Но тогда… если ничего этого нет, как нелепо трепетать перед образом Пресвятой Девы, химерической покровительницы монастырей и заточенных в них девушек…

Жалкий похоронный колокол, который, выбиваясь из сил, наивно призывал к бесполезным молитвам, наконец умолк, и в наступившей тишине, под низко нависшим небом, стало слышно далекое дыхание бескрайних морских вод. А в полусвете занимающегося дня вещи продолжали свой немой диалог: все пусто, пусты так долго почитавшиеся старинные церкви, пусто небо, где собираются тучи и туманы; но есть неумолимый бег времени и вечное, изнурительное повторение бессчетных человеческих жизней, неизменно и стремительно идущих к старости, смерти, небытию, праху…

Вот что говорили в бледном сумраке рассвета эти мрачные и такие усталые вещи. Раймон их услышал и понял, и внезапная жалость к самому себе охватила его: как мог он так долго колебаться, когда все препятствия существовали лишь в его воображении. С горьким отчаянием в душе он дал себе клятву, что отныне решение его принято окончательно, что он сделает это во что бы то ни стало, что ничто больше его не остановит.

13

Прошло еще две недели лихорадочных приготовлений; но постоянно возникающие новые идеи и тревожные сомнения не позволяли выработать окончательный план действий.

Тем временем пришел ответ дядюшки Игнацио. Если бы его племянник, – писал он, – раньше предупредил его о своих намерениях, он был бы рад принять его у себя; но, видя его колебания, он решился, несмотря на возраст, жениться, и два месяца назад у него родился ребенок. Стало быть, рассчитывать на помощь было нечего; у изгнанника там не будет даже и крыши над головой.

Дом был продан, финансовые вопросы улажены с нотариусом. Все скромное имущество Рамунчо превращено в горсть золотых монет.

И вот наступил последний решающий день. А деревья тем временем вновь покрылись густой листвой, высокие травы снова зазеленели на лугах; пришел май.

В маленькой повозке, запряженной той самой резвой лошадкой, Рамунчо и Аррошкоа едут по тенистым горным дорогам к деревне Амескета. Лошадь бежит быстро, и вот уже повозка катится под сенью огромного леса. Их окружает безмятежный покой все более дикой природы, и чем дальше они едут, тем более убогими становятся встречающиеся им на пути деревушки, тем более пустынным край басков.

Тенистые дороги, словно где-нибудь в Бретани, окаймлены розовыми наперстянками, смолёвками и папоротниками. Впрочем, многое роднит Бретань и страну басков: выступающие повсюду гранитные породы, бесконечные дожди, неизменность форм бытия и преданность одному и тому же религиозному идеалу.

Над головами едущих навстречу приключению молодых людей собираются большие плотные тучи, небо, как обычно в этих краях, становится темным и низким. Поднимающаяся все выше в тени горных ущелий дорога кажется восхитительно зеленой в обрамлении стоящих стеной папоротников.

Чем дальше в глубь этого края лесов и тишины, тем ощутимее становится его вековая неподвижность, неизменность бытия людей и вещей. Под темным покровом неба, где теряются высокие вершины Пиренеев, появляются и исчезают одинокие жилища, старинные фермы, все более редкие деревушки, неизменно окруженные вековыми дубами и каштанами, чьи узловатые корни, словно обросшие мохом змеи, выползают на тропинки. Впрочем, они все на одно лицо, эти деревушки, отделенные друг от друга лесами и непроходимыми чащами, населенные одним и тем же древним народом, отвергающим все, что несет тревоги и перемены: серая церковь с крохотной колокольней и площадь с раскрашенной стеной для традиционной игры в лапту, где мужчины из поколения в поколение упражняют свои крепкие мышцы. Повсюду безмятежный, здоровый покой сельской жизни, традиции которой в стране басков более незыблемы, чем где бы то ни было.

Редкие прохожие, встречающиеся на пути Рамунчо и Аррошкоа, в знак приветствия приподнимают свои шерстяные береты, и не просто из вежливости, а потому что знают этих двух лучших игроков края – Рамунчо, правда, многие уже забыли, но зато всем, от Байонны до Сан-Себастьяна и кончая затерянными в горах деревушками, знакома румяная физиономия Аррошкоа и его загнутые кверху кошачьи усы.

Решив разделить путешествие на два этапа, молодые люди переночевали в Мендичоко. И теперь они несутся во весь опор настолько погруженные в свои мысли, что им не приходит в голову поберечь силы своей крепкой лошадки для ночного предприятия.

Ичуа, однако, с ними нет. В последнюю минуту Раймон испугался этого сообщника, готового, как ему казалось, на все, даже на убийство; охваченный внезапным смятением, он отказался от помощи этого человека, который цеплялся за повод лошади, чтобы помешать Рамунчо уехать; лихорадочным жестом тот бросил ему горсть золота как плату за советы, как выкуп за свободу действовать в одиночку, как гарантию того, что он не будет замаран никаким преступлением. Чтобы избавиться от него, Рамунчо отдал ему ровно половину условленной суммы, а затем пустил лошадь в галоп, и, когда неумолимое лицо исчезло за поворотом дороги, с души у него словно свалился камень.

– На ночь ты оставишь мою повозку в Араноце у трактирщика Буругойти, с которым я договорился, – сказал Аррошкоа. – Сам понимаешь, когда дело будет сделано и моя сестра уедет, я вас оставлю, больше я не хочу ничего знать… А кроме того, у нас тут одно дельце с людьми из Бурусабала, нужно переправить в Испанию лошадей, как раз недалеко от Амескеты, минутах в двадцати ходьбы, и я обещал быть там не позже десяти часов.

Что они будут делать, эти братья-союзники, как собираются они осуществить свое намерение? Они плохо это себе представляют; все будет зависеть от обстоятельств; для разных случаев у них предусмотрено множество смелых и хитрых планов.

Во всяком случае, два места, одно для Раймона, другое для нее, забронированы на борту эмигрантского судна, на которое уже погружен багаж и которое завтра вечером выходит из Бордо, увозя несколько сотен басков к берегам Латинской Америки.

На маленькой станции Араноц, куда повозка доставит влюбленных в три часа ночи, они сядут на поезд, идущий в Байонну, а в Байонне пересядут на поезд Ирун – Бордо. Бегство будет столь стремительным, что у маленькой беглянки в ее смятении, страхе и конечно же в смертельно-сладостном опьянении не будет времени ни для размышлений, ни для сопротивления.

В глубине повозки лежат приготовленные для Грациозы платье и мантилья, чтобы она могла сбросить монашеское одеяние и чепец: вещи, которые она носила до ухода в монастырь и которые Аррошкоа отыскал в шкафу своей матери. Раймон думает о том, что это вот-вот может стать реальностью, что они будут совсем рядом на узком сиденье, закутанные одним дорожным пледом, что она будет принадлежать ему отныне и навеки… И от этих мыслей у него начинает кружиться голова, а тело снова охватывает дрожь…

– А я тебе говорю, что она пойдет за тобой! – произносит Аррошкоа, дружески похлопывая Рамунчо по колену, чтобы вывести друга из мрачной задумчивости и поддержать его. – Вот увидишь, она пойдет за тобой, я в этом уверен. Ну а если она будет колебаться, тогда положись на меня!

Если она будет колебаться, тогда придется применить силу, они на это готовы. О, совсем немного, всего лишь разжать и отвести руки старых монахинь, протянутые, чтобы удержать ее! А потом они отнесут ее в повозку, где нежные объятия ее бывшего жениха наверняка закружат ей голову.

Как все это произойдет? Они пока что не очень себе представляют, полагаясь больше на свою решительность и находчивость, которые не раз помогали им выпутываться из стольких опасных переделок. Одно они знают твердо – они не отступятся. Они поддерживают и возбуждают друг друга, готовые вместе идти до конца, твердо и решительно, словно два бандита накануне серьезного дела…

Заросшая густым лесом и окруженная невидимыми высокими горами местность, по которой они едут, изрезана глубокими оврагами и извилистыми ущельями, на дне которых в зеленом сумраке листвы журчат потоки. Вековые дубы, буки, каштаны, питаемые свежими молодыми соками, становятся все более величественными. Их мощная листва безмятежно раскинулась над этой взбаламученной землей. Вот уже тысячелетия укрывают и успокаивают они ее свежестью своего неподвижного плаща.

И это обычное для страны басков пасмурное, почти темное небо усиливает ощущение какой-то отрешенности, разлитой в природе; странный полумрак спускается отовсюду, с деревьев, с густых серых вуалей, натянутых над ветвями, с огромных, скрытых облаками Пиренеев.

Рамунчо и Аррошкоа едут сквозь бескрайний покой этой зеленой ночи, будто два молодых смутьяна, вознамерившихся разрушить таинственные чары леса. Но на всех перекрестках, словно сигнал тревоги, словно предупреждение, поднимаются старые гранитные кресты; старые кресты с возвышенно-простой надписью, которая кажется выражением души целого народа: «О crux, ave, spes unica!»[50]

Близится вечер. Теперь они едут молча, потому что время идет, потому что решающий момент приближается, потому что все эти кресты на дорогах начинают, кажется, вселять трепет в их души.

Сумерки льются из-под печального покрова, затягивающего небо. Долины становятся еще более дикими, вся местность еще более пустынной. И на перекрестке дорог по-прежнему вздымаются старые кресты с неизменной надписью: «О crux, ave, spes unica!»

Вот наконец и Амескета. Совсем смеркается. Они останавливают повозку на перекрестке перед деревенским трактиром. Аррошкоа, раздосадованному тем, что они приехали так поздно, не терпится отправиться к дому монахинь; он боится, что их могут не впустить. Рамунчо молча ему подчиняется.

Это там, на середине косогора, одинокий дом, увенчанный крестом, белый силуэт которого выделяется на фоне темной громады горы. Они просят трактирщика, как только лошадь немного отдохнет, пригнать запряженную повозку и ждать их на повороте дороги, а сами направляются к монастырю по обсаженной деревьями аллее, куда густая майская листва почти совсем не пропускает свет. Они поднимаются молча, легко и бесшумно ступая веревочными подошвами. Беспредельная печаль ночи окутывает и лес и горы.