Мне кажется, для Холли постель сама по себе не важна, важно, как вы утром потягиваетесь со сна, как выходите в шелковом пеньюаре, как маленькими глотками пьете апельсиновый сок, сидя в просторной кухне окнами на океан, а против вас за столом сидит Гарри Красснер в белом халате, выставив волосатые ноги, и вы говорите ему то, что кинозвезды обычно говорят своему режиссеру-любовнику, чтобы прочнее привязать его, источая обаяние и осыпая упреками, а под окнами шмыгают алчные папарацци. Впрочем, звонили, как оказалось, не из Голливуда, а из мест восточнее и гораздо севернее, оттуда, где зимние дни коротки и холодны и между людьми, по старинке, заводится любовь, а не взаимоотношения.

— По-моему, это была какая-то знакомая твоей бабки, — сказал Гарри. — Не разберешь, она слишком громко кричала. Я ей твердил, что это я, а не ты, но она не верила.

— Должно быть, Джой. Надеюсь, ничего плохого не случилось.

— Сила звука была такая, что там явно не все в порядке. Я сказал, что ты позвонишь.

Я потянулась над ним за телефонной трубкой, чем нарушила его безмятежность.

— Господи, — проворчал он. — Надо же, как ты печешься о своей родне. — Мужчины терпеть не могут, когда вдруг проявляют заботу о ком-то помимо них. — Странно для человека, у которого и родных-то, можно сказать, нет.

Я дозвонилась до Джой. Уговорила ее включить слуховой аппарат, и речь ее сразу зазвучала членораздельно, так что стало понятно, что она говорит. Она звонила в “Золотую чашу” и уведомила их там, что Фелисити преследует вымогатель. И наняла частного детектива, чтобы все о нем разузнать. Счет придет мне: в конце концов, я — родня, а она всего лишь подруга. Я сказала, что лучше бы она повременила, пока я приеду и попробую разобраться на месте. Но Джой так не считала. Она обозвала меня неблагодарной эгоисткой, прибавила, что я вся в мать, и положила трубку. Конец трансатлантических переговоров. Я снова спряталась под одеяло и прижалась к Гарри, но он спал. Реальная жизненная драма не потревожила его сон, по-видимому, она была плохо скроена, шита белыми нитками и нуждалась в монтаже. Снаружи ухал и скрежетал ветер. Я лежала без сна и слушала радио: передавали, что над Лондоном бушует ветер в семь баллов. Но я это и без них знала.

Опять зазвонил телефон. Я перегнулась через Гарри, а он даже не пошевелился, хотя я облокотилась прямо об его волосатую грудь. Теперь звонил Джек. Извинялся за Джой.

— Она волнуется за вашу бабушку, вы уж извините ее, — сказал он. — Она уже не так молода, как была когда-то.

— Вы звоните из дома Джой? — поинтересовалась я. Просто я люблю знать, в какой обстановке находится говорящий, только и всего, но Джек сразу перешел в оборону:

— Я только забежал на минуту перекинуться в карты.

Послышалась возня, Джой отнимала у него телефон.

— Джек считает, что я была слишком резка с тобой, — проговорила она в трубку. — Но я ужасно волнуюсь. В моем возрасте мне не под силу такие перегрузки.

Я согласилась: конечно, конечно. Я миротворица, умею подбирать выброшенные обрезки, куски добрых дел по всей вселенной, составлять их вместе в один сценарий. Люблю красивые кадры и чтобы сценарий интересно читался. А надо было ей сказать: “Не под силу тебе — не суйся”, но я не сказала. Надо было сказать: “И нечего на меня лаять”, но я и этого не сказала. А пока я приходила в себя после этих пререканий, Гай и Лорна у себя, засидевшись допоздна, наверно, судили и рядили о том, как бы им наложить лапы на картину Утрилло, да поскорее, поскольку за пребывание Алисон в “Глентайре” надо было платить немалые суммы и в конце концов пришлось бы пустить с молотка “Отраду”; брат и сестра вспомнили, как они любили свой родной дом, где прошло их счастливое детство, и как они хотели всегда-всегда, до могилы, жить на берегу милой старой Темзы в “Отраде” — в обоих смыслах слова.


Так же думала, наверно, Лоис, дожидаясь, когда же умрет Сильвия и она, Лоис, сможет выйти за Артура, вселиться в дом и выжить Фелисити, которая ей не родная и не связана с нею семенем, как муж, ведь муж и жена — все-таки плоть едина. Ею управляло атавистическое стремление поселить в этом удобном логове своих и заботиться только о них, а не о чужих. Кукушка в гнезде, выбрасывающая из семьи гены соперницы. Хотя нет, это из какого-то фильма с Джоан Кроуфорд в главной роли — или там играла Бет Дэвис? А может быть, Фелисити вовсе не была невинной жертвой, а нарочно постаралась соблазнить Антона и этим отплатить Лоис? Или Артур мог совратить невинную девочку Лоис. Собственно, все, что мы знаем про Лоис, известно из рассказа ее дочери, не слишком-то надежной свидетельницы. Да еще из того, какими выросли ее внуки. Но разве можно по внукам судить о бабке? Нет, нельзя, ведь найдутся люди, которые, видя, как я отбиваю Гарри у расстроенной бедняжки Холли, могут заключить, что, наверно, и Фелисити была такая же бессовестная. Малоубедительный вариант: Фелисити не как жертва, а как виновница. Но у меня в голове родился эдакий архетипический сюжет, ждущий воплощения в фильме “Роковой соблазн, или Месть любовницы”. Конечно, в наши дни таких фильмов уже не снимают, по крайней мере — уважающие себя люди. Я вполне способна терпеть существование Холли и не испытывать кровожадной ярости. Надеюсь, и она ко мне относится так же.


Гарри завозился, обнял меня обеими руками и жалобно попросил, чтобы я перестала думать: он сквозь мою кожу чувствует, что я слишком много думаю.

— У тебя есть бабушка? — спросила я, воздерживаясь от вопроса, чувствовал ли он когда-нибудь сквозь кожу Холли, что думает она. Он засмеялся и ответил, что у него и матери, в сущности, нет. Он давным-давно оставил ее в Сакраменто. У американцев, похоже, вообще не бывает престарелых родственников, как у нас. Они словно появляются на свет в полном оперении, а их старики знай себе играют в гольф и поют в хоре, пока в один прекрасный день не падают мертвые или же покорно удаляются на покой в такие места, как “Золотая чаша”, где посещения не одобряются. Слабые вымирают смолоду от пьянства, наркотиков и рок-н-ролла, а выживают крепкие, здоровые и богатые. Конечно, на самом деле так быть не может, я понимаю, в Соединенных Штатах, как и всюду, дряхлые старики ковыляют туда-сюда, шаркая подошвами; почти все, что мне, как и другим европейцам, известно об этом народе, я наблюдала из окна такси в Бостоне, Нью-Йорке, Вашингтоне, Сан-Франциско, Лос-Анджелесе, и даже раза два судьба забрасывала меня в Сиэтл: где запускаются или монтируются новые фильмы, туда меня и направляют. Да еще я изредка навещаю родню в Коннектикуте и в земле род-айлендских красных несушек, лучшей в мире куриной породы. И само собой, из истории кино и от Гарри в моей постели — тут сфокусировалась для меня вся Америка, открытая мною страна, моя любовь. Понимаете? Мы говорим штампами, потому что настоящих, точных слов для таких чувств найти не можем. Интересно, что показывают по ночам, какую древнюю черно-белую историю про любовь? Чуть слышно включаю звук телевизора. Красснер снова заснул. Ветер за стеной стихает. На землю нисходит тишина. Перед лицом любви все замирает, леденеет на миг и опять продолжается своим чередом. Я чувствую эту силу, что способна задержать время, остановить на полдороге неумолимое падение во тьму смерти. А ведь новой жизни не суждено родиться от этого союза.

31

В десять часов утра в понедельник Фелисити уже ждала в своей комнате у двери на террасу, готовая к запланированной на сегодня таинственной поездке. Она наряжалась тщательно, не спеша, упиваясь приятным ожиданием, не упуская ни пятнышка, ни складки. Так она собиралась из дому когда-то в молодости, когда кожа у нее была гладкой и щеки не обвисли. Но не важно. Только одной женщине в мире выпало на роду, заглянув в зеркало, услышать: “Ты прекрасней всех на свете”, а если уж не так, то не все ли равно? И если зеркальце все-таки тебе когда-то это сказало, то ты начинала, как злая фея, придираться к Белоснежке, и все тебя ненавидели. К тому же красота — это ведь ненадолго, с ней одно сплошное беспокойство и огорчение. Фелисити уже давно махнула на нее рукой. Она перехватила в зеркале взгляд доктора Роузблума, похоже, что одобрительный.

Правда, она пропустит лекцию некоей Глории Фенстервик, бакалавра философии, на тему “Как прошлое питает наш сегодняшний день”, а также праздничный обед — пирог с ветчиной, зеленый салат и отварной картофель. Недавно Фелисити заказала в издательстве, специализирующемся на сочинениях о здоровом образе жизни и мыслей, книгу “Салат, бессловесный убийца”, получив ее, оставила на видном месте в столовой, но сестрица Доун не преминула немедленно доставить этот душеспасительный труд ей в комнату. Лекция и обед — небольшая потеря.

Под окнами прокатился шикарный красный “сааб” с Уильямом за рулем, завернул к парадному крыльцу “Золотой чаши” и припарковался на законном месте. С тайнами было покончено. Из машины вышел Уильям Джонсон, на сей раз нарядный, в бело-голубой полосатой рубашке, желто-красном галстуке, темно-синем костюме и в начищенных мокасинах, может быть даже от Гуччи.

Фелисити, одетая строже обычного, без своих непременных шарфов и платков, в темно-серых, бурых и других сдержанных тонах, не стала медлить, пока ее вызовут из номера, а вышла и поспешила к стойке у входа, где ее ждал Уильям. Сразу же, как по волшебству, появилась сестра Доун с возражениями, что Фелисити не отказалась заранее от обеда и что выезжать из дому в такую погоду рискованно, а мистер Джонсон, пригласив ее, поступил безответственно.

— Какие пустяки, — пожала плечами Фелисити. — Погода прекрасная. Мы с мистером Джонсоном едем развлечься, я думаю, погоду мы вообще не заметим.

Сестра Доун сказала, что ей очень жаль, она надеялась, что мисс Фелисити будет сегодня рядом и поможет доктору Бронстейну удержаться в границах здравого рассудка.