Ирина Крицкая - Разлюбил – будешь наказан!

Бабушка подхватила козьим голоском:

– Я надеюсь, ты теперь свои джинсы выбросишь? – директорским тоном спросил Антон. – А то мне говорили: «Видели твою на улице, шла вся драная». Стыдно слушать. Неудобно на людей смотреть…

– Вот если бы чуток пошире, то было бы совсем хорошо, – влезла бабушка.

– Что?! Стыдно слушать?! – Мама резко развернулась к Антону и метнула в него отравленным копьем.

– Вы же сами были против всего этого ее… авангардизма…

– Ой, Сонька, да сняла б ты этого Ози Озбарна. – Машке не давал покоя мой жуткий плакатик, на котором Оззи кусал за голову живую мышь.

– Я?! – Мама загорелась. – Я никогда не была против моей дочери!

– Да, но джинсы с дырками? Разрисованные… И булавки… Для чего? Это некрасиво, небрежно. Людям непонятно, – еще упирался Антон.

– Доесть-то дай ему, ну? Дай доесть, – вступилась бабушка, увидев боевой прицел.

Мама нажала на гашетку:

– Да! Ее не все понимают. И ты не поймешь никогда!

– Извините, – Страхов поднялся из-за стола. – Вынужден откланяться. Это моя проблема.

Антон Николаич, как многие мужчины, любил готовые обтекаемые формулы, хотя и не всегда понимал, куда их присобачить.

Только новая синяя дверь за ним захлопнулась, Машка начала кривляться:

– «Это моя проблема». Твоя, твоя, не наша. Ага… Им лишь бы женщину в лужу посадить. – Она взглянула на букет и ехидно добавила: – А на цветочках-то сэкономил.

Мама откусила конфету и швырнула ее в сторону:

– Нет, ну какой хам! Прибежал тут ко мне, на диван бухнулся: «Я хочу женщину». И ты пойми его еще, с такими глазищами.

Все! Машка открыла рот. Сейчас весь вечер будет вспоминать своего бывшего мужа:

– Ты посмотри, как они все похожи! И Семенов тоже мне грит: «С тобой стыдно, грит, в люди выходить. Газет ты, грит, не читаешь». Ага! Как выходной, так у них партсобрания. А тут мне женщина одна сказала: а ты знаешь, что у них премиальные в несколько окладов? А я ни сном ни духом! Он все к той бабе перетаскал…

Машка замолчала, почесывая левую ладонь. Прикидывала, сколько ее бывший умыкнул.

– Зря ты Антона прогоняешь… – вздохнула бабушка. – Он на отца Михаила похож.

– Сколько можно! – зашипела на нее мама. – Какой отец Михаил? Когда это прекратится?

В последнее время нашу бабушку глючит. Она постоянно вспоминает священника, который сто лет назад служил в нашей церкви. Даже разговаривает с ним иногда, в забытьи.

– У нее этих Антонов будет еще сто штук, – заявила Машка.

Говорит, сто, – а сама всю жизнь про одного Семенова вспоминает. После развода она два месяца лечилась у психиатра. Стала убежденной мужененавистницей. С тех пор прошло лет двадцать, но Машка до сих пор не отошла. У нее есть тайник. В журналах по вязанию она прячет семеновские фотографии и вырезки из газет с его статьями про «партию наш рулевой».

– Маш, а что у вас там творилось-то, в Москве, 19 августа? – спросила мама.

– Ты про путч, что ли? – Машка любовалась на новую клеенку с «лебядями». – Да ничего. Я в своей норе просидела. У меня как раз выходные были.

– А мы тут перепугались. А вдруг война?! Сонька-то не с нами. Мало ли что! Антон прибежал ко мне. Поехали и поехали, надо ее срочно забрать. Чуть не уговорил. Мы с ним все три дня на нервах варенье варили.

– У вас там ничего не слышно было? – спросили меня.

– Ничего, – говорю, – дождь был сильный, я спала.

В ночь с 19 на 20 августа я спала на поляне, на вершине горы, у северной границы с Абхазией. Потащилась для отчета. А то потом обязательно какая-нибудь сволочь спросит: «Ну что ж ты на юг-то съездила и даже в горы не сходила?» И вот я из-за этой неизвестной сволочи мучаюсь, иду. Антон внизу остался, со своей делегацией, в лагере.

Инструктор всем пообещал:

– Специальный маршрут. Будем горную речку пересекать пятьдесят три раза. На вершине поляна – неописуемая красота! Вы такого нигде больше не увидите!

Я поверила, но мое веселье кончилось быстро, только и порадовалась, когда армейский вездеход протащил по воде через ущелье. У подножия горы мне вручили связку железных кружек, и сразу захотелось обратно. Вот спасибо! Нет, не тяжело, но гремят, собаки, на каждом шагу.

Дошла я до этой волшебной поляны, и что? Красиво? Да, наверное. Только ничего не видно. Туман густой, стоишь, как в облаке. Мальчишки стали шутить, кричали: «Ложись! Стреляют!» Накаркали, дураки. Через пару месяцев там правда начали стрелять.

Как я была рада тучкам! Утром с моря конкретно дунуло, мы свернули палатки и вернулись в лагерь под дождем. Волны заметно выросли и стали черными, как антрацит. Что, думаете, я не знаю антрацит? Я все детство печку протопила этим антрацитом, так что точно говорю, вода как антрацит. Страшно выбегать на ветер, забирать с веревки сырые полотенца.

Люди были одеты как ку-клукс-клан, передвигались в синих непромокаемых плащах с опущенными на лицо капюшонами. В наш домик сунула нос тетенька из администрации:

– Добрый вечер, девочки.

– Ничего себе добрый! Нас тут смоет всех сейчас. Гляньте, вода уже под сваями…

– Может быть, и смоет. С природой не поспоришь, – улыбнулась тетенька, – у меня объявление: наши врачи приглашают всех на просмотр нового американского фильма об интимной жизни.

Она сообщила это веселым ласковым голоском, как будто позвала нас посмотреть «В гостях у сказки». Озабоченных не нашлось, интимную жизнь все предпочитали изучать по индивидуальной программе. Русским девочкам не нравилась эта новая западная мода – публично заглядывать в чужие трусы.

Дождь лил и лил. Мы сидели под сваями, от ветра завернувшись в одеяла. Кое-кто курил, запивая чаем, кое-кто вином. Мальчики перебрасывались в картишки и были похожи на заговорщиков. Послышалось странное: ГКЧП, Форос и смешное слово «путч».

– …государственный переворот, – долетело ко мне, – прикиньте, вернемся домой, а там опять коммунизм.

– Да он и не кончался еще…

– Я вам говорю – гражданская война начнется.

– Горбачева не выпускают…

– А может, и нас отсюда не выпустят?

– Кому это вы нужны?

– А что? Удобно. Собрали всю будущую прессу в одном месте – и пух.

– Вы что, не слышали? Из Москвы приехал цензор Сидоров. Башкирский дайджест закрыли. Сегодня ни одна газета не вышла.

– А пойдемте в главный корпус! Там «Свободу» ловят!

Сначала я даже внимания не обратила на эти разговорчики. Здесь никому верить нельзя – кругом одни журналисты. Никакое радио «Свобода» я слушать не пошла. Мне весь этот путч – трактором. Что мне ГКЧП, что мне арестованный Горбачев, когда мой летний роман заблокирован? Я же говорила – я ребенок из Красного пояса России. В этом регионе никогда ничего не происходит. У нас все до сих пор крепостные. Затоптать, если что, могут, а насчет революции – обращайтесь в Москву.

Ночью ливануло такое! Море взбесилось. Волны подошли вплотную к террасам. И гром – как будто горы взрываются. Погулять не получится, в знак протеста я легла спать.

А утром – солнце! И повсюду бегают мальчишки с пачками листовок: «Правда и только правда о государственном перевороте! ГКЧП арестован!» После завтрака в актовом зале была пресс-конференция журналистов Первого канала и самые свежие кадры с места событий. Ой, да что вы! Я иду со всеми смотреть хронику, которую еще нигде не показывали. И, кстати, до сих пор так и не показали.

В стеклянном холле толпа будущих знаменитостей стояла в длинной очереди за автографами к действующим телезвездам. Я ненавижу автографы. И тем более очереди. После того как меня будили в шесть утра, чтобы затариться стиральным порошком (две пачки в одни руки), я ненавижу очереди. Стою в сторонке. Оглянулась – в другом конце холла на пластиковом кресле сидит Антон. Он заметил меня и раскрылся, как автоматический зонтик. Какое чудо! Не забыл меня за целых три дня!

Мы сидим в темном прохладном зале. Антон глядит на экран и греет мои руки. Подносит к губам и целует пальцы. Сам не замечает, как целует. В эти моменты я перестаю дышать. На экране идет хроника: толпы бушующих людей, реплики, вопли, ругательства, Ельцин, солдаты, танки, трое погибших парней… Все мимо, все мимо меня. Ничего не слышу. Жду, когда он еще раз поцелует.

Мы выходим из зала и направляемся под сосны, на трубу теплотрассы, протянутую по горе, над морем. Антон взял с собой кучу свежей политической макулатуры. Глаза у него загораются, когда ему приходит на ум что-то интересное, взгляд оставляет ощущение спрятанного сюрприза. А в официальной версии у него спокойный, даже слегка отсутствующий взгляд. Иногда он читает мне вслух по нескольку строчек, я слушаю, нет, не текст, а его голос, его играющую интонацию, его легкое северное «о», и смеюсь.

Под попой тепло, на спине его рука, над головой густые сосновые ветки, перед глазами море, поднимешь лицо – и вот они, его губы. Антон бросает в траву свое чтиво, загребает меня в охапку, а я опять ухохатываюсь. Смеюсь над чайками – визжат, как поварихи.

И муж целовал мне руки. На нашей свадьбе за столом. И тоже бессознательно. Его губы сами тянулись к моей ладони. Мама втихаря посмеивалась, когда он беседовал с кем-то и при этом облизывал мне пальцы. Теперь я точно знаю: пока у мужчины проявляются такие порывы – все пучком. Как только он начинает себя контролировать – все, считайте его коммунистом.

Я, конечно, слышала, что страсть проходит… Но чтобы у меня? Прошла страсть? Я-то думала, страсть проходит у асексуалов, у амеб, у сонных мух, у фригидных кошелок, у обжор, у тех, кто никогда не любил… И, надо же, вчера меня настигла та же участь. Супружеский долг! Перепих для галочки!

Мы даже не трудились скрывать отвращение. Смотрели друг на друга – и морщились. Зевали. Отворачивались. Закрывали глаза. «Надо! – сказали мы себе, – надо!» – и нехотя стянули трусы.