Ирина Крицкая - Разлюбил – будешь наказан!

…Я свернулась в комок на руках у Антона.

– Ты спать не хочешь? – спрашивает.

Еще бы! Вчера полночи гуляли.

– Нет, ты что! – говорю.

Как я могу спать, когда он на меня так смотрит? Умеет! Не глаза у него, а джакузи, нежит меня, купает, авантюрист.

– Хорошо, тогда я тебя никуда не отпущу. – Антон целует меня в нос.

Я достаю из кармана шоколадку и протягиваю ему, делаю вид, что она у меня тут случайно завалялась. Притащила из столовой, мышь, оставила на вечер. Антон подловил меня на этой детской нежности, подмигнул и достает точно такую же, мне:

– Думаешь, у меня нет?

Мы шуршим фольгой и смотрим на море. Солнце тонет в воде, как гранатовый ломтик. Сегодня смешали всю гамму от розовой до бордовой, оставили белые блики и побрызгали золотой пылью. Дворцовая роскошь! Дышать легко!

– А знаешь, – он чмокнул меня в лоб, – я мечтаю такой фильм снять… Ну… идея как положено: всех плохих в конце убивают… А герой совсем один против всех, из последних сил… Но главное – в конце все взрывается. Огонь, дым на заднем плане. И он живой выходит, а девушка красивая бежит к нему, вся в слезах…

Это он все на полном серьезе мне сообщает! Засмущался, когда про девушку сочинял. Он до сих пор такой, это не лечится. Когда Антон снимет свой фильм, там именно так все и будет – в конце он все взорвет.

– И еще музыка такая должна быть… ммм… сейчас… что-то вроде… Знаешь, у «Ласкового мая» есть: па-па-ба-пам! Па-па-бам па-па-пам!.. Девушка плачет, и титры пошли. «Ты просто был» называется, знаешь?

– Конечно, – я ухохатываюсь.

Любит, малыш, наивную музычку. Хочу его обнять изо всех сил. За то, что он «такой чистый мальчик!».

– Да, я петь не умею, – он улыбается вместе со мной, – мне медведь на ухо наступил.

Посмеялся – и сразу командует, у него всегда так, без рекламной паузы:

– Теперь ты рассказывай.

– Я?…

А что я? Я смотрю на Антона и вспоминаю сказку: «Я б для батюшки царя родила богатыря», на большее у меня мозгов до сих пор не хватает. Придется выдумывать.

– … Дом за городом… синий кабинет… пахнет кофе… окно в сад, свободный график… машина… желтые листья… дым… и я печатаю что-нибудь… про любовь…

Антон положил за щеку шоколадный квадратик и посмотрел на меня с неожиданным, совсем взрослым умилением. Когда он так глядит, я чувствую, как моя кровь обогащается кислородом.

Скомкал фольгу, зашвырнул в урну блестящий шарик. Посадил меня к себе на коленки, лицом к лицу. Теперь он сам учит меня целоваться. Страшный талант. С тех пор я никогда так вкусно не целовалась. В его руках я как вода, перетекаю из правой в левую. Если захочу, могу сейчас закрыть глаза – и услышу волны, почувствую его пальцы на спине и привкус молочного шоколада… Вроде бы ничего особенного: нос по щеке, дыханье на ушко, губы взасос… А получается коктейль из радости, нежности, свежести, волненья и самой первой страсти. Тонкой, едва уловимой, как изысканный парфюм. Рецептик известен, но попробуй повторить… Сколько раз я пыталась – не получается.

И даже потом, когда я забыла его запах, и руки, и голос уже не слышала, он вдруг выныривал в самый неподходящий момент. Валяюсь в чужой кровати и удивляюсь: откуда это внезапное ощущение его близости? «Да ну! – говорила я себе, – глупости! И как он вечно не вовремя вспоминается!» Но призрак не исчезал. Я разочарованно смотрела на чужие губы, отпихивала чужие лапы и противным директорским голосом говорила: «Пошел вон!»

…Так быстро стемнело… Ночь пришла, пока мы целовались. Южная, бархатная, вся увешанная золотишком, как восточная бабенка. Внизу на аллейке горели фонари. По первому ряду семенил Полуянов. Заметил нас. Поднял ко мне большие грустные глаза.

Нет, не в мою честь была его печаль. В тот вечер мэтр остался один. И все пытался вспомнить свой фильм, тот самый, первый и единственный, о котором мечтал. Он его не снял. А попробуй сними, шансов не было. Да и черт бы с ним, с фильмом. Но стало обидно – ведь забыл, забыл свой фильм! Сначала отказался от него, своевременно, благоразумно, потом закрутился, забегался, а теперь даже вспомнить не мог, «про что оно там было?». «И хорошо, – примерно так успокаивал себя Полуянов, – все сложилось удачно… Жалеть не о чем».

Да, все сложилось удачно. Если не считать этого неприятного ощущения – чего-то не хватает. Эта хроническая неудовлетворенность портила ему настроение. В тот вечер, в августе, на море, мэтр почувствовал себя стареющим вампиром. «Эх, – он подумал, – сколько ни пей молодую кровь…»

Антон взглянул на него сверху вниз. Глаза у него вспыхнули не по-детски. Даже в темноте я заметила азартную хищную усмешку. Тщеславный мальчишка до ужаса. Обскакал дяденьку и радуется. И опять меня целовать, целовать, целовать…

Я подставляю ему губы и думаю: «Все! Больше ни с кем никогда целоваться не буду. Только с ним».

Только с ним, только с ним… Да! Думала, никогда его не забуду, но… забывала. Ненадолго, на время. А потому что! Когда выпрыгиваешь из вагона под дождь и ветер – как-то уже не верится, что еще вчера ты не могла наступить на раскаленный песок.

Холод собачий. Всего лишь тридцатое августа, всего лишь тысяча километров к северу, а уже ветрище и дождь.

В нашем доме стоял глупый женский ржач. В гости приехала Машка, московская теть Маша. Та самая, которую подбросили моей бабушке во время войны.

Машка – женщина-ремонт, ненасытное благоустройство. Она уже успела оклеить нашу прихожую клеенкой с лебедями. С «лебядями», она шутила. Сама перла рулон из Москвы, из своего военторга при Генштабе сухопутных войск.

– Как мне стыдно! – Мама пытается разжечь печку. – Как стыдно! До чего я все с твоим отцом запустила.

Мы с тетей обиваем входную дверь синим дерматином. Из своей обсерватории спускается бабушка:

– О-о-о! Дверь-то как в райкоме, у первого секретаря.

– Эх, – выдает мама (что-то огонь у нее в печке не разгорается), – где бы найти себе тихого мужичишку и запрыгнуть к нему на горбушку. До чего ж надоело самой всю жизнь пахать!

– Много они тебе напахали-то, эти мужики? – пробасила Машка. – От них только вонь и хамство. Насрут в душу – и до свиданья. Природа у них такая, поганая. Пьют, гуляют, а руки у них из жопы растут. – Она с гордостью забила последний гвоздь.

– Ой, Мария! Ой! – согласилась бабушка и призадумалась. – Но у людей-то бывают…

– Смотри, Газманов, – Машка переключилась на экран.

Машка несколько раз подпрыгнула и сладко улыбнулась в телевизор:

– Я его люблю. У него всегда причесочка такая аккуратненькая. Не то что этот Оззи Озборн, – намекнула она на плакаты в моей комнате и тут же приказала: – Так! Щас дверь повесим – и к столу.

Мы взялись за дверь. Подняли. Я неудобно взялась и промазала, штырь соскочил с петли.

– А вот и помощь! – пропела Машка.

В проеме стоял Антон, Антон Николаич Страхов. Возник неожиданно, как муж из командировки. Несмотря на дождь и грязь, он был невыносимо чист. Хоть бы пылинка на него какая-нибудь села, хоть бы брызги случайные упали на его голубые джинсы. В одной руке букет, в другой пакет. Машка презрительно взглянула на вражеский арсенал.

– Здравствуйте, – распахнул он свои уверенные кошачьи глаза, протянул мне цветочки и неожиданно покраснел.

– Спасибо, – я понюхала красные розочки.

Смотрю на Страхова и не узнаю. Припоминаю, но не очень. Заполняю паузу:

– Это теть Маша…

– А мы уже знакомы, – хохотнула Машка, – он тут, пока тебя не было, веселил нас. На пианино нам играл…

– Антон! – выпорхнула из кухни мама и опять исчезла.

– Давайте помогу.

Страхов взял у Машки новую дверь. Раз – и штыри с дырками сошлись.

– Я цветочки поставлю? – Машка забрала букет и удалилась.

А что мне делать? Обнимать или нет? Целовать или не надо? Я его забыла! Он, кажется, помнит. Колет щетиной. Обнимает. Тянет меня в маленькую комнату. Это ничья комната, там папа ночует иногда зимой, в морозы, когда ему свою хибару топить нечем. И там Антон, точнее, черный толстый котяра, сжимает меня в своих лапах, как застывший холодный пластилин.

– Маладе-о-ошь! – Машка позвала нас к столу.

Ее хоть в Тобольск отправь, она везде с собой таскает банку красной икры. Без палки московской копченой из дома не выйдет. В женской сумке возит бутылку «Советского» шампанского и «канфетчки». Это целое состояние на фоне нашего продуктового магазина, в котором все полки забиты банками с кабачковой икрой. Столько закуски, а мужика нет.

– Ну, здравствуй, здравствуй, студент! Не голодуешь там в общежитии? – когда мы сели к столу, спросила бабушка свою любимую жертву.

Глядя на румяные страховские щеки, мама усмехнулась. Положила нашей старушке котлету и поставила тарелку поближе к носу, чтобы поменьше разговаривала.

– Ты ешь-ешь, – не отступала бабуля. – Ну, говори, студент, куда пойдешь работать? А! Дожили до чего… Биржа труда! Как в Америке! Безработица!

– Ничего, Валентина Карповна, мы не пропадем, – Антон открывал шампанское.

– Не пропадем! Будем скоро жить как при царе. Советская-то власть хоть образование дала бесплатное. А то б сейчас бегали все в юбках раздуванных. Как девки крепостные.

Мама с тетей ойкнули, когда чпокнула пробка, но шампанское не брызнуло, вышел аккуратненький дымок, и мы подставили хрустальные фужерчики, последние, случайно уцелевшие, из свадебного гарнитура моих родителей.

– Ну, за встречу! – Антон всех осчастливил своей яркой театральной улыбкой.

– И чтоб наше поганое правительство нас не доконало! – вставила Машка.

– А подарки! – вскочила мама. – Смотри, что тебе теть Маша привезла. Меряй!

Я скинула в спальне свою рванину. Выхожу в презентабельном и пою:

– Спасибо! Спасибо, теть Маша! У меня как раз ничего приличного нет. И неприличного тоже нет.