– Спасибо, maman, – сквозь зубы процедил, отчего-то крепче сжимая руку Александры, Владимир, – я рад, что Вы изменили Вашу точку зрения.

– Так отчего, позвольте узнать, – почувствовав витавшее в воздухе напряжение, обратилась к Ольге Валерьяновне княгиня Маслова, – вы так скоро приехали?

– Как скоро? – переспросила княгиня Палей, – уж семнадцатое число. Мы отъезжаем из Москвы ровно двадцать второго октября, Ольга, билеты у нас уже на руках.

– Как, – ахнула княгиня Маслова, но встрепенувшаяся Александра перебила её.

– Наталье письмо надобно написать! Я займусь! – она выскочила из-за стола и, облегчённо вздохнув, быстрым шагом направилась к лестнице.

– Я помогу, пожалуй, – сказал, вставая следом за княжной, Владимир, но мать его остановила, заметив, что им нужно обязательно поговорить и чем скорее, тем лучше, потому Владимир остался сидеть за столом.

Вскоре все, отзавтракавши, и чувствуя, что Ольга Валерьяновна ждёт возможности остаться с сыном наедине, начали расходиться. Первой ушла Ольга Николаевна, при этом забрав с собою практически всех присутствующих в комнате. Чуть после ушли княжны.

– Если я правильно поняла, что вероятнее всего, – начала тут же княгиня, поднимаясь со своего места, – княжна не уезжает из страны, не так ли? Это меня весьма удивило. Не находишь сие странным, Владимир, что юная леди, осознавая всю опасность жизни в России, остаётся здесь? Очевидно, что ты одна из причин. И это именно то, ради чего я попросила тебя остаться. Должно быть, ты заметил, что княжна не вполне импонирует мне, хоть особа премилая и, на мой взгляд, довольно умная, однако мне жаль девушку. Ты сейчас большая для неё опасность, я даже не говорю об её отце, а ты, ты Романов, и, я боюсь, ты будешь не в силах защитить её, когда это будет необходимо.

– Зачем Вы мне об этом говорите? – выпалил, раздражаясь, Владимир.

– Я не желаю тебя обидеть, не хочу заставить делать то, чего ты делать не хочешь, я лишь упреждаю, так сказать, подготавливаю тебя. Рано или поздно тебе придётся сделать выбор: близость её к тебе или же безопасность. Это никак не моя прихоть, это, увы, изволение времени, просто будь готов, – высказалась она, подставила щёку и, дождавшись поцелуя, быстро зашагала куда-то, оставив Владимира одного в тиши отдыхающей от скопления людей столовой.

«Что ж, может быть, mére и права в чём-то; возможно, я действительно неспособен обеспечить Александре должную защиту, но что, что я могу теперь? Заставить её каким-то образом отправиться с матерью в Америку? Невозможно и гадко, да и характер княжны слишком сильный, чтобы заставить её сдаться. С другой стороны, я ведь всегда буду рядом с нею, буду делать всё, что от меня зависит, только достаточно ли этого? Достаточно ли широк размах руки моей? Сие непонятно, да и понять, думаю, невозможно, однако коли необходимо будет проверить: так на части разорвусь, а сделаю всё, супротив любого ветра выйду, всё выдержу, чтобы спасти величие, бесстрашие и выдержку Масловых, чтобы спасти Александру».


Глава девятая.

– Престранная Вы, Сандра, право, – прошептала быстро Александре, сидя за завтраком в день отъезда Ирина, – не обижайтесь Вы на меня и не судите мои слова, как оскорбление или колкое замечание, только вот я никак не могу понять: отчего Вы с ключницей Вашею Прасковьей Дмитриевной «на Вы» обращаетесь, а с матерью нет. Чудно! Доводилось мне слышать, будто Вы и с папенькой Вашим «на ты»?

– Да, а отчего же это и странно? Они ведь мне родные, не так ли? Я близка со своими родителями, как близка я и с сёстрами, и с братом, и сами слова не должны отдалять нас друг от друга.

– Я никогда не слышала такого от дворян, право, Сандра, Вы исключительная! Вы точно не из нашего мира! – воскликнула княжна, хватая Алекс за руку и сжимая её, что было сил.

– Довольно, Iren, оставь княжну, – промолвил Владимир, удивлённо глядя на робкую обыкновенно сестру, – что станет с тобою, коли она скажет, что и штаны она носила вне своей комнаты.

Александра зарделась, а Ирина вскрикнула и прикрыла рукой распахнувшийся от удивления рот. Однако выразить своих чувств девушке не пришлось, прозвенел звоночек: пора было отправляться в путь. Точная, пунктуальная Ольга Валерьяновна ровно в девять часов утра двадцать первого октября стояла собранная в холле и дожидалась, не вполне терпеливо, своих спутников, коих, между прочим, оказалось больше, чем того ожидалось: узнав об отъезде Ольги Николаевны заграницу, Мия, слёзно кланяясь в самые ноги княгини, упросила её взять бедную фройлейн Мию Хофбауэр с собою. Когда все, наконец, собрались, а это произошло без малого через десять минут, княгиня Палей была ужасно разгневана непунктуальностью своих спутников.

– Отчего так долго? Iren? Natalie? – разгневалась она, глядя то на своих дочерей, то на старинные ворчащие робко часы.

– Боюсь, – встала на защиту потупивших глаза княжон Александра, – боюсь, Ольга Валерьяновна, это я виновата в их задержке. Прошу прощения.

– Хм, – только ответила она и тут же глубоко вздохнула, переводя взор на Ольгу Николаевну, – Что ж, поедемте, – та кивнула.

Владимир подошёл к матери и сёстрам, чтобы попрощаться, а Александра всё стояла на своём месте: она не хотела, чтобы её мама уезжала так далеко, хоть идея эта и была её собственная. Тогда княгиня сама подошла к дочери и мягко положила руку ей на щёку. Не было слов прощальных, тривиальных и пустых; одних взглядов было тогда достаточно. Глаза говорили за расстающихся женщин, глаза, сначала тёплые, сухие, потом мокрые и грустные, а после, переполненные надеждой, светом, но и безудержной тоской. Только Мия одна стояла, обнимая свой чемодан: не с кем было ей проститься и некому обвить руками шею. Поднимая глаза, она жадным взором пожирала моменты объятий княжон Палей с братом, матери с сыном, Ольги Николаевны с Александрой, а потом со своим любимым поэтом-Владимиром. После, когда все уже выходили, она оглянулась: Александра с князем, взявшись за руки крепко, выходили вслед за убывающими, и безудержная тоска сковала Мию, и скорее захотелось ей назад, на родину. Однако Александра окликнула её и, простившись, обняла так тепло, что вся боль прошла, злоба испарилась, осталась только глухая, необъятная грусть.

После отъезда княгини дом опустел и как бы осунулся. Никто не веселился, не шумел, и только бойкая, неумолимая Прасковья Дмитриевна гремела, беспрестанно отдавая поручения: одна ведь она осталась-то за деточками следить, а их кормить нужно, одевать, да спать укладывать. Какой вздор! Деточкам-то уже ни много ни мало, одной семнадцать, а другому двадцать лет! Взрослые, сознательные, но совсем осиротевшие люди. После отъезда матери Александра не останавливалась и на минуту, прохаживаясь по особняку, рассматривая фотографии, картины, сжимая кулаки, закусывая губы. Только под самый вечер Владимиру удалось остановить её, усадив на диван и с силой сжав её ладонь.

– Всё будет хорошо, – уверил он её, глядя прямо и спокойно в глаза, – всё наладится.

И она расслабилась на секунду, и этого вполне хватило: Александра уснула, обессиленная переживаниями и тяжёлым расставанием с обожаемой ею матерью.

– Она обещала позвонить из Москвы. Почему она не звонит? – начиная нервничать, вопрошала княжна уже четвёртый раз за последние пятнадцать минут. С самого утра на следующий день после отъезда Ольги Николаевны Александра не прекращала суетиться, всё валилось из рук её, она не могла ни есть, ни сидеть, читая или просто отдыхая, только беспрестанно смотрела на часы и без устали спрашивала Владимира, – А что, если случилось что-нибудь? Тогда это моя вина! Почему она не звонит?!

Мучения княжны были прерваны, наконец, лишь в первом часу дня долгожданным звонком. Говорила Ольга Николаевна быстро и спокойно: «Встретили Наталью. Выезжаем из Москвы через пятнадцать минут. Позвоню, когда прибудем в Лион. Люблю тебя».

Александра испустила облегчённый вздох.

– Когда должны они прибыть в Лион? – поинтересовалась княжна, поворачиваясь к Владимиру. Тот глухо рассмеялся.

– Если ты продолжишь в таком духе, princess, то мой разум не доживёт до того момента.

– Прости меня, – протянула Александра, садясь на диван и закидывая голову на деревянную гряду, – просто я так волнуюсь за них.

– Я знаю, princess, знаю, однако, ты же сама понимаешь, что в Европе, тем более в Америке гораздо для них безопаснее будет, чем здесь. Мы как бы на бочке с порохом сидим, да вот только я уверен, скоро всё успокоится, и тогда мы заживём.

– Думаешь?

– Думаю.

– Хорошо.

– Да.

Новый день приветствовал жителей Петрограда прямо сказать не самым радушным образом. С раннего утра двадцать пятого октября в городе было так тихо, что даже на Петровском острове слышны были крики радующихся и дебоширящих матросов, ругань рабочих, заунывные песни пьяных крестьян. К обеду каждый житель Петрограда знал, что Временное правительство ушло в отставку, что власть перешла в руки большевиков, что прежней жизни уже не будет, и что Российская империя окончательно прекратила славное существование своё. Что ж, наконец, послышались и залпы орудий, и плач детей, которых, как не пытались, не смогли унять матери, и хрипы раненых. Да, это явление стало закономерным завершением крайнего обострения классовой борьбы. Да, это событие выразило волю большинства, однако понимало ли то большинство на что шло оно? Понимало ли оно, что двадцать пятое октября далеко не конец всеобщих мучений, что ещё тысячи жизней, судеб будут смолоты разгневанной, не умеющей остановиться машиной судьбы? Вероятно, не будет вовек найден ответ на сей вопрос.

– Их не выпустили, ты представляешь ли, Аля, не выпустили! – выпалил Владимир, разгневано вскидывая руки, потряхивая в них полученную утром телеграмму от матери. Но Александра только покачала головой.

– Ты слышишь крики? – Владимир прислушался. Действительно, слышался ужасный гвалт, – Ужасно. Ах, должно быть, это центр города пылает! – вскрикнула Александра, показывая чрез стекло окна на густой, чёрный клуб дым.