От ружей младший сэр Джон пришел в полный восторг. Он увлекался охотой не меньше отца; все его друзья были подписчиками «Охотничьего сезона», а в морозильниках у них не переводились фазаны, которых их жены уже отказывались готовить, однако детство и отрочество, проведенные в Бристоле, в доме отчима, заведовавшего строительством, наложили на него заметный отпечаток.

С юных лет сэру Джону внушали, что роскошь идти в жизни своим путем напрямую зависит от наличия денег. Деньги — отнюдь не зло, регулярно напоминал пасынку Чарли Крофт, деньги — это смазка, помогающая вертеться колесикам повседневной жизни. Верх глупости — считать, что без денег можно обойтись; тот, кто так думает — настоящий осел. Деньги — твой тыл, и они должны работать на тебя.

— Так что если ты хочешь сохранить старый сарай, который завещал тебе отец, и который я, — говорил Чарли Крофт, — будь моя воля, без колебаний снес бы и построил на его месте нормальные, теплые и пригодные для жилья коттеджи, потому что места там просто великолепные, — то тебе придется зарабатывать на его содержание.

А потом, глядя пасынку в глаза, добавлял:

— И знаешь, мне будет интересно посмотреть, как ты справишься.

Лет до тридцати сэр Джон не особенно заботился о том, чтобы вдохнуть в Бартон-парк новую жизнь. Отслужив — как и отец — свой срок в армии, он кое-как устроился в трех комнатах, расположенных непосредственно над допотопным котлом в подвале, и поступил на работу исполнительным директором в небольшую компанию, занимавшуюся изготовлением насосов для опреснительных установок. Он прекрасно понимал, что получил место лишь потому, что его родословная и титул могли помочь в привлечении иностранных клиентов, закупавших продукцию компании. Тем не менее он неплохо справлялся со своими обязанностями, а в выходные бродил по полям с ружьем или устраивал свои, быстро сделавшие его местной знаменитостью, вечеринки: гости являлись к нему одетыми так, будто ехали в Арктику, и предавались старинным аристократическим забавам вроде бега по анфиладам гулких пустых залов Бартон-парка и разжиганием огня в очагах — с таким ощущением, будто они незаконно проникли в заброшенный замок.

Удача улыбнулась сэру Джону в тот момент, когда он, несмотря на природный оптимизм и веру в собственные силы, совсем было отчаялся в своих попытках хоть на миллиметр сдвинуть проект «Бартон-парк» с мертвой точки. Во время затеянной им на вечеринке очередной эксцентричной игры — на этот раз поиска сокровищ — он заметил на широком подоконнике в одной из бартонских зал миниатюрную девичью фигурку, съежившуюся и шмыгающую носом. При ближайшем рассмотрении она оказалась очень хорошенькой барышней по имени Мэри Дженнингс, которая приехала на вечеринку с одним из приглашенных молодых людей, но тот забыл о ней, увлекшись флиртом с другой привлекательной особой. Мэри, замерзшая и несчастная, хотела сразу же уехать в Эксетер, а оттуда в Лондон, но понятия не имела, как выбраться из поместья.

Он снял ее с подоконника, обнаружил, что под старым одеялом, в которое она укуталась, — «Бог ты мой, как только вам в голову пришло заворачиваться в такое, на нем же спит мой пес!» — на ней было надето очаровательное, но крайне легкомысленное шифоновое платьице, расшитое блестками, поспешно сопроводил в наиболее обжитую из комнат над котельной и снабдил там стаканчиком бренди, а также самым приличным из своих старых, но дорогих шерстяных свитеров.

Мэри Дженнингс оказалась, выражаясь старомодным языком, богатой наследницей. Отец ее некогда основал компанию, выпускавшую одежду для сельских жителей, — в 1960–1970 годах ее продукция пользовалась огромным спросом у членов многочисленных организаций вроде «Ассоциации сельских землевладельцев», так что после своей смерти мистер Дженнингс не только оставил жене роскошный пентхаус в Лондоне, но и приличное состояние, поделенное между ней и двумя их дочерьми. Мэри Дженнингс приехала в Эксетер с мужчиной, который бросил ее, и осталась там с другим, который ее спас. Мэри Дженнингс с Портман-сквер превратилась в леди Мидлтон из Бартон-парка, а компания «Вест Кантри Клозинг» переехала с фабрики в Хонитоне, некогда выбранной мистером Дженнингсом из-за относительно недорогой рабочей силы, в конюшни и амбары, которым хозяин уже много лет не мог найти применения.

Совершенно неожиданно у сэра Джона обнаружился дар предпринимателя. Теща, разделявшая его жизнерадостный настрой и любовь к их, теперь уже общей, компании, с восторгом следила за тем, как он ее модернизировал. Сэр Джон нанял нового дизайнера, взялся изучать технологии, позволявшие выпускать более прочные и ноские ткани, начал печатать яркие, броские каталоги, приглашая своих друзей, их детей и собак в качестве моделей. За три года оборот компании увеличился в два раза, за пять лет — в три. В Бартон-парке появилась новая крыша и центральное отопление, устроенное по последнему слову техники. За те же пять лет сэр Джон и леди Мидлтон произвели на свет четырех малышей и зажили на широкую ногу, за что хозяин отнюдь не считал нужным оправдываться.

— Мои друзья, — заявил он как-то журналисту из эксетерского «Экспресса», — называют меня Роберт-грабитель — из-за цен на наши товары. Но сам я считаю их оправданными, и практика это подтверждает. Спросите у немцев: они обожают мои ткани. И японцы тоже. Можете проверить по каталогам заказов.

В то утро сэр Джон работал у себя в офисе, перестроенном из старого каретного двора, с ярким, слегка театральным модерновым освещением, когда к нему пожаловала теща. Он обожал ее до такой степени, что без стеснения выставлял свои чувства напоказ, и радовался от души, когда она решала задержаться в Бартоне подольше. У них были одинаковые вкусы, она полностью передала в его руки руководство компанией, мало того — одарила очаровательной женой, которая никогда не вмешивалась в деловые вопросы и ничего не имела против его неуемной тяги к развлечениям, пока интересы детей оставались на первом месте и от нее не требовали отчета о тратах на них или на ее собственный гардероб.

— Ужасно, — выдохнула Эбигейл Дженнингс, врываясь к нему в кабинет в облаке шарфов и шалей, — ужасно ветрено сегодня утром. Осень не за горами; это чувствуется даже при моем природном, так сказать, утеплении. — Она осмотрела зятя с головы до ног.

— Веселенький вид, Джонно.

Сэр Джон воззрился на свои вельветовые брюки цвета терракоты и изумрудный свитер.

— Слишком кричащий?

— Вовсе нет. Ты выглядишь великолепно. Особенно по сравнению с этой новой модой, которую так насаждают в Лондоне, — все только серое и черное. Мерзость! Как на похоронах. Джонно, дорогой, у тебя есть минутка?

Сэр Джон посмотрел на экран компьютера.

— У меня совещание по телефону с Гамбургом и Осакой через четверть часа.

— Обещаю уложиться в десять минут.

Он широко улыбнулся.

— Прошу, садитесь!

Эбигейл втиснулась в модное кресло датского дизайнера, которое Мэри выбрала для офиса, и размотала пару-тройку шарфов, после чего многозначительно произнесла:

— Видишь ли, произошло нечто из ряда вон выходящее.

— Что именно?

— Понимаешь, Джонно, я вчера была в Эксетере: угощала обедом крестницу покойного мужа. И ее сестру. Очаровательные девчушки. И очень благодарные. Люси и Нэнси Стил; их мать была…

— Эбигейл, десять минут.

— Прости, прости, дорогой! Думаю, все дело в возрасте; одна мысль цепляется за другую, а та за следующую, и так без конца…

— Эби! — снова воззвал к теще сэр Джон.

Эбигейл слегка наклонилась вперед — насколько позволяли ее объемистый живот и многочисленные подбородки.

— Джонно, у тебя есть родственники в Сассексе?

Сэр Джон в недоумении воззрился на нее.

— Нет. Да. Ах да, конечно, есть. Двоюродные, по отцу. Где-то в окрестностях Льюиса. В поместье — в таком же древнем и бестолковом, как Бартон, ну или вроде того.

Эбигейл подняла вверх пухлую руку, унизанную бриллиантовыми перстнями.

— Дэшвуды, дорогой. Это их фамилия. Люси и Нэнси прослышали о них от кого-то из своих кавалеров — уж не вспомню, от кого именно, сам знаешь, какова нынешняя молодежь! Но это жуткая история, честное слово, просто кошмар!

— Вы не могли бы рассказывать побыстрее?

— Ну конечно. — Эбигейл положила ладонь на краешек огромного, оборудованного по последнему слову рабочего стола сэра Джона — самой современной модели и из настоящего дуба. — Их четверо, мать и три дочки, две уже взрослые, а младшая еще в школе. Кто-то у них там умер, в том числе и отец, и вот, по каким-то ветхозаветным законам касательно наследования, вся семья оказалась без средств к существованию и практически на улице. Им совершенно некуда податься.

Сэр Джон нарисовал на листке бумаги, лежащем перед ним на столе, кружок, потом добавил к нему усы и улыбку. Уже понимая, что природная добросердечность все равно возьмет верх, он все же, запинаясь, пробормотал:

— Может, они могли бы снять жилье?

— Джонно, не смей рассуждать как все вокруг! — твердо заявила Эбигейл. — Четверых членов твоей семьи, еще не оправившихся от потрясения после кончины их мужа и отца, выгоняют на улицу, отлучают от того единственного жизненного уклада, который им привычен. В то время как ты, насколько мне известно, не испытываешь недостатка в недвижимости. Согласен?

Помолчав мгновение, сэр Джон сказал:

— Знаете, я, кажется, вспомнил Генри Дэшвуда. Отличный малый. Немного не от мира сего, но вполне достойный человек. Стрелять не умел ну совсем. Как-то раз приезжал поохотиться на куропаток, в январе, тысячу лет назад. Значит, это его вдова и дочки?

— Именно.

Сэр Джон пририсовал к кружку уши. Потом, с неожиданной решимостью, заявил:

— Эбигейл, вы правильно сделали, что пришли ко мне. Да, абсолютно правильно.