Но теперь Мэтт имел мужество признаться себе, что сердце его по отношению к ней не могло ожесточиться до конца. Стоило лишь посмотреть, как она разговаривает со старичками, остановившими ее на полдороге. Мередит всегда умела ладить с людьми старше себя, подумал Мэтт, вспоминая ту ночь в клубе, когда она взяла его под свое крыло, и смягчился еще больше. Он искал в Мередит признаки сухой, нервной женщины-администратора, но видел лишь нежную улыбку, сияющие бирюзовые глаза и чувствовал ауру…

Мэтт поискал нужное слово, но смог найти лишь «недосягаемость». Именно так. Может, потому, что Мередит была в белом и в отличие от остальных женщин с разрезами на платьях до середины бедра и обнаженными едва ли не до пупка она открыла лишь плечи и все же ухитрилась выглядеть куда соблазнительнее, чем они. Соблазнительная, величественная и недосягаемая.

И тут он почувствовал, как последние следы горечи куда-то улетучились. И дело было не только в красоте:

Мэтт не забыл, какую мягкость, какую нежность излучала Мередит, нежность, которую смог уничтожить лишь настоящий, неподдельный ужас, заставивший ее решиться на аборт. Мередит была слишком молода, когда обстоятельства вынудили ее выйти за него замуж, она практически не знала мужа и, без сомнения, боялась закончить жизнь в каком-нибудь Богом забытом городишке вроде Эдмунтона с мужем-пьяницей, каким был отец Мэтта, растить ребенка, поминутно опасаясь за его и собственное здоровье и существование. Кроме того, ее отец наверняка из кожи вон лез, чтобы убедить дочь отказаться от брака с ничтожеством, и, конечно, сумел уговорить Мередит решиться на аборт и развод. В отличие от Филипа Мередит никогда не принадлежала к снобам. Да, она хорошо воспитана и с детства имела все, что пожелает, но никогда не смогла бы по собственной воле поступить так с Мэттом и их ребенком. Во всем виноваты юность, страх и постоянное давление со стороны властного отца. Теперь Мэтт понимал это. Прошло одиннадцать лет, но стоило лишь увидеть Мередит, чтобы осознать, какой она была на самом деле. И какой осталась.

— Не правда ли, прелестна? — спросил Стентон, подталкивая локтем Мэтта.

— Очень.

— Пойдем, я тебя представлю ей и ее жениху. Мне так или иначе нужно с ним поговорить. Кстати, ты должен познакомиться с Паркером — он контролирует один из самых больших банков Чикаго.

Мэтт, поколебавшись, кивнул. Так или иначе, им придется видеться в обществе, и, пожалуй, лучше пережить неловкость первой встречи сейчас, среди шума и суматохи. По крайней мере на этот раз он не будет чувствовать себя парией, отверженным перед этими надменными людьми.

Выискивая глазами Паркера, Мередит спустилась с последней ступеньки и остановилась при звуках громкого жизнерадостного голоса Стентона Эйвери.

— Мередит, — объявил он, кладя ладонь ей на руку, — позволь представить тебе моего друга.

Мередит, механически вежливо улыбаясь, уже протянула было руку, но в этот момент случайно перевела взгляд с улыбающейся физиономии Стентона на загорелое лицо очень высокого мужчины, стоявшего рядом с ним. Лиур Мэтью Фаррела. Голова закружилась, к горлу подступила тошнота, и Мередит как сквозь сон услышала:

— Это мой друг Мэтью Фаррел…

Перед ней стоял человек, бросивший Мередит одну в госпитале в самый тяжелый момент жизни, когда она потеряла ребенка, тот, кто побеспокоился лишь прислать телеграмму с объявлением о разводе… И вот теперь он улыбался ей той же незабываемой, чарующе-интимной, ненавистной улыбкой, и что-то внутри Мередит распрямилось, словно вырвавшаяся на волю пружина. Резко отдернув пальцы, Мередит с ледяным пренебрежением оглядела Мэтта и повернулась к Стентону:

— Вам следовало бы быть более разборчивым в выборе друзей, мистер Эйвери, — высокомерно бросила она. — Прошу меня извинить.

И, гордо повернувшись спиной, отошла, оставив позади сгорающую от любопытства Салли Мэнсфилд, потрясенного Стентона Эйвери и взбешенного Мэтью Фаррела.

Было уже три часа ночи, когда последние гости Мередит и Паркера разошлись, оставив жениха и невесту в квартире Мередит наедине с Филипом.

— Тебе давно уже следует лежать в постели, — упрекнула Мередит отца, опускаясь на обтянутую шелком софу в стиле королевы Анны.

Даже сейчас, спустя несколько часов, ее всю трясло при воспоминании о встрече с Мэтью Фаррелом, только теперь ее преследовали гнев на свое поведение и воспоминание о ярости, плескавшейся в его глазах, когда она оставила Мэтта стоять с протянутой рукой и выставила его дураком перед всеми.

— Ты прекрасно знаешь, почему я еще здесь, — пробормотал Филип, наливая себе стакан шерри. Он только час назад узнал от Паркера о том, что произошло на балу, и, очевидно, намеревался расспросить о деталях.

— Не пей это. Доктор запрещает…

— Пропади пропадом все доктора! Я желаю знать, что сказал тебе Фаррел. Паркер утверждает, что ты поставила его на место.

— У него не было возможности сказать мне что-то, — ответила Мередит и подробно объяснила, как все вышло.

Закончив рассказ, она в раздраженном молчании наблюдала, как Филип глотает запрещенное шерри — пожилой, представительный мужчина с серебряными волосами и в дорогом смокинге. Почти всю жизнь он всячески пытался управлять ею, словно марионеткой, пока Мередит наконец не нашла в себе достаточно мужества, чтобы противостоять силе его железной воли и вулканическому темпераменту. И несмотря на все это, она любила отца и тревожилась за него. Кроме него, у Мередит никого не было, а теперь лицо Филипа осунулось от усталости и болезни. Как только вопрос о его отпуске будет решен, Филип уезжает в кругосветный круиз, и доктор взял с него обещание, что больше он не будет беспокоиться ни за магазин, ни за политическую ситуацию, ни по какому поводу вообще. Только отдыхать и развлекаться.

Отведя взгляд от отца, Мередит покачала головой:

— Паркер, по-моему, ты зря рассказал ему о том, что случилось сегодня. В этом не было необходимости.

Паркер, вздохнув, откинулся в кресле и признался Мередит в том, чего она, возможно, не знала:

— Мередит, Салли Мэнсфилд видела и, возможно, слышала все, что произошло. Повезет, если завтра мы обо всем не прочитаем в ее статье.

— Надеюсь, она это опубликует, — вставил Филип.

— А я нет, — возразил Паркер, с обычным невозмутимым спокойствием игнорируя взбудораженного Филипа. — Не хочу, чтобы люди задавали вопросы, почему Мередит так осадила его.

Мередит, прерывисто вздохнув, прикрыла глаза:

— Будь у меня время подумать, я бы так не поступила… во всяком случае, так демонстративно.

— Некоторые наши приятели уже начали интересоваться, в чем дело. Нужно придумать какое-то объяснение… — начал Паркер.

— Пожалуйста, — устало попросила Мередит, — только не сегодня. Мне бы хотелось поскорее лечь.

— Ты права, — согласился Паркер и встал, не давая Филипу иного выбора, кроме как последовать его примеру.

Глава 18

К тому времени как Мередит вышла из душа, был уже почти полдень. Переодевшись в бордовые шерстяные слаксы и свитер, она стянула волосы в пучок и направилась в гостиную. Там уже лежал экземпляр воскресной «Трибюн», на которую Мередит в очередном приступе отчаяния бросила тоскливый взгляд. Колонка Сэлли Мэнсфилд открывалась сообщением о вчерашнем скандале:

«Женщины всего мира рады и счастливы пасть жертвами прославленного обаяния Мэтью Фаррела. Все… кроме нашей Мередит Бенкрофт, оставшейся равнодушной к его чарам. В субботу вечером, на благотворительном балу в пользу оперной труппы, она дала ему то, что в старину называлось» от ворот поворот «. Наша прелестная Мередит, известная безупречной вежливостью и добротой по отношению ко всем и вся, отказалась пожать руку Мэтью Фаррела. Интересно бы знать, почему».

Слишком расстроенная, чтобы работать, и слишком усталая, чтобы выйти на улицу, Мередит стояла в центре красиво обставленной комнаты, глядя на антикварные стулья и столы так, словно видела их впервые. Все выглядело, как ей хотелось: персидский ковер под ногами с рисунком в бледно-зеленых и розовых тонах, на кремовом фоне, шелковые занавеси, французское резное бюро, найденное на аукционе в Нью-Йорке. Квартира с видом на город и «БMB», купленный пять лет назад, были единственными роскошными прихотями Мередит. Но сегодня комната казалась незнакомой и мрачной, совсем как ее мысли.

Решительно оставив на, время мысли о работе, Мередит направилась на кухню и налила чашку кофе. Прислонившись к столу, она медленно пила, ожидая, когда ощущение нереальности исчезнет, избегая думать о прошлой ночи, пока голова окончательно не прояснится. Кончиком ногтя она лениво обводила виноградные лозы, вьющиеся по керамическим плиткам на крышке стола. С потолка свисали растения, обычно греющиеся на полуденном солнышке, проникавшем сквозь окно. Но сегодня небо было затянуто тучами. Мрачно, серо, холодно. Совсем как у нее на сердце.

Горячий свежий кофе творил чудеса, снимая странное онемение, и как только сознание вернулось в полной мере, вместе с ним вновь возродилось острое, почти непереносимое чувство стыда за собственное поведение прошлой ночью. В отличие от Паркера и отца Мередит жалела о том, что наделала, не потому, что опасалась грязных намеков Салли Мэнсфилд, ее терзало то, что она потеряла самообладание… нет, просто лишилась рассудка. Много лет назад она заставила себя перестать винить во всем Мэтью Фаррела не столько из-за него, сколько ради себя, потому что ярость и боль его предательства было невозможно выдержать. Только через год после выкидыша Мередит попыталась обдумать спокойно, объективно все, что случилось между ними: она боролась и страдала ради этой объективности, и когда наконец обрела, продолжала цепляться за нее до тех пор, пока она не стала частью ее характера.

Объективность… Кроме того, психолог, к которому она обратилась в колледже, помог ей понять: то, что случилось с ними, было неизбежным. Они были вынуждены пожениться, но если не считать ребенка, которого зачали вместе, у них не было других причин оставаться мужем и женой, ничего общего, ни тогда, ни сейчас. Конечно, Мэтт поступил жестоко, когда, не обращая внимания на ее мольбы, прислал телеграмму с требованием развода, но ведь он всегда был неумолимым и неуязвимым. И как, могло быть иначе, если учесть его происхождение и воспитание? Ему приходилось всю жизнь бороться, добиваться всего тяжким трудом и усилиями, справляться с пьяницей отцом, воспитывать сестру, работать на сталелитейном заводе и одновременно учиться. Не будь он упорным, жестким и бесчувственным, всецело поглощенным единой целью, никогда бы не пробился на самый верх. — Он с таким ранящим безразличием обошелся с Мередит одиннадцать лет назад просто потому, что не мог притвориться другим и по-прежнему оставался холодным, равнодушным и беспощадным. Правда, Мэтт исполнил свой долг и женился на ней, возможно, отчасти побуждаемый жадностью. Но вскоре, поняв, что у Мередит нет своих денег да к тому же и ребенка не будет, попросту не нашел дальнейших причин оставаться женатым. У них были разные ценности в жизни, и если бы ничего не изменилось, Мэтт разбил бы ей сердце. Мередит постепенно поняла это или по крайней мере думала, что поняла. Но все же прошлой ночью на какое-то ужасное, отчаянное мгновение Мередит потеряла объективность и забыла о сдержанности. Этого никогда не должно было произойти и не произошло бы, не застань ее Мэтт врасплох, и если бы у нее оставалось хотя бы несколько минут до столкновения с ним… если бы он не улыбался так тепло, интимно, совсем как прежде. У нее руки чесались ударить по этой ухмыляющейся физиономии.