Восьмого января княгиня Палей с дочерями и графом Арман де Сен-Савер, у которого они проживали в Крыму, прибыли в Чёрные пруды, чтобы, как утверждала сама Ольга Валерьяновна, отпраздновать двадцать первый день рождения Владимира. Княгиня, конечно, не приехала бы в имение Масловых, а распорядилась бы остаться в своём особняке в Царском Селе, но Владимир был настроен категорично, поэтому пришлось смириться и приехать на Петровский остров.

Однако на следующий день после праздника княгиня всё-таки уехала: князь Павел Александрович заболел, но отъездом своим Ольга Валерьяновна и не была расстроена, ей абсолютно не нравилось, что каждое свободное мгновение сын её проводит с Александрой, вовсе не скрывая отношений и не спрашивая её мнения на этот счёт. Молодые люди вновь остались одним, чем, впрочем, были весьма довольны.

Весна пришла в Чёрные пруды с первыми лучами мартовского солнца. Все обитатели особняка стали радостнее от чего-то, они будто ожидали изменений, каких? они сами и не знали.

С самого первого марта из глаз Александры струился озорной свет надежды и пытливого ожидания поездки в Тобольск. Всю зиму она терпеливо дожидалась назначенного срока, а теперь, нервозно глубоко вздыхая, она каждую минуту высматривала знак от князя, сигнал к началу действий. Владимир, конечно, тянул, он понимал, что путешествие это невероятно опасно, но Александру ему не удалось бы отговорить, поэтому он продумывал все детали, чтобы избежать как можно большего количества опасностей и непредвиденных неприятных обстоятельств. Однако поездка так и не состоялась.

Новый порыв затхлого ветра репрессий вновь изменил всё: шестнадцатого марта 1918 года вышло предписание правительства всем членам семьи Романовых явиться в ЧК.

В комиссии Владимира принял Моисей Соломонович Урицкий – невысокий, щупленький еврейчик, лет сорока пяти, он долго и молча сначала смотрел на Владимира, как бы пытаясь разгадать его, а потом резко развернулся, махнул жилистой рукою и быстро ушёл, оставляя князя в одиночестве, впрочем, ненадолго. Через несколько мгновений к нему подошёл, широко шагая и размахивая тяжёлыми руками, высокий и широкий мужчина, который, оглядев Владимира с головы до пят, улыбнулся как-то глупо своим слишком большим для лица бледным ртом.

– Пойдём, хэ, – протянул он гулким низким голосом, – я, так, хэ, ска`ать, проведу, – он вновь глупо посмотрел на него, мотнул зачем-то кудрявой головой и повёл князя куда-то вглубь здания. – Мне сказали, хэ, дать вот это, – он двинул по столу Владимиру лист бумаги, когда они оказались в какой-то небольшой комнатке или, лучше сказать, кабинете, – подписать тут, хэ.

Владимир прочитал быстро документ, который, впрочем, оказался довольно оскорбительного содержания.

– Что?! – промолвил Владимир в смятении, – Как это можно понимать?!

– Как обычно понимать, а как ещё? – застрекотал заходящий быстрыми шагами в кабинет товарищ Урицкий; он говорил скоро, превращая слова будто бы в мелкие сколькие шарики, – Вы вот, подумайте, выбор-то имеется: Вы подпишете документ, в котором будет указано, что Вы более не считаете Павла Александровича своим отцом, и немедленно получите свободу; в противном же случае Вам придётся подписать другую бумагу, и это будет означать, что вы отправитесь в ссылку, и подумайте, что умнее, что?

– Да за кого вы меня принимаете?

– За кого? За незаконнорождённого ребёнка. Отчего Вам теперь, так сказать, нести ущерб.

– Давайте документ, – изрёк агрессивно Владимир.

– Вот и славно, – Урицкий быстро встал, приволок ручку и чернила и положил лист бумаги пред самым лицом князя Владимира, – вот и хорошо.

– Да вы что, издеваетесь?! – промолвил Владимир, совсем уж выходя из себя; он порвал лист, лежащий перед ним, – я говорил про документ с согласием на ссылку.

– Конечно, – лицо Урицкого искривилось в злобной ухмылке. Он дождался, пока Владимир подпишет бумагу, после чего сверкнул остро глазами, – четвёртого апреля в шесть часов с Николаевского вокзала отбывает Ваш поезд. Глядите, не опоздайте, – он развернулся и своими мелкими быстрыми шажками ушёл прочь.

Владимир постоял немного, а потом, исполненный ярости, выстрелил взором в кудрявого мужчину и тоже ушёл. «Куда теперь? – подумал князь, немного отдышавшись и успокоившись, пригреваемый бледным петербуржским солнцем, – не могу же я пойти прямо к Александре, что я скажу? «Прости, но отправлюсь в Тобольск один. Меня высылают из Петрограда!», нет. Как это гадко, нет, нет, я так не могу. Пойти к maman? Нет, она меня из дома не выпустит тогда, это не выход, вовсе не выход. Куда же, куда же мне? – князь метался в нерешительности, – я могу пойти… я могу пойти к отцу!» – наконец, решил он и, остановив извозчика, отправился в Царское Село.

Павел Александрович сидел за столом у себя в кабинете; утром жар спал, и он теперь разбирал скопившуюся почту, периодически обтирая потеющий лоб. Увидев сына, он изрядно обрадовался, рот его растянулся в лёгкой улыбке, а густые усы немного дёрнулись.

– Володя! – по-детски радостно сказал он и после уж молчал и слушал всё, что Владимир жадно и страстно рассказывал ему, а когда молодой князь закончил, он встал и безмолвно обнял сына, Владимиру показалось было, что он прослезился, однако, когда князь отдалился, на лице его не было и следа сентиментальности. – Ты честный человек, сын мой, я горжусь тем, что являюсь отцом твоим. А теперь иди, поезжай к Александре и проведи последние дни свободы с любимым человеком.

Князь, конечно, послушал отца и попрощавшись заспешил уйти. Выходя из особняка, Владимир прошёл мимо матери, не глядя на неё, не заметив даже, закутавшись в собственные думы, а княгиня Палей не остановила его и не окликнула, только посмотрела несколько горделиво и обиженно в след, подёрнула плечами и скрылась в тени холодной шёлковой портьеры, и никому не было известно, что одна беспокойная и трепетная слёзка спустилась по щеке её и скрылась, упавши на ласковый бархат княжеского платья. Отчего вдруг хладнокровная и так хорошо владеющая собою Ольга Валерьяновна, отчего эта спокойная женщина теперь растрогалась? Она ведь ещё и не знала, что скоро потеряет и мужа, и сына; неужели чуткое материнское сердце её почувствовало приближение смуты? Возможно, однако Владимир не знал об этом, не знал, как безутешна была она после анонса Павла Александровича, он не знал этого, и теперь ехал просто по пустынной дороге и свозь пыль и боль глядел на блестящее весеннее солнце, и думал, как же он всё-таки расскажет Александре о своей ссылке.

Подходя медленно к двери, Владимир всё сжимал в руке подписанную им бумагу, будто она могла помочь ему объясниться, будто бы она поможет Александре понять и пережить, но он знал, что всё бесполезно, что только он сам может найти должное решение.

Этим солнечным весенним утром всё преобразилось в Чёрных прудах: дом казался светлее и чище, сад, не опомнившийся, не отошедший ещё от зимы и холода, казался живым, так легко и спокойно дышащим, что птицы прилетали сюда, садились на оголённые и ветхие ветви деревьев и кустарничков и начинали свою трепещущую в воздухе, радостную песню. Умиротворение природное не могло, конечно, не передаться жителям Чёрных прудов, которые с самого утра занимались самой воодушевляющей для каждого работой. Надежда Ивановна решила провести весь день в церкви, насладиться спокойным и непорочным общением с Господом; Прасковья Дмитриевна бегала да хлопотала по дому, преображая его, обновляя, подготавливая к весёлой весне. Александра с самого утра пела, какое-то странное внутреннее чувство побудило её вновь запеть, почувствовать вновь эту внутреннюю свободу и некоторую актёрскую гордость и стать. Сейчас княжна пела романс Рахманинова «Я жду тебя». Её высокий густой, но при этом трепетный и мягкий голос звонко разлетался по всему особняку, весёлыми, светлыми воспоминаниями и мечтами отдаваясь в уставших головах живущих в имении людей.

Стоя на пороге и размышляя над своею речью, Владимир услышал исходивший из окон пленительный, бархатный голос и, конечно, сразу узнал его.

– Давненько ты не пела, princess, я уж начал забывать прелесть твоего голоса.

– Я жду тебя! – допела Александра, – Ищите и обрящете, ну разве не правда! – воскликнула княжна. Она находилась в состоянии странном теперь, близком, быть может, к лихорадочной эйфории. – Я ждала тебя и voilà: ты пришёл!

– Александра, ты хорошо себя чувствуешь? – обеспокоенно спросил князь, – Мне стоит принести воды?

– Нет-нет, Володя, что ты, что ты! Как можно? – сбегая по лестнице, будто бы выпевая слова, проговорила Алекс, – Ты ведь вернулся, теперь всё будет хорошо! – княжна подпрыгнула и, отбивая ладошами ритм вальса, закружилась по комнате, утягивая Владимира за собой. Пройдя в танце несколько кругов по огромной гостиной, Алекс приостановилась, всё боле веселея, сверкнула глазами на Владимира и сложилась в элегантном реверансе. – Ну, так чего ради Вас вызывали, князь? Неужели так, насмешки просто ради?

– Знаете, Александра Владимировна, давайте лучше танцевать! – воскликнул он, вновь подхватывая княжну под руки, продолжая жизни бег.


Глава тринадцатая.

– Я люблю тебя, – проговорил тихо Владимир, прощаясь с дрожащей, как осиновый лист на ветру, Александрой, – Я просто хочу, чтобы ты знала, – княжна молчала, стараясь не расплакаться. Нечего ей было сказать теперь, когда самый любимый и значимый человек уезжал на неопределённый срок, в безвестность. Автомобиль, в котором сидели Павел Александрович и Ольга Валерьяновна, со скрипом подъехал. Все в доме оживились. Дверь машины вскоре распахнулась и оттуда, шумно обмахиваясь веером, вышла княгиня Палей и быстро зашагала в особняк. Автомобиль ожидал теперь только Владимира. Князь сначала помедлил, задумчиво глядя вокруг себя, а после обнял мать и вновь поцеловал Александру, – Ты не грусти, Аля, и не вздумай ехать за мною. Единственное, о чём я прошу: останься дома.

– Но, Володя…

– Прошу.