– Знаешь, – промолвил он, переводя глаза с ребёнка на женщину и назад, – я ведь их совсем не помню. Ты поняла, должно быть, что это герцоги Мортимер, – Адель кивнула, хоть Джон и не оборачивался к ней, – а это ангельское создание на руках моей матери, только взгляни на неё: Эмма Трэйс – первенец и долгожданный ребёнок их. Знаешь, мой отец, он обожал свою супругу, он ведь жил ради неё, однако они долго не могли зачать ребёнка. Чего они не делали только, а с ребёнком им не везло. Врачи сказали, что уж не получится ничего и что, должно быть, Аделайн Анна Мортимер – бесплодная женщина, посему врачи даже советовали отцу наложницу себе завести, чтобы та и родила наследника, – Джон усмехнулся печально, – он их чуть ли не поубивал. Когда маме исполнилось тридцать лет, они с отцом уж и надеяться перестали, знаешь, а никогда судьбу не угадаешь; на тридцать втором году жизни Аделайн родила прелестную девочку, которая вскоре стала всеобщей любимицей. Через два года герцогиня вновь родила, однако на этот раз не всё было столь благополучно. Мальчик родился абсолютно здоровым, однако сама Аделайн потеряла много крови, отчего и скончалась на руках мужа своего. Отец очень горевал, начал много пропадать на работе, он практически не занимался нами – детьми; говорят, когда Эмме было всего четыре года, она начала живо интересоваться, кто это там такой лежит в кроватке напротив, начала играть со мною. Говорят, так же, что только она могла рассмешить меня и унять, когда я плакал. Однако свершилась новая катастрофа, видишь ли, год холодный выдался тогда. Пятилетняя Эмма после купания спустилась вниз, к отцу, но тот не обратил на ребёнка внимания, его позвали врачи: наследник имени заболел. Девочка грустно сидела на диване, а потом взяла, да и шмыгнула на улицу, а никто в тревоге и суете и не заметил этого, – Джон прервался и развернулся на Адель; девушка была взволнована, она понимала, чем именно закончится эта история, – Через несколько недель Эмма умерла от воспаления лёгких, и получилось так, что, я виноват. Я убил мать и сестру, которых обожал мой отец. Понятно теперь, почему он так ненавидит меня? – теперь Джон ровно и задумчиво глядел куда-то рядом с Адель, но не видел её, он ничего не видел. Никому он ещё не рассказывал услышанную от своей няни историю, и теперь впервые он признался самому себе в виновности своей. Глаза его потухли окончательно, и он молча побрёл в свою комнату, не глядя по сторонам и вообще не поднимая головы своей.

Последующие два дня Джон не выходил из своей спальни, не ел, не спал и никого не допускал к себе. Лишь на третий день Адель зашла к нему, а он не выгнал её, он совсем погас за последние дни, побледнел так, будто все жизненные силы его испарились и вышли из него теперь навсегда. Адель тихо, молча, конечно, вошла в комнату и стояла несколько времени у двери, как бы теряясь, не решаясь пройти, однако, когда Джон поднял на неё свои пустые глаза, она поняла, что агрессия его ушла, что он нуждается теперь в обществе, в её молчаливом и умном обществе. Когда она подошла к кровати герцога, на которой сидел он, подвернув ноги под себя и глядя далеко перед собою в окно, когда она подошла к нему, жалость, скорее сочувствие, сжало сердце её, и она, изо всех сил стараясь не заплакать, положила дрожащую ладонь свою на его плечо и протянула ему только что пришедшее в Уинчестер письмо. Джон долго смотрел на трепещущий конверт, будто бы не видя его или просто не понимая, что это такое, он даже сначала не взял его, он только перевёл внимание на глаза Адель, в которых холодными кристаллами застыли слезы, а потом как-то более живо посмотрел на письмо и как-то неестественно глубоко вдохнул. Он выхватил конверт и застыл, лишь на половину раскрыв его, будто бы его одолевали глубочайшие сомнения: открывать его или же нет, но после, сжав челюсти, он всё-таки раскрыл и жадно, долго читал пришедшее письмо.


«1 ноября 1917 года, Чёрные пруды, Петроград.

      Дорогой мой Джон,

Как надеюсь я, что письмо это дойдёт, наконец, до адресата, а надежду мне даёт на это длинный путь, который оно проделает, который мы постараемся ему обеспечить. Простить прошу меня за некую несдержанность мою или, быть может, и развязность даже, но я ненавижу тех людей, которые пришли теперь к власти у нас, под гнётом которых все умные люди страны находятся и должны прятаться по грязным и тёмным углам, как какие-то крысы. Пьяные разгульные матросы и рабочие, вот, кто в почёте теперь и живёт спокойно и легко.

Ох, как отвратителен мой эгоизм, как омерзительно всё это жалобное блеянье, ведь я не удосужилась и спросить, как дела твои, ведь продолжается ещё в Европе война? Я так надеюсь, что ты жив и здоров, что читаешь письмо это (если вообще читаешь) не в окопах и не в госпитале. Не могу даже надеяться, что ответ мне посчастливиться прочесть, нет, не допустят его теперь к нам. Что же, а пока я расскажу тебе, что единственная отрада моя, что мама и Наташа с детьми теперь в Чикаго с сестрой моей – Ольгой, и что безопасность их будет, непременно будет обеспечена. Пока репрессии наполняют страну; неба не видно от дыма заводов, общаться с друзьями, родными, в России находящимися, возможности нет, что уж говорить про тебя, милый Джон, когда ты за тысячи миль от нас.

Мы теперь с Володей одни в имении живём и быт наш, откровенно говоря, не самый разнообразный: выходить некуда, а даже если и есть куда, так Владимир не пускает меня, удерживая любым предлогом и поводом. Я не могу винить его, но я, знаешь, люблю волю, свободу, люблю, когда дышится легко….

Ну вот, опять я отвлеклась на пустые, никому не нужные вещи, которые и не говорят и, тем более, не пишут. Я так наивна и глупа была, когда думала, что смогу пригласить тебя на мой восемнадцатый день рожденья, о, как я радовалась, что вся семья моя, друзья все; ты, Владимир, Алексей и Андрюша, что все вы будете со мною, так просто и легко, так свободно, а судьба вот так распорядилась, сама хозяйкою себя посчитала.

Знаешь, вчера впервые с того самого дня, до меня дошло письмо от брата. Он так успокаивал меня, он точно знал, что именно это письмо дойдёт, хотя, возможно, он и не знал и всё время писал так, просто надеясь. Нет, быть не может, совсем не похоже на моего прагматика-брата. Он сказал, что им в Тобольске неплохо, что люди там хорошие, помогают им много, что ещё немного потерпеть надо, и наладится всё, мы снова увидимся и снова поссоримся, как это бывало. Нет, я бы не стала, я бы и слова ему не сказала, а обняла только и не отпускала от себя, он ведь мой братик, мой младший братик, и я обязана всеми силами заботиться о нём. О, чтобы сделал он со мною, если бы прочёл тот вздор, который я пишу, ох, он бы убил меня.

Сегодня я чувствую, что что-то изменилось, что, возможно, совсем скоро придёт этот великий исход. Джонатан, я не хочу тебя отягощать, но, если это возможно, не мог бы ты вновь узнать насчёт ДР 83(понимаешь о чём я), прошу, но лишь только, если сие не в тягость тебе.

Недавно вспоминала, как мы играли в день нашего знакомства. Надеюсь, ты всё так же резво бегаешь, тебе пригодится это умение, если вдруг Андрей прочитает это письмо. Я уж пишу чепуху, но отчего-то не могу остановится, я будто потребность ощущаю в том, чтобы писать к тебе, герцог, чтобы получать, читать ответы твои. Однако не хочу обременять пустословием и абсурдом всяческим красивую, умную голову твою, а посему прощаюсь.

Искренне,

А.В.М.»


Глава двенадцатая.

Несмотря на то, что прошло уже более полутора месяцев с того дня, как пришла в Чёрные пруды весточка от Андрея, а сколько ответов бы не писала Александра, толка не было, княжна без устали перечитывала письмо, будто бы пытаясь найти причину, разгадать, почему именно оно дошло до них.

«Как же…как же так? – думала девушка, – стоило мне только обрадоваться немного, что вот-вот всё исправится, как вдруг вот такой финал. Ну нет, это не может быть концом, я не позволю этому закончится так!» Александра вскочила на ноги и посреди всеобщей тишины вскрикнула:

– Я еду в Тобольск!

Владимир, записывающий что-то рядом, тихо обернулся и удивлённо поднял брови.

– Что?

– Я поеду в Тобольск, – спокойно и абсолютно уверенно повторила княжна.

– Но, Александра, это…это безумие.

– Ах, вот как, да? Безумие? А они там и ничего? Безумие! Я, быть может, Андрею одному обязана тем, что здесь теперь я, а не в ссылке! – Алекс встала и теперь взволнованно ходила по комнате, – Я даже не прошу тебя ехать, раз это такое безумие, это вообще мысли вслух были! – княжна вскинула руки в исступлении и направилась к выходу с крайне яростным лицом, но глазами печальными и даже пристыженными.

– Александра…Аля, послушай же, – догоняя княжну, Владимир продолжал убеждать девушку, – да разве я за себя волнуюсь? Да Боже упаси, я за тебя беспокоюсь, princess, ни за кого другого, поэтому так и говорю. К чему теперь этот неоправданный риск? Я думаю, Андрей был бы согласен со мною, я думаю, он тоже настоял бы на том, чтобы ты осталась здесь.

– Не могу, мне надо, я должна поехать туда, чтобы только увидеть их, помочь хоть как-то.

– Но ты не можешь им помочь…

– Я должна хотя бы попробовать.

– Princess…

– Прошу, Владимир, не надо, ты меня всё равно не сможешь остановить.

– Я не буду, – сказал утвердительно князь после довольно продолжительной паузы.

– Что?

– Не буду тебя останавливать, я поеду вместе с тобою.

– Правда? – лицо Александры озарилось счастливою улыбкой; Владимир, серьёзно глядя на княжну, кивнул.

– Только одно условие: мы дождёмся весны.

– И тогда мы поедем? Обещаешь, что поедем?

– Разве я когда-либо говорил что-то просто так? – всё ещё хмурясь, спросил князь. Алекс отрицательно замахала головой, – тогда поедем.

Что ж, вскоре пришла весна. Оттаяли и растеклись ручьями по стране колючие снега. Уж и солнце светило ярче, и тучи казались белее, а птицы пели звонче, и веселее выглядела промёрзшая за зиму земля; только в политической обстановке страны оттепели не предвиделось. Всё так же продолжались репрессии против церкви, всяческих интеллектуалов и разнообразной контрреволюционной деятельности. Под подозрением теперь были все, политически активные или же нет – было вовсе не важно. Свобода стала теперь только словом, которое даже из употребления постепенно выходило.