Я не только слушал, но и смотрел. Наблюдая за Тимом, за Хейли и за Кайлой, я все подмечал. Заметил, как опасно вспыхнули ее глаза. Заметил, с каким выражением она буравила ими Хейли. И довольно странно при этом глядела на пастора Тима: словно та посягнула на ее собственность. «Ого», - поразился я.

А затем увидел, как сжимаются ее кулаки, тело напрягается… я предугадал ее намерение и опередил.

Быстро встал между ней и Хейли. Поднял руку и принял удар, который предназначался моей подруге. Он пришелся мне на левое плечо и частично на шею — достигни тот своей цели, Хейли бы вылетела в коридор прямиком к лестнице. Когда до меня дошло, чем это могло закончиться для нее и ребенка, я пришел в ярость:

- Убирайся. - Лицо Кайлы перекосилось от гнева, и она отступила назад. Я повторил. Громче: - Убирайся из моей комнаты. Пошла вон из моего дома. И не смей больше никогда поднимать руку на мою подругу.

На плечо опустилась тяжелая ладонь. Пальцы знакомо впились в ключицу, и я догадался, кому она принадлежит. Трэвис. Я немного расслабился.

Пастор Тим взял Кайлу за руку и принялся увещевать:

- Нам пора. У нас еще будет время. В другой раз.

- Нет, не будет, - выплюнула Хейли, все еще кипя негодованием, но Трэвис тихо прервал их решительным «хватит», и Кайла с Тимом покинули комнату, без дальнейших инцидентов направившись вниз по лестнице. Едва только хлопнула парадная дверь, мы с Трэвисом тоже спустились.

На нижней площадке стояла мама.

Провожая, она нам ничего не сказала, но когда я быстро и неловко обнял ее, то увидел, что мама опять смотрит на Хейли широко раскрытыми глазами — и знаете, по-прежнему голодными. Моя невестка тоже наблюдала за Хейли, но как-то светло, что ли - я даже удивился. Сара широко улыбнулась, поцеловала меня в щеку и с сердечной искренностью попросила не пропадать.

Руку брата я пожал, стараясь избегать прямого взгляда. По пути в отель мы молчали. В основном. Наконец Трэвис нарушил тишину:

- Это, было довольно глупо, Хейли.

- Мне все равно, - отозвалась та, глядя в окно. - Они заслужили и большего.

- Да, - сказал он, - Ведь если бы не Ро, то ты вполне могла пострадать. Вы оба: и ты, и ребенок

Пожав плечами, она откинулась назад и положила голову на мою руку, протянутую над сиденьем. Я поцеловал ее в макушку и закрыл глаза, вдохнув запах ее волос.

* * *

В отеле Хейли сразу удалилась в свою комнату, чтобы принять ванну. А Трэвис, едва войдя в номер, достал бутылку виски. Плеснул в два гостиничных пластиковых стакана по щедрой порции и передал один мне со словами:

- Когда умирает отец, требуется выпить.

- Это такое правило? – спросил я.

- Это то, что сделал я. – И он опрокинул свой стакан.

Я тоже. Следом – еще три, а потом сказал:

- Я забыл, что твой отец тоже умер. Наверное, мы слишком мало говорим о твоей семье. Жаль. - Я потерся ногой о его ногу.

Он вытянулся и погладил мое бедро, затем вылил в меня еще виски.

Уговорив полбутылки, мы забрались в постель. Я пьяно признался ему, что люблю. Он пососал мое ухо и сказал, что любит меня больше. Мы целовались еще некоторое время, потом опять приложились к бутылке, а потом он сделал мне минет. После мы снова выпили.

Когда в бутылке осталась лишь четверть, я вдруг расплакался.

Слезы появились откуда ни возьмись и, если честно, напугали меня самого. Я совал большой палец ноги Трэвису в подмышку, нечленораздельно бормоча и хихикая, потому что пытался рассказать ему о том, как в детстве упал с велосипеда и так сильно поранил ногу, что кожа ошметками висела. Но я не мог думать ни о чем другом, кроме того, как рассердится папа из-за погнутой рамы. Я как раз перешел к тому, как всю дорогу до гаража у меня ручьем текла кровь и я до потери сознания корячился, выправляя эту проклятую раму клещами — и тут меня начали душить рыдания.

Я заплакал. Я никогда в жизни еще так не плакал с тех самых пор. Однажды в средней школе мы читали историю о причитающей женщине, учитель объяснил нам, что люди причитают, когда у них ужасное горе, такое сильное, что душа готова разорваться. Я всегда думал об этом, когда я вспоминал, как мама плакала о том, что у нее больше не будет детей. Там, в «Супер 8», налакавшись дешевого виски, провонявший сексом, спрятавшись в объятиях возлюбленного, я тоже причитал.

Причитал по моему отцу. По всему тому, кем он был, и по тому, кем он уже никогда не станет. Я сожалел, что так и не приехал домой и даже не попытался объяснить ему все сам. Что он заболел слишком рано и болезнь настолько вывела его из равновесия, что он рискнул своей жизнью и, возможно, жизнями тех, кого встретил на дороге.

Я оплакивал все упущенные годы. Свою несостоявшуюся помощь на ферме - я ведь никогда не навещал родителей. Свою неспособность рассказать папе об успехах на ранчо. Он так и не узнал, каким хорошим человеком я в конце концов стал.

Но больше всего я оплакивал себя самого. Потому что столько лет таился и молчал, потому что слишком долго не понимал того, что Хейли увидела с первого взгляда: я никогда не был дьяволом, и ненависть не имеет ничего общего с любовью, чем бы ее не оправдывали. Я оплакивал часть своей жизни, которая промелькнула в одиночестве, без друзей, потому что я не считал себя достойным чьей-то дружбы. Я так боялся любви, что, едва почувствовав нечто похожее на нее, тут же бросался наутек.

Я оплакивал все это, рыдал, пока не захлебнулся слезами, а затем неизбежно затих.

И когда слезы иссякли и Трэвис держал меня за волосы над унитазом, а я не мог исторгнуть из себя ничего, кроме сухих спазмов, когда он заключил меня в темноте в свои объятия, все стихло, и он начал покрывать мой висок нежными поцелуями, я снова заплакал. Не так горько, как до этого - просто спокойными слезами, благодаря бога за милосердие, за то, что он послал мне такого заботливого человека, несмотря на все мои усилия и усилия моей семьи.

Утром я проснулся в тишине.

Тишина царила внутри и вокруг меня. Я слышал шум кондиционера с противоположной стороны комнаты и звуки случайных шагов в коридоре, но в воздухе висела тишина. Мягкая, прозрачная тишина. Не то чтобы печальная. Может, с налетом небольшой грусти. Но не тоски. Было просто тихо.

Во мне тоже. Я не чувствовал особой внутренней пустоты, она на меня не давила, но и заполнить её было нечем. По-прежнему. Я некоторым образом восстановил свое душевное равновесие и словно застыл в одном состоянии. Вероятно, от осознания, что я похоронил отца и плакал, пока мне не стало плохо. И, тем не менее, я все еще существовал. Моя семья выставила меня за дверь и причинила мне боль, я попал в тюрьму, потом прошел весь Средний Запад — но я все равно существовал. Я бежал от одних людей, встречал других — и существовал.

Мой отец мертв. Но я сам жив.

Во мне что-то медленно шевельнулось, будто потревоженное животное. Но кроме него, еще кто-то. Наверное, ангел, который раньше шептал оставаться на ранчо. Тем утром после отцовских похорон этот ангел окончательно пробудился и обрел конкретные очертания. Я с удивлением понял, что это вовсе не ангел.

Это я сам.

Я повернулся в объятиях Трэвиса; теперь во мне тихо гудела энергия. Я обнял его с такой любовью, на какую только был способен, и поцеловал в грудь. Мне стало почти хорошо. Может, это и не совсем прилично, потому что тело папы только вчера предали земле, но я действительно чувствовал себя прекрасно. Так прекрасно, что захотелось смеяться. Выбежать на улицу и танцевать голышом в парке напротив. Я существую. Мне хорошо. Я жив.

В парк я не побежал. Даже с кровати не встал. Просто прижался губами к волосатой груди моего любимого.

Не прошло и пяти минут, как полностью проснувшийся Трэвис подтянул меня выше и соединил наши рты. Мы оба были возбуждены, оба готовы, но продолжали целоваться, точно это единственное занятие в мире. Целовались, наверное, минут пятнадцать. Или полчаса. Я только еще больше распалился и окреп, и в итоге уложил его сверху на себя, приглашающе задрав ноги. Он потянулся к тумбочке.

В руке появилась смазка.

Неделю назад мы сдали анализы и уже получили результаты, но с этим ягнением находили время лишь на то, чтобы коротко передернуть друг другу перед сном. И хотя никто из нас не произносил этого вслух, я знал, что мы оба просто ждали подходящего момента.

Кажется, момент наступил. Это было настолько правильно, когда Трэвис смазал нас обоих, а затем вошел в меня — только он, ничего больше, только кожа к коже. Не один я чувствовал, что да, так и надо; Трэвис, должно быть, тоже испытывал нечто подобное, потому что совсем скоро бурно кончил во мне.

Я ощущал его. Ощущал сперму, оросившую мои внутренности. Ощущал её в себе, прямо в себе. Я думал, что теперь частичка Трэвиса навсегда там останется, впитавшись в мою кожу. Почувствовав, как потекла влага, когда он стал выходить, я попытался не дать ему выскользнуть наружу.

Но его рука опередила мою; он с улыбкой прижал пальцы к моему анусу:

- Я же говорил, - грубовато, но добродушно сказал Трэвис. - Я всегда знаю, чего ты хочешь, и ни в чем не откажу.

И он принялся мне дрочить, удерживая свою сперму твердыми пальцами. Я взорвался как гейзер, согретый внутри теплом его соков. Он припал ртом к моим губам, все еще не отнимая руки от моего отверстия, и я стал целовать его, ласкать, благодарить. Моего возлюбленного. Моего партнера.

Моего Трэвиса.

* * *

Мы выехали на следующий день довольно поздно, на сей раз за рулем сидела Хейли. Вскоре Трэвис захрапел на заднем сиденье, и я тоже прикорнул на плече подруги. Положил ладонь ей на живот и ждал, когда младенец начнет пинаться.

- Я все-таки не разродилась на похоронах, - констатировала она.