба, на взгляд Джой — лет по десяти, расхаживали с нахальным видом, как-то стащили хранившийся у нее в гараже дробовик, постреляли ни в чем не повинных певчих птичек и, как кошки, притащили их мертвых к ней в кухню, чтобы она полюбовалась. Франсина бы пришла в ярость, было чуть ли не слышно, как негодует ее тень. Призванный на место преступления Чарли разоружил и отругал мальчишек — просто для вида, как поняла Джой. Она ведь не дура. Но по какой-то причине, неясной даже ей самой, ей не нравилось, когда Джек плохо говорил об этом несчастном семействе. Он все еще был здесь на правах приезжего и жил в доме, который для нее оставался домом Фелисити. И хотя Чарли нашел для нее как раз он, Джек, но “Уиндспит” — это ее владение, и ей принадлежит флигель для гостей, и лимузин — тоже ее собственность. Он должен об этом помнить. Если Чарли и делает что-то не так, то виновата в этом Фелисити. Фелисити пользуется ее добротой и гоняет ее шофера по своим делам, как будто сама его нанимала.

Фелисити зашла слишком далеко. И если теперь угодила в беду, винить ей некого, кроме себя же самой. Откуда она взяла, что она такая необыкновенная и может, в ее-то возрасте, внушать любовь, притом именно к себе самой, а не к своим доходам? Гордыня приводит к падению, а падение принесет обиду и боль, это неизбежно. Хотя, конечно, смерти Фелисити не заслуживает, и долг Джой предостеречь ее, открыть ей, что Уильям Джонсон — в лучшем случае многоженец, а в худшем — серийный женоубийца.

Джой позвонила в “Золотую чашу” и предупредила, что собирается скоро навестить мисс Фелисити, а Эсме поручила отправить по почте на имя директора, доктора Грепалли, копию доклада, полученного от сыскного агентства. Эсма обещала это сделать, сразу как подоит корову и загонит коз в сарай над “Пассмуром”, когда-то служивший Фелисити летней мастерской, так что в тот вечер документ отправлен не был. Для скотниц какая-то бумага — вещь второстепенная.

33

Бабушка позвонила мне в полночь.

— Ну, как там любовь? — спросила я.

— Прекрасно, — ответила она. — Представляешь? Я уже и забыла, как это бывает. Небеса сияют, будущее манит, и начинаешь жить заново. Правда, боюсь, Уильям оказался игроком, но я готова с этим мириться.

— То есть игроком, как в Лас-Вегасе? — переспросила я. — И Атлантик-Сити? Порок, преступления и стриптиз?

— Как в Фоксвуде, — уточнила она. — Доход в пользу резервации, а не мафии. В пользу племени машантакет. Честно сказать, все довольно скромно и тихо. Если прислушаешься, слышно, как гудит лес. Но я ведь никогда не любила шикарную жизнь. А казино, София, — это что-то фантастическое. Ты даешь деньги, и тебе их возвращают с процентами.

— Похоже на инвестиции, — заметила я. — Но должна тебя предупредить: говорят, не так уж это надежно.

— Могу судить только по собственному опыту, — сказала Фелисити. — Я вложила пятьдесят долларов и получила назад сто пятьдесят. Правда, я везучая от природы, так Уильям говорит.

— Новичкам везет, — возразила я.

— Это неубедительно, София. С какой стати новичку должно везти больше, чем другим? Нет, тут дело в личности. С тех пор как мы с Уильямом вместе, у него началась полоса удач.

Я вообразила пожилого господина, сидящего перед игральным автоматом и сующего в прорезь монету за монетой. Или их вдвоем, бок о бок, они держатся за руки, пока крутится барабан, и больше заняты друг другом, чем картинками в оконце. Ну и что? Две седые головы в длинном ряду таких же голов под ярким светом ламп. Чем больше числом, тем вернее. Опуская по четвертаку, не успеешь особенно разориться. Крутятся вишенки, красные семерки, три полоски, еще что-то, появляются, и уходят, и, сладострастно вздрогнув, вдруг останавливаются, принося победу или поражение. Заменитель секса, как утверждается в одной художественно-документальной ленте, которую я монтировала; впрочем, меня она не убедила. Не все удовольствия обязательно восходят к сексу. Когда тебе за восемьдесят, пользуешься чем можешь. В Англии на железнодорожных станциях стоят игровые автоматы с фруктами, но удовольствие от них получаешь в одиночку, без сочувствующих, выигрыши жалкие, и того гляди подойдет твой поезд.

— У него даже хватило денег купить новую машину, великолепный “сааб”, — сказала Фелисити. — Мне нет больше нужды пользоваться “мерседесом” Джой.

А вот это уже хуже. Значит, игра у них идет не на четвертаки.

— Он большей частью играет в кости, — успокоила меня Фелисити. — Там самая большая вероятность выигрыша. Блэк-джек — увлекательнее, но существует опасность перевозбудиться и потерять голову. Уильям — не дурак. Он знает, когда подвести черту.

— Да, да, конечно, — отозвалась я. И больше не прибавила ни слова. Кому охота влюбленную женщину тыкать носом в серую действительность. Последний раз подобные благоглупости я слышала от моей подруги Эви, которая влюбилась в наркоторговца и уверяла всех, что ради нее он теперь бросит свои темные дела. И — самое удивительное — действительно бросил.

Фелисити разговаривала невыносимо жизнерадостным тоном. А у меня был трудный день в монтажной, да еще я поругалась с Гарри. От него мне не было никакой помощи, он так поглощен своей персоной, что вообще забыл о существовании окружающего мира. Я ему так и сказала. Сидит себе, смотрит в пространство или перелистывает журналы, и вся работа достается на мою долю. А по-моему, раз студия оплачивает его присутствие, мог бы, кажется, пусть изредка, но обращать внимание на ведущуюся работу, хотя бы для приличия. Он ответил, что это вздор: я независимая женщина и вполне способна принимать самостоятельные решения.

Я на это сказала, что всю жизнь их принимаю и мне это уже осточертело.

Тогда он заявил, что у меня предменструальная истерика, и я подумала, сейчас я его убью. Но режущего и колющего оружия под рукой не было, и я в отместку просто вырезала полных тридцать секунд бестолкового блуждания камеры Астры Барнс, вместо того чтобы придать ему вразумительный смысл.

— Холли-то ты, конечно, не говоришь, что у нее предменструальная истерика, — равнодушно заметила я, когда все было сделано, а он даже не высказался ни разу, а сидел курил, пуская клубы дыма, и читал газету. Монтажная там крохотная, тесная, но ему дела мало.

— У нее не бывает менструаций, — отозвался он. — Она слишком тощая.

Он вел себя как чудовище. Он и есть чудовище, которое я по недосмотру впустила в свою жизнь. Зачем я связалась с этим бесчеловечным существом? Надо как-то от него избавиться.

— Мы в Соединенных Штатах умеем держать тело под контролем, — сказал он. — И не обжираемся сладкими булочками.

Буфетчица без нашей просьбы принесла нам кофе и булочки. Я съела одну, а он — две, обе с абрикосом, мои любимые. Мне досталась с яблоком.