После того как Люси рассказала мне историю рождения Алисон, я осторожно спросила ее, может быть, она все же изменит свое решение и позвонит или напишет Фелисити.

— Нет, — твердо сказала она. — Это выбьет у меня почву из-под ног, и тогда мои старые ноги подломятся, хоть я и кручу каждый день педали на велотренажере.

И тут я вдруг увидела, что она ужасно похожа на мисс Фелисити, передо мной мелькнуло видение семьи, которая из поколения в поколение передает своим детям бесценный дар природы — чувство юмора, на душе стало тепло, но и грустно, я пожалела, что никто больше этот дар не унаследует, — сожаление, впрочем, было мимолетным. Этот дар обошел Гая и Лорну, потому-то их жизнь так бесцветна и тосклива. И ладно бы судьба их обделила только способностью радоваться. Возникало подозрение, что дело обстоит несколько хуже: они просто заурядны. Почему все твердят о заурядности порока? Но пусть так, пусть порок зауряден, но это вовсе не значит, что заурядность порочна. Уголь черный, но ведь не все черное — уголь. Ладно, хватит философствовать.

Люси встала, собираясь уходить. Я проводила ее вниз по лестнице. На полпути зазвонил телефон. Я не включила автоответчик. Телефон звонил и звонил, потом замолчал. Я чувствовала, что это Гарри, но не отзвонила ему — узнать, он ли. Может быть, он больше не вернется в мою квартиру. Зачем так страдать из-за мужчины, который проявляет ко мне интерес лишь потому, что я позволяю ему экономить на такси до студии.

Да, да, я помню, я еще не рассказала то, что узнала от Люси о детстве Фелисити, но есть вещи, которые даются не так-то легко. Как ключевая сцена фильма: ее часто откладывают напоследок.

25

Двоюродный дед Гая и Лорны, с которым у меня нет ни капли общей крови, был родом из Вены, он приехал в Лондон в 1928 году, чтобы найти свою сестру Лоис, с которой потерял связь, — так, во всяком случае, он сам объяснял свой приезд. Возможно, он был, как теперь говорят, “экономический беженец”; звали его Антон Вассерман, и, как я поняла, вряд ли кто-нибудь пожелал бы иметь среди своих предков такого законченного негодяя. Вы можете упрекнуть меня в том, что мне не нравится фамилия Вассерман. Нет, я просто на стороне Фелисити и ее родной матери, несчастной Сильвии.

Младшая сестра Антона, Лоис Вассерман, была вундеркинд, двенадцати лет она приехала в Лондон учиться игре на фортепьяно в Королевском музыкальном колледже и стала жить на пансионе у одной семьи на Гоуэр-стрит, откуда рукой подать до Марилебон-роуд, где находится колледж. Через несколько месяцев после ее приезда в Лондон сербскому националисту по имени Гаврило Принцип засело в голову убить эрцгерцога Франца Фердинанда, и он выстрелил в него в Сараеве, после чего началась Первая мировая война. Принципу было семнадцать лет, пылая националистической страстью, он, не целясь, выстрелил в автомобиль эрцгерцога, который ехал по главной улице городишка, и промахнулся. После чего сунул револьвер в карман и зашел в кафе за углом выпить кофе — все в лучших традициях. Эрцгерцогский шофер, спасаясь от опасности, сворачивал на полной скорости то направо, то налево, пока не заблудился и в конце концов пришел спрашивать дорогу в то самое кафе, где сидел Принцип. “Не удалось с первой попытки, все равно не отступай, добивайся цели”. Принцип вышел на улицу и застрелил эрцгерцога, а заодно и эрцгерцогиню. Не убей он их, Фелисити, без сомнения, и по сей день жила бы в Лондоне, а Люси, Гай, Лорна и Алисон никогда бы не родились на свет. От таких мыслей можно с ума сойти. Сослагательное наклонение позволительно применять только к чему-то совсем недавнему, скажем, если оно случилось до обеда, не раньше.

Когда началась война, всех, кто носил немецкую фамилию и продолжал жить в Англии, начали травить и преследовать, считая шпионами. С маленькой мисс Вассерман перестали заниматься в музыкальном колледже, семья, в которой она жила, отказалась держать ее у себя, а вернуться домой ей было не на что. Родители, жившие в Вене, не имели средств, чтобы ей помочь, а может, просто не хотели. Так Лоис в двенадцать лет осталась одна, заботиться о ней было некому. Моя прабабушка Сильвия, тоже пианистка, по доброте душевной взяла девочку к себе в дом, и здесь, в семье Муров, Лоис выросла. (Я съездила в Хэмпстед-Хилл, где когда-то находилось родовое гнездо. В шестидесятые годы дом снесли, там, где когда-то разыгрывались жестокие трагедии, теперь высятся муниципальные многоэтажки. Вот так исчезает без следа наше прошлое; стены, впитавшие в себя страсти, которые мы в них пережили, обращаются в пыль, и, может быть, так оно и лучше.) Артура послали на войну в качестве корреспондента “Таймс”, Лоис в это время уже была членом семьи. Она жила в доме и когда он вернулся, и когда у Сильвии родилась Фелисити, и когда бедняжка Сильвия умерла от гриппа. Через шесть месяцев после ее смерти Лоис, эта кукушка, выросшая в чужом гнезде, стала женой Артура, а еще через два месяца родилась Люси.

Умерла от гриппа… Может быть, Лоис поступила как Маргарет Локвуд, когда играла любовницу в “Человеке в сером” (1943 год): жена лежит больная в жару, а та распахивает окна, и от ледяного ветра у жены начинается воспаление легких, она умирает. Может быть, отняв у жены мужа, Лоис потом с помощью любовника избавилась и от него? В пятидесятые годы такие трюки проделывала чуть не во всех своих фильмах Барбара Стэнвик — укокошит муженька и получит страховку. Вы скажете, банальная мелодрама, но таких мелодрам сколько хочешь и в жизни. Кино отражает жизнь, жизнь — кино. Все вполне могло случиться именно так.

Сотрудники агентства “Аардварк” сидят в Сомерсет-Хаусе или там, где сейчас находится государственный архив, и, отыскивая адреса и сопоставляя даты, обнаруживают такие вот жизненные трагедии. Вы можете спросить, какой в этом смысл? Вряд ли бедняжке Сильвии хотелось жить. Мало кто заметит, что двадцатилетняя девушка беременна, но Лоис была не из тех, кто пощадит свою благодетельницу и скроет такую новость. “Знаете, я беременна, отец моего ребенка — ваш муж”. Каждый в этой жизни за себя, всегда так было — и в те времена, и сейчас. Женщины вечно твердят: “Нет, нет, я не имею дела с женатыми мужчинами”, но я не знаю ни одной, которая бы не врала, при этом все считают, что “нет, нет, они на самом деле не женаты, он просто живет с ней” в корне меняет дело. Во времена Лоис и Сильвии на карту ставилось еще больше: не просто секс и близкие отношения, но и замужество плюс все, что ему сопутствовало, — дом, положение, дети, деньги; словом, ваша жизнь была обеспечена до самой смерти. Любовница знала, что игра стоит свеч. Забеременей от мужчины, сведи его с ума своими ласками, заставь жену страдать и возмущаться — и вполне можешь рассчитывать, что он в конце концов на тебе женится.

По словам Люси, как только Лоис избавилась от Сильвии и поймала в свои сети Артура, она потеряла к нему всякий интерес. У Люси сохранились воспоминания, как Артур пытается обнять и поцеловать Лоис, а она его отталкивает. Он был всегда мрачный, чем-то озабоченный, она всегда не в духе. (Впрочем, дети обычно замечают только плохое в отношениях родителей, они не входят за ними в спальню, не видят, как дневные отношения сменяются ночными.) Родители ссорились из-за Фелисити, Лоис хотела отдать ее в интернат, Артур не соглашался.

Бедняжка Фелисити, теперь у нее была хрестоматийная злая мачеха, замыслившая избавиться от дочери покойной жены, чтобы все досталось ее собственной (смотри “Золушка”, “Белоснежка”, “Свет мой, зеркальце…” и т. д.). “Прочь с моих глаз! Ступай в лес, там тебя съедят волки, и не надейся, отец тебя не спасет!” И верно, не спасет, согласно выкладкам социальных дарвинистов, папочка уже вряд ли помнит о твоем существовании, новая жена моложе и здоровее, она лучше распорядится его генами, чем покойная. Иными словами, ослепленный любовью муж предпочитает не видеть, что творится в его собственном доме.

— Может быть, для Фелисити было бы лучше, если бы ее отдали в интернат, — сказала Люси. — Она вызывала постоянное недовольство: то неаккуратно застелет постель, то плохо закроет кран, ее запирали в ее комнате, а то и связывали руки, чтобы не устраивала разных каверз. Иногда даже запирали в кладовке. Она никогда не плакала. Помню, я однажды пыталась просунуть ей под дверь кусок хлеба с джемом, меня увидели и заставили слизать джем с пола. Моя мать была чудовище. Почему отец ничего не замечал?

— Так уж они устроены, мужчины, — отозвалась я.

Когда Артур умер, с Фелисити стали обращаться еще хуже. Теперь ее наказывали, отправляя жить к слугам, и очень скоро она чуть ли не переселилась туда насовсем. Спала она на чердаке, ела в кухне, а Лоис и Люси — в столовой. (Как тут не вспомнить Ширли Темпл в “Бедной богатой девочке”.) Люси было приказано называть ее Мэй, а не Фелисити, такое изысканное имя не пристало сироте без отца, без матери, которой самой придется пробивать себе дорогу в жизни. (А это уже “Джейн Эйр” с Джеймсом Мейсоном в роли Рочестера.)

— По-моему, Фелисити нравилась эта трагикомедия, — сказала Люси. — В ней с детства жила актриса. Она заявляла, что любит чистить картошку и вообще со слугами ей гораздо веселее. А однажды показала моей матери нос, и тут уж Лоис и в самом деле отдала ее в интернат.

— “Джейн Эйр”, — сказала я. — Или “Николас Никльби”?

Она с недоумением посмотрела на меня, и я начала сомневаться в надежности ее свидетельских показаний. Она представила детство и отрочество Фелисити в сценарии, где события и образы зиждутся на мифах и архетипах, я, конечно, сделала то же самое, только соотношу все с фильмами, тогда как Люси — со сказками Артура Ми, на которых выросла. Что ж, кто чем богат. Люси считала свою мать врагом, а так как мать ненавидела Фелисити, она подружилась с врагом своего врага и сейчас, не чувствуя за это ни малейшего стыда, рассказывала о событиях в той последовательности, как они развивались.