Джон долго шёл вперёд, не видя, не замечая ничего, а потом, вовсе выбившись из сил, припал к холодной гладкой стене и сполз по ней на пол, чувствуя, что медленно теряет сознание. Только вдруг острый звук лёгкого женского каблука, приближающийся к герцогу, привлёк его внимание, и он удержал наливающиеся свинцом глаза открытыми и устремил свой взор в пока что плохо освещённый угол коридора. Через мгновение давящей на юношу тишины из мрака торопливо маленькими шажками вышла взволнованная, озирающаяся вокруг себя графиня Адель Малоун де Клер, однако, увидев Джона, она просияла и бросилась прямо к нему.

– Георг и тебя послал сюда! – срывающимся голосом несколько агрессивно крикнул Джон, когда вдруг понял, что обратился к девушке на русском, неожиданно для самого себя. Он хотел перевести, но Адель активно качала головой из стороны в сторону, при этом шелковистые волосы её разлетались, словно раздуваемый ветром песок на побережье, – ты…ты говоришь, то есть понимаешь русский? – она кивнула и улыбнулась. Джон видел, чувствовал, что она рада находиться здесь.

Вдруг девушка слегка нахмурилась и, оглянувшись, резким движением отдёрнула находящуюся прямо за спиной Джона гардину.

Мягкий и довольно тусклый свет влился внутрь особняка; коридор показался в другом, более уютном, приятном свете, однако герцог вдруг застонал, закрыл лицо руками и склонил туловище, головою касаясь самого пола. В этот самый момент, ворча на кого-то, отряхивая брюзгливо свой халат, появился доктор Стоунберг и, увидев Джона на полу, вскинул руки, выругался довольно непристойно и так крепко на немецком языке, что Адель вся залилась краской, а если бы могла, то даже и вскрикнула бы, и побежал звать людей, чтобы переместить герцога в покои его.

Наутро Джон проснулся с абсолютно другим настроем. Вместо кипучего рвения вырваться куда-то, чтобы хоть как-то помочь, герцог чувствовал моральную слабость; он стремительно впадал в депрессию. Утром, только раскрыв глаза, Джон увидел за письменным столом в своей комнате Адель, она сидела с подносом, на котором стоял стакан тёплого молока и, конечно, тарелка с порриджем, и ожидала пробуждения герцога, поглядывая то на него, то на часы.

Услышав, видимо, шумный стон, с который раскрыл глаза Джон, она несколько оживилась, привстала со своего места и низко, как любая воспитанная во дворцах Англии дама, поклонилась ему. Нельзя сказать, что Джон не был рад её видеть или что он испытывал хоть какие-то отрицательные чувства к графине де Клер, совсем наоборот; когда герцог видел её, он вспоминал своё детство, проведённое в Лондоне с Адель и другими, вспоминал, как они были близки, как любили разговаривать часами напролёт, а после Адель заболела и уехала из Англии, а после вернулась совсем другой: вечно испуганной, удручённой и совсем немой, и не стало этого общения, и невидимая связь их была разрушена. А сейчас, глядя на неё, находящуюся так близко теперь, он не чувствовал ничего, кроме того одиночества, которое посещало его в далёком прошлом и которое он не смог забыть до сих пор. Адель вся светилась изнутри, подходя торопливо к кровати Джона, однако тот не был столь положительно настроен, чувствуя ничтожность собственной натуры.

– Уйди, прошу тебя, уйди, – прошептал он только и снова повалился на кровать, думая о том, насколько он бессилен, жалок и слаб.

Промучившись ещё несколько часов в постели, Джон всё же встал. Он не мог прекратить думать о том, как отвратительно грубо он поступил с Адель, какое лицо было у неё при этом. Чувство отвращения к себе поднялось в душе юноши; его затошнило от этого, а, может быть, от сотрясения мозга, однако Джон нашёл в себе силы подняться; он вышел из комнаты и, скрестив руки на вздымающейся отрывисто груди, пошёл каяться перед Адель.

Девушка сидела на самом твёрдом в комнате стуле, скрестив аккуратно ноги под собою; она вышивала и была необычайно расстроена. Когда герцог вошёл и откашлялся тихо, она подняла на мгновение нежный взор чистых глаз своих, строго взглянула на Джона, и вернулась к своему спокойному занятию. Мортимер постоял немного на пороге, дожидаясь, что вот-вот Адель обратит на него внимание, но она не отрывалась, упорно не замечая его.

– Ладно, Адель, прости меня, – раскаялся Джон, садясь на край дивана, – можно я буду говорить на русском? – Девушка не отвечала, – Я был не прав, и ты не представляешь, сколько… ладно, вздор. Обижаешься? – вопросил он вновь, помолчав немного. Адель легко качнула головой и отложила пяльцы в сторону.

В глазах её цвета изумруда отразилось былое оживление, она улыбнулась, но только уголками губ и довольно сдержанно отвела взгляд. Посидев немного без движения, она повернулась к герцогу и наклонила немного голову, пытливо поднимая тонкие брови. Неловкая пауза зависла в звенящем воздухе душной комнаты; Джон не имел широкого опыта общения с немыми людьми, потому сейчас он не понимал, чего Адель от него хочет. Девушка вдруг залилась беззвучным, но таким искренним смехом, что Джон невольно улыбнулся, потом она легко поднялась, взяла листок и красивыми, большими буквами написала: «Расскажи мне, Джонатан, что так гложет тебя?», а после перевела взгляд своих умных глаз на герцога и светло улыбнулась. Глядя не её нежное, благородное лицо, Джон почувствовал, что и так невыносимая боль его только усилилась, но он всё же с усилием улыбнулся и потёр озадачено лоб.

– Голова болит ужасно, должно быть, эм, последствие травмы, – изрёк он, не глядя в лицо девушке. Адель доверчиво, как-то по-детски взирая на него, покачала головой и вновь замерла.

Напряжённое молчание прервал Джон, когда не смог больше чувствовать любопытного взгляда графини на себе и знать, что она жаждет задать вопрос, но просто не может сделать этого.

– Ты ведь и так знаешь, не так ли? понять просто хочешь, правда ли то, о чём говорят? – девушка прикусила губу и кивнула, немного зардевшись, – Что ж, я не знаю, какие именно сплетни летают по дворцу, но единственно верно то, что я лишь хочу справедливости для Романовых, – голос его дрогнул, когда он вспомнил лица друзей своих, – Я не хочу сказать, что личного интереса я не имею, не говори, не думай, точнее, но я не хочу смешивать политику и личную жизнь. Однако, – добавил он, помолчав, – я, видимо, не вполне справляюсь с этим, раз по голове-то получил, – Джон болезненно улыбнулся. Адель тоже усмехнулась, но всё же любопытство не покидало её лица. Тогда Джон рассказал ей всю историю знакомства с русскими, начиная со дня приезда Императора российского в Лондон и заканчивая последним письмом от Владимира. Пока герцог рассказывал, Адель сидела так тихо, что казалось, что она вовсе не дышит, пристально глядя в его миндалевидные глаза. Когда Джон рассказывал об Александре, описывал девушку, её внешность, повадки, странные привычки, он забывал, что он в Англии, что он не видел княжну с самого начала войны, сердце его замирало и проваливалось куда-то временами, закрывая глаза, он видел её смоляные очи и золотистые душистые волосы, слышал голос, который срывался и пропадал, когда она прощалась с ним. «Будь осторожен, пожалуйста, хотя бы ты», – попросила она его тогда. Она была так встревожена; образ её навсегда врезался в память герцога.

Джон ужаснулся, поймав себя на том, что он содрогается всем существом своим сейчас, вспоминая княжну, он впервые ясно понял, что есть что-то в чувствах его нетронутое, потаённое, что Александра естественная, никогда не пытающаяся быть кокетливой или привлекательной, эта странная Александра пленила его сердце и сковала разум, и ничего, и никто на свете теперь не мог заменить её.

– А теперь я здесь, а они все там и всё, что я смог сделать – упасть на снегу, получить сотрясение мозга и мучить теперь тебя, рассказывая о том, что исправить, – он нахмурил лоб, – никак не могу, – закончил он свой рассказ.

Адель сочувственно смотрела на герцога, когда тот, согнувшись на диване, поник всем телом и, не размыкая глаз, замер. Когда он почувствовал тепло мягкой руки её на своей спине, чувство страха на мгновение охватило его, и он отдёрнулся, глядя на неё из-под опущенных бровей. Адель тоже отдёрнулась, не то чтобы испугавшись, но явно разволновавшись за герцога. Джон вдруг резко встал, сам будто не контролируя себя, и вышел нервно из комнаты, даже не взглянув на оставленную им девушку. Только голова его коснулась холодной, белой подушки, он заснул и проспал всю ночь, не просыпаясь, впервые за последние дни.

Утром Джону просто не хотелось жить. Ему было истинно противно то существо, которое он представлял собою; мало того, что он мучился из-за дела Романовых, так он теперь и за Адель корил себя, и за Александру, точнее за чувства, которые внезапно открылись в душе его, он чуть ли не ненавидел себя за это, но оказалось, что от столь едкого чувства не избавиться в миг обнаружения его, а что ещё ужаснее, что Джон вовсе не хотел забыть Александру, образ которой он страстно оберегал в памяти своей.

В девять часов утра к Джону зашёл доктор Стоунберг, по-немецки сказал ему (он взял в привычку говорить с герцогами Мортимер на немецком языке), что «реконвалесценция82 проходит ладно, только теперь с психологом бы ему поговорить складно было бы». Джон только молча выслушал его, спросив его о самочувствии отца своего и попросив его так же зайти к нему, а после отвернулся к большому, растянувшемуся на всю стену окну и долго, не отрываясь, смотрел на белые, плывущие в такой беспечности и невесомости облака, не о чём не думая и ничего не чувствуя, кроме непрекращающейся боли.

Погода была неоспоримо хороша: слабое зимнее солнце светило, казалось, изо всей силы, ветра не было, и только лёгкие и крупные снежинки падали на землю, переливаясь всеми цветами радуги. Вся эта безграничная жизнерадостность природы раздражила герцога, и он вышел нервно из комнаты и пошёл бродить по затемнённым грустным коридорам огромного особняка. Исходив родной третий этаж вдоль и поперёк, Джон спустил на второй и стал рассматривать картины и фотографии там. Он смотрел не внимательно, потому что знал всё тут наизусть; он знал, что Сикстинская Мадонна никогда не опустит рук своих, а Джоконда не предаст своей загадочной улыбки. Однако была среди прочих одна фотография, у которой Джон задержался, он вглядывался в неё столь пристально впервые за многие годы. Он стоял, словно очарованный, и вглядывался в людей с фотографии: статный мужчина с блистающими светлыми глазами держал за руку красивую и невероятно выразительную женщину с длинными кудрявыми рыжими (последнего не было видно, но Джон просто знал это) волосами и невозможно большими и наполненными энергией глазами. На руках её, посередине композиции сидел маленький, едва ли годовалый, но довольно красивый светлый ребёнок, он, невинно улыбаясь, доверчиво глядел на Джона с фотографии, вовсе не боясь и нисколько не стесняясь его. Джон грустно рассматривал фотоснимок, когда почувствовал, что кто-то стоит позади него. Это, конечно, была графиня де Клер. Она тоже внимательно рассматривала фотографию, улыбаясь, а когда увидела, что Джон заметил её, сделала неглубокий реверанс и кивнула на снимок, спрашивая, как бы: «ты ли это?» Она была почти что уверена, что ответ получит положительный, но Джон покачал тихо головой и снова обратился к изображению.