Мы подходим к гнёздышку из одеял, и я чувствую, как его твёрдая мужественность упирается в моё бедро. Меня скручивает от отвращения, и я отодвигаюсь от него. Поворачиваюсь и убираю волосы с лица.

Хасан ругается, широко распахнув глаза.

— Рания? Что… что это, чёрт возьми? Я думал, Сабах…

Поднимаю подбородок вверх, отвергая стыд.

— Я Сабах.

— Нет. Нет. Ты… ты не можешь быть ею. Я слышал, что офицеры говорят о Сабах. Как… что они сделали с тобой, — его, кажется, сейчас стошнит.

— И ты сам хотел попробовать её. — Я протискиваюсь мимо него и иду к своему дому. — Уходи, Хасан. Забудь, что ты видел меня.

Он следует за мной.

— Как ты могла делать это? Рания, это неправильно, ты моя сестра, ты не должна быть… я не могу позволить…

Я поворачиваюсь и даю ему пощёчину. Во мне кипит ярость.

— Ты отвернулся от меня, Хасан. Ты выбрал быть солдатом. Я голодала. Мне пришлось как-то выживать. Вот так. Уходи.

— Нет, Рания. Я не могу поверить…

— Тут не во что верить. Ты можешь содержать меня? Можешь дать мне достаточно денег, чтобы я остановилась?

Он хмурится, кажется, вот-вот заплачет. В конце концов, ему только пятнадцать.

— Нет… нет. Не могу.

— Тогда уходи. Никому не говори, что ты знаешь меня или моё имя. Не возвращайся. — Продолжаю идти. — Я больше не Рания. Я Сабах.

Он поворачивается и ковыляет прочь. Смотрит на меня через плечо; растерянность, ужас, боль и калейдоскоп других эмоций отражается на его лице. Я наблюдаю за ним, скрывая свой стыд за бесстрастными глазами.

Когда он уходит, я позволяю слезе скатиться по моей щеке. Я оплакиваю Хасана. Семью, которую я имела. Знаю, что не увижу своего брата снова.

Рании… больше нет. Она не умерла, её просто не существует. Теперь я Сабах. Сабах сильная. Сабах знает, что любят мужчины и как дать им это.

Теперь у меня достаточно денег. Чтобы есть, покупать одежду. Я покупаю краску для волос и перекрашиваюсь в блондинку, как американская девушка. Когда заканчиваю, я не узнаю себя. Нашла разбитое зеркало и прикрепила один заострённый осколок к стене. Мужчины платят больше, если я крашусь, поэтому я делаю макияж. Мужчины платят больше, если я показываю своё тело, поэтому я ношу одежду блудницы.

Сейчас в зеркале я вижу только Сабах, проститутку. Тонкая талия, полные груди, выставленные напоказ блузкой без рукавов, округлые бёдра и длинные голые ноги под крошечной мини-юбкой в американском стиле. Нет трусиков, потому что шлюхам они не нужны. Я больше не мусульманка. Не арабская девушка. Я только проститутка, без религии, без всякого бога, но с деньгами. «Это — чтобы выжить», — говорю себе.

Это не потому, что мне нравится то, чем я занимаюсь. Я ненавижу это. Я маскирую своё полное отвращения всякий раз, когда веду офицера или солдата в своё рабочее гнёздышко. Кожа покрывается мурашками, когда они касаются меня. Когда они уходят, моё сердце сжимается в маленький твёрдый клубок бездушной ненависти. Я очищаю себя и цепляю на лицо улыбку для следующего клиента.

Они любят меня. Сабах… Сабах. Она уверенная, соблазнительно улыбается. Это игра. Спектакль. Я ненавижу их всех. Я бы скорее убила их, чем занималась таким. Я не могу думать о таком. Думаю, но не говорю вслух.

Мне платят за секс. Фу. Желудок сжимается от этих слов, пока я сижу около окна в ожидании. Я Сабах, проститутка. Соломенные волосы, голая на гнезде одеял в окружении свечей, бородатый офицер возвышается надо мной, стоя на коленях, мягкое толстое тело касается моего, его дряблый живот на моих бёдрах, его скользкие руки на моей груди, его грубая мужественность врезается в мою мягкую сухую женственность. Я Сабах, меня чуть не выворачивает наизнанку, когда он заканчивает и бросает на кровать рядом со мной мокрую от пота пачку денег, шагая прочь с высокомерным довольным видом. Ухмыляясь. Смеясь, он хлопает своего товарища по спине, когда тот входит, возясь с пряжкой своего ремня.

Это движение, этот момент — всегда худшее. Я всегда чувствую всплеск отвращения и страха, когда клиент начинает возиться с его поясом, ненавидя звон металла о металл, стараясь не корчиться от отвращения, а принять чувственную, сексуальную позу.


Операция «Свобода Ираку»; Ирак, 2003 год


Война начинается снова. Много лет прошло.

Я по-прежнему и ещё яростнее ненавижу то, чем занимаюсь, чтобы выжить, на Малик был прав… слишком прав. Остановиться невозможно. Даже, если я надеваю хиджаб, чтобы скрыть свои светлые волосы, кажется, будто они знают, словно «шлюха» вытатуировано на лбу. Они знают и прогоняют меня, только если я не трачу свои грязные деньги в их магазине. Никогда не найду работу. Никогда не заработаю «честных» денег. Я пыталась тысячу раз. Выпрашивала работу. Объясняла, насколько отчаялась найти другое занятие или работу. Никто не наймёт меня, поэтому я вынуждена развлекать клиентов, чтобы есть.

Война начинается. Я чувствую это. Ещё одна война. Больше смертей. Больше солдат.

Сейчас я отваживаюсь выходить на улицу менее часто. Начались бои, засады, пришли солдаты из Америки и некоторых других стран. В автомобилях взрываются бомбы. Мужчины кричат, ругаются на многих языках, но в основном по-английски. Внезапные раскаты выстрелов нарушают тишину ночи и какофонию дня.

С возвращением войны возвращается страх.

Я боюсь. Отказываюсь показывать это, но так и есть.

Как и парни, страх заставляет меня сердиться.

Затем происходит немыслимое: я возвращаюсь домой из магазина, когда вижу Хасана. Он с группой повстанцев, винтовка на плече. Видит меня. Затем один из них отскакивает в сторону, падает на колено, упирает винтовку в своё плечо и стреляет во что-то, чего я не вижу. Крики эхом раздаются по улице, оглушая, грохочут выстрелы. Я становлюсь на колени рядом с дверью и наблюдаю, как Хасан пробирается к укрытию стреляя. Я выглядываю наружу и вижу колонну американских солдат, патруль в сопровождении какого-то бронированного автомобиля. Американцы в меньшинстве, хотя думаю, что они ещё не поняли это. Я вижу около двадцати американцев, а отряд Хасана состоит, по крайней мере, из пятидесяти человек. Смотрю, как они занимают позиции, ожидая патруль американцев.

Американские солдаты двигаются вперёд, дверь за дверью. Движения точные, мужчины прикрывают друг друга. Люди моего брата, в отличие от них, действуют каждый сам за себя, никаких сплоченности и отлаженных действий, нет лидера. Они нашли для себя укрытие, дикие и недисциплинированные.

Американцы делают три выстрела, пауза, еще три выстрела. Хасан и его люди стреляют почти наугад. Некоторые попадают ближе к цели, но большинство промахивается.

Я вижу, как один американец падает. Затем еще один. Люди Хасана — я думаю о них, как о его людях, хотя он только один из многих — падают, падают, падают.

Рядом я слышу мрачную трель АК-47, хак-хак-хак-хак-хак, потом чёткий звук американской винтовки, название которой я не знаю, отвечает, тыщ-тыщ-тыщ. Пули врезаются в стену в нескольких сантиметрах от моей головы. Я подавляю крик и прижимаюсь ближе к земле.

Приподнимаюсь, чтобы смотреть за ходом перестрелки. Хасан там.

АК снова стреляет, звук приближается, и я вижу Хасана. Он прячется в дверном проёме, винтовка прижата к худому плечу, один глаз закрыт. Хасан бросает на меня взгляд, криво улыбается такой простой улыбкой и снова возвращается к стрельбе.

Время замедляется. Желудок скручивает в узел, кровь застывает, и я знаю, что должно случиться. Хочу закричать, но не могу. Выходят только хриплые вздохи. Слёзы струйкой текут вниз. Хотя он всё ещё стреляет, но мне уже трудно дышать. Это происходит. Он дёргается назад, заваливаясь набок, красные цветы распускаются на его груди, а широкое пятно появляется на спине, бесформенное и огромное. Хасан задыхается.

Я падаю перед ним на колени, но он отталкивает меня, пытаясь подняться на ноги.

— Хасан! — Его имя наконец срывается с моих губ, но уже слишком поздно.

Мой брат пытается достать что-то из кармана, кашляет, истекает кровью и хрипит, но все-таки достаёт круглый предмет, дёргает за него, бросает и падает навзничь.

Я наблюдаю за черной точкой, круг лениво летит по воздуху и падает под ноги американского солдата, который стоит на коленях перед телом раненого товарища. Этот солдат без единой раны, он кричит, бросается на тело своего друга, перекатывается и закрывает его. Взрыв оглушительный, земля под ногами дрожит.

Заклубилась пыль, и вспыхнул огонь.

Повсюду пронзительные крики.

Пыль оседает, и я вижу месиво из крови и органов, и кровоточащие конечности там, куда попала граната, меня стошнило. Среди вывернутых и разбросанных конечностей я вижу окровавленный камуфляж американца, он поднимается на ноги и качается, но все равно тащит своего друга прочь на руках. Он прижимает ладонь к одному боку, а друга к другому. Сквозь грязь видно кровавое пятно.

Что-то возникает у меня в груди, пока я наблюдаю за происходящим. Хасан неподвижно лежит на дороге. Стрельба вновь разрезает тишину, это АК, облака пыли поднимаются там, где попадают пули, они направлены на американцев, оба ранены.

Как-то я оказалась на дороге. Я подошла к Хасану. Кто-то закричал на арабском.

— Убирайся, женщина! — Я не понимаю, что делаю. Что-то горячее проносится мимо моего уха. Американец падает на колени, хватает свою винтовку, приставляет к бедру и начинает стрелять. Проклятия, крики, снова тишина, что-то грохнуло не далеко. Стрельба продолжилась. Американец снова дергается в сторону и падает.

Я уже в другом дверном проеме, смотрю на все это. Вижу два тела, но мне кажется, что только одно дышит. Автоматная очередь снова возобновляется. Американский солдат подбегает к своим и отстреливается. Граната взрывается, отбрасывая его в сторону. Он кричит, кричит, но двое на земле не отвечают. Боль в его глазах от потери друзей очевидна и ужасна. Пули снова рикошетят, свистят, звенят, шумят. Он поворачивается и бежит, тут больше никого нет. Борьба продолжается.