На четвертую ночь Элинор вдруг проснулась и подскочила на койке — почему-то она не сомневалась, что кто-то только что вышел из каюты. Девушка осторожно приоткрыла глаза — да, она была одна. Однако что-то явно было не так. Чего-то не хватало… И вдруг Элинор сообразила — на этот раз она не слышала скрежета задвигаемого засова.

Девушка на цыпочках бесшумно прокралась к двери. Похожая в своей длинной до пят льняной рубашке на привидение, она приложила к ней ухо, потом взялась за ручку и слегка толкнула дверь.

Та неожиданно легко приоткрылась.

И все же она колебалась. В этой внезапно обретенной свободе было что-то тревожное. Корабль по-прежнему был в море. Конечно, Элинор не могла знать, где они нахедились — по-прежнему в Ирландском море или уже вошли в Ла-Манш, но сейчас это было не так уж важно. Предположим, она все-таки выберется из каюты — и что тогда? Снова прыгать за борт? Ну уж нет, решила она. Элинор расхотелось умирать. Стоя на пороге, девушка колебалась. Дверь была открыта, но она по-прежнему оставалась в ловушке. Может, именно поэтому стороживший ее воин не позаботился запереть дверь — ведь бежать ей было некуда.

И все же…

Выскользнув из каюты, Элинор неслышно, как тень, поднялась на палубу. Все было тихо, только вахтенные матросы настороженно вглядывались в темноту. Элинор на цыпочках двинулась дальше, но тут послышались голоса, и она едва успела юркнуть куда-то вниз, чтобы нос к носу не столкнуться с двумя моряками. Стараясь не дышать, она сжалась в комок, молясь, чтобы ее не заметили, и услышала негромкий разговор. Прямо у нее над головой была капитанская каюта. Снова взобравшись по лестнице, Элинор прокралась к ней. Окна по правому и левому борту были распахнуты настежь, и она сообразила, что внутри скорее всего собрались их главари, чтобы обсудить ситуацию. Скорчившись в три погибели, она присела под окном с правого борта и, осторожно заглянув внутрь, увидела горевшую на столе лампу и сидевшего напротив пирата. Рядом с де Лонгвилем устроился беловолосый норвежский капитан, а с другой стороны — какой-то незнакомый ей мужчина. Такой же высокий, как и те двое, с густыми каштановыми волосами и окладистой бородой, он хоть и был уже немолод, однако производил впечатление человека достаточно сильного. Элинор вдруг затрясло — ей показалось, она догадывается, кто этот сидящей перед ней человек.

Уоллес!

На мгновение она потеряла голову и чуть было не ринулась в каюту. Правда, у нее не было оружия… впрочем, это не важно. Она хотела только одного — ворваться в каюту, прыгнуть на него, а потом перегрызть ему горло, выцарапать ногтями глаза, задушить голыми руками… Это безумие, одернула себя Элинор. С таким же успехом можно было биться головой о каменную стену. Глубоко вздохнув, она заставила себя успокоиться, чтобы не пропустить ни слова из их разговора.

— Видите ли, — говорил Уоллес, — это ведь не совсем официальный визит. До меня к Филиппу приходили другие — искусные в дипломатии люди или же служители церкви, посланные к нему папой. А меня поддерживает лишь надежда, что моя репутация и способность убеждать смогут принести хоть какую-то пользу моей многострадальной родине. Папа, насколько я слышал, решил-таки признать Шотландию как независимое государство и подтвердил, что, как христианское королевство, она подчиняется Риму.

— Французский король ищет наемников. Бог свидетель, чаще всего битвы выигрывали именно наемные войска, — жестко проговорил светловолосый капитан, которого, насколько она поняла, звали Эриком.

— Наемники — да, а пираты? — вставил де Лонгвиль.

— Мне говорили, что король Франции пообещал даровать прощение и всяческие милости тем пиратам, что обратят свое оружие против английских кораблей, — ответил Уоллес. — И даже если он настроен против шотландцев, то уж наверняка не станет считать тебя одним из нас — даже в том случае, если он успел уже подписать с Эдуардом новый договор.

— Это верно, — согласился Эрик. — Мне и раньше случалось иметь дело с Филиппом. Никакой договор с Англией не помешает ему строить козни за спиной Эдуарда.

— В какой-то степени это весьма прискорбно, — проговорил Уоллес. — Нелегко быть королем, у которого так много врагов. Хоть и покоренный, Уэльс ненавидит Эдуарда. Франция всегда враждовала с Англией. А Шотландия… вы сами знаете, дети мои, что мы поклялись Богом всегда быть заодно с Уэльсом, чего бы это нам ни стоило.

— А что будет, если на нас нападут? — снова вмешался де Лонгвиль. — К примеру, какой-нибудь английский корабль, капитан которого будет счастлив взять на абордаж известного пирата, да еще с командой изгнанников-шотландцев на борту?

— Ты забыл — у нас есть женщина. Англичанка, да еще вдобавок невеста французского графа. За таким щитом мы неуязвимы, — напомнил ему Уоллес.

От бешенства у Элинор перехватило дыхание. Стало быть, она стала пешкой в их руках! Лучше всего было бы сейчас вернуться в каюту и притвориться спящей, чтобы усыпить их бдительность. Может, тогда они наконец перестанут запирать дверь. А там, оказавшись вблизи французских берегов, она сможет прыгнуть за борт. Решив вернуться в каюту, она вдруг наткнулась на кого-то, видимо, уже какое-то время молча наблюдавшего за тем, что происходит. Сдавленно охнув, она узнала его.

— Добрый вечер, леди Элинор. Как это мило с вашей стороны, что вы решили присоединиться к нам!

Руки Брендана тяжело легли ей на плечи. Суровость загорелого лица странно не соответствовала шутливому тону.

Не в силах пошевельнуться, Элинор могла только молча смотреть на него.

— Похоже, вам нечего сказать.

— Я и не обязана ничего говорить!

— Что ж, раз так, тогда пойдемте. Я представлю вас сэру Уильяму Уоллесу.

Можно подумать, у нее есть выбор, возмущалась про себя Элинор, чувствуя, что ее разворачивают и толкают вперед, как упрямую корову. Брендан чуть ли не волоком втащил ее по ступенькам и впихнул в каюту, где трое мужчин, обернувшись на шум, машинально схватились за рукоятки мечей.

— У нас гостья, — коротко бросил Брендан.

— А, маленькая леди из Клэрина, — проворчал сэр Уильям Уоллес, как-то странно поглядывая на Элинор. В его голосе не было ничего, кроме легкого удивления, что было совсем уж непонятно — ведь этот человек потерял все в битве при Фолкерке. Конечно, не только Элинор была виновата в его поражении, но она была там и сражалась с таким мужеством и отвагой, что для всех, живших к северу от Йорка, стала живым символом победы английского оружия.

— Как поживаете, миледи? Я — Уильям Уоллес, шотландец.

— Каждый ребенок в Англии знает, кто вы такой, сэр.

— И несомненно, считает меня чудовищем.

— Ваши люди при Фолкерке согнали крестьян в нашей деревне в один большой амбар, обложили соломой и подожгли, — с ненавистью выдавила Элинор.

— Но меня даже не было возле вашего замка Клэрин, миледи. И я никогда не отдавал приказа жечь ваших крестьян. Впрочем, это не имеет значения. Многие ваши соотечественники и вправду умерли от моей руки и по моему приказу. Но постигшая их смерть была легкой по сравнению с тем, что творил в Шотландии ваш Эдуард. Однако я вовсе не виню вас. Преданность своим людям — это добродетель. Истинное зло — это стремление вашего короля подчинять себе других людей.

Чувствуя на себе взгляды всех четверых мужчин, Элинор не осмеливалась даже вздохнуть. Французский язык, на котором обращался к ней Уоллес, был безупречен. Она вдруг невольно обратила внимание, что все четверо были одинаково высокого роста и широки в плечах. Манеры их были так же безукоризненны, как и язык, на котором говорил Уоллес, но клетчатые пледы, красовавшиеся на плечах мужчин, придавали им дикий, варварский вид. Норвежец кутался в подбитый мехом тяжелый плащ, и только пират был одет, как это принято среди цивилизованных людей. Это была самая причудливая компания, которую только можно себе вообразить, учитывая, что сама Элинор стояла перед ними в одной льняной рубашке. Из всех четверых в ее глазах самым страшным чудовищем был Уоллес — недаром его именем в их краях матери до сих пор пугали непослушных детей, когда те убегали далеко от дома. И все же в эту минуту она боялась не его, а мужчину, который стоял у нее за спиной.

— Эдуарда пригласили сами шотландцы, когда в ваших рядах начался раскол, — наконец с трудом выдавила она.

— Его пригласили как советчика, а не как завоевателя, — резко бросил Уоллес.

— Уж не хотите ли вы сказать, что мне лучше забыть и простить то, что сделали с моим родным домом, и позволить вам использовать меня в своей игре против короля? — осведомилась Элинор, с вызовом глядя на него.

Из груди пирата вырвался какой-то странный звук, и он поспешно отвернулся.

— Я бы предпочел, чтобы вы жаждали моей крови только из-за личной обиды. Это было бы понятно и… и простительно, — с грустью заметил Уоллес.

Но Брендан не был так великодушен.

— Миледи, учитывая обстоятельства нашей первой встречи, мне бы пришлось куда больше забыть и простить, чем вам!

— Мы ведь встретились на поле боя, — напомнила она Брендану.

— Верно. И оба успели узнать разницу между милосердием… и вероломством, так?

Элинор повернулась к Уоллесу.

— Разве вы опасаетесь меня, сэр? Я ведь безоружна!

— У каждого есть свое оружие. И у женщины тоже, — шутливо отозвался он.

— Пока что я, кажется, никому тут не причинила вреда, — ответила Элинор.

Де Лонгвиль снова насмешливо фыркнул. Эрик Грэм не выдержал и оглушительно расхохотался. Лица Брендана она не видела — он по-прежнему стоял сзади.

— А я слышал, вы великолепно владеете мечом, — сказал Уоллес.

— Вы преувеличиваете. Не больше, чем требуется любому разумному человеку, владеющему хоть какой-то собственностью, если он живет на границе Англии и Шотландии. А уж с вашими людьми мне и вовсе нечего равняться, учитывая их отвагу и воинскую доблесть, которые они не раз доказывали в сражениях.

— Мужчины и женщины сражаются разным оружием, даже на поле боя, — пробормотал Уоллес. — И кто может сказать, чья доблесть больше? В сражении побеждают не только силой. Истинная доблесть — она в сердцах, в душах тех, кто сражается. Мы воюем, защищая нашу жизнь, леди Элинор. Мы сражаемся за свою свободу, за свою землю, за тех, кого мы любим. А Эдуарду нужна слава… слава человека, который может заполучить все, что ему понравится.