Ну от Люси ждать было нечего – она, как обычно, тенью шла за Анфисой чуть приоткрыв рот и уставившись в одну точку. О чём Людмила Подлипкина думала в тот момент, сказать сложно. Пожалуй, даже она сама не ответила бы вот так с ходу, в какое русло направлены её мысли. Да и вообще были ли они у неё – мысли, русло?..

Анфиса, бросив в могилу последнюю горсть ледяного песка, крикнула на всё кладбище:

– Пока, тётя Варя! Мягкой тебе посадки! – этот, кстати, возглас тоже был последней волей покойной. Так что Анфисе не в чем было себя упрекнуть.

– Я перед ней ни в чём не виновата! – со злостью воскликнула она, когда чемодан повёл себя в высшей степени скверно – он выплюнул кожаные светло-коричневые перчатки с мохеровым ярко-красным джемпером и щёлкнул, закрыв пасть, чем напомнил Анфисе того самого семиметрового крокодила, который тридцать лет назад так же щёлкнул зубами, лишив пятилетнюю Фису матери (родной сестры Варвары Михайловны, ныне почившей).

Анфиса осталась без мамы в пять лет, именно в тот момент, когда аллигатор, живший неизвестно сколько на острове Мадагаскаре, точнее, на территории Малагасийской республики, куда Елена Михайловна Распекаева отправилась в качестве герпетолога, оставив малолетнюю дочь на руках у сестры, зевнул, широко раскрыв пасть свою с постоянно обновляемыми зубами и, вероятнее всего, случайно, находясь в полусне, проглотил маленькую хрупкую женщину, сделав таким образом пятилетнюю девочку глубоко несчастной. Как там было всё на самом деле – точно никому неизвестно, налицо лишь факт – Елена Михайловна Распекаева не вернулась из экспедиции на остров Мадагаскар, а коллеги объяснили её отсутствие именно таким образом.

Если свою бедную мать Анфиса помнила достаточно туманно, но всё же то какие части тела в отдельности всплывут перед глазами, то запах польских духов, которыми родительница любила пользоваться – кажется, назывались они «Быть может», то вспыхнет перед ней пламенем тициановая копна волос безвозвратно исчезнувшей мамы, то отца она не помнила вовсе. Ни его образа, ни запаха, ни тёмно-каштановой шевелюры, которую героиня, несомненно, унаследовала от него, ни силуэта, склонённого над детской кроваткой, ни голоса – ничего.

Это может показаться удивительным, неправдоподобным даже, но он тоже исчез при самых что ни на есть загадочных обстоятельствах. И так же, как в случае с матерью, к Варваре Михайловне явились коллеги отца – лётчики сельскохозяйственной авиации – и поведали ей совершенно невероятную историю о том, как Григорий Распекаев три дня без передышки трудился на ниве авиационного способа обработки полей, раскинувшихся между деревнями Горшково, Клячкино и Срыкино. Четвёртый его рабочий день был уж на исходе, когда откуда ни возьмись засвистел ветер, поднял песок с карьеров, небо потемнело почти как ночью... И в этой кромешной тьме, в пелене песка Як-12, на котором Анфисин отец проработал четыре года – он, можно сказать, прирос к стальной, ставшей ему родной машине (здесь уместно будет сравнить Григория Распекаева с всадником на любимом коне или ещё лучше кентавром каким-нибудь), борясь с вредителями, разбрызгивая и распыляя пестициды над необъятными русскими просторами, взмыл ввысь, затарахтел в последний раз, взревел и... пропал во мраке разбушевавшихся небес.

Григория с его верным ЯКом-12 искали три дня и три ночи, но так ничего и не найдя, коллеги отчаялись и отправились к сестре съеденной уже к тому времени аллигатором на острове Мадагаскар супруги героя полей Варваре Михайловне. Они сказали, что между деревнями Горшково и Срыкино произошло странное природное явление – не то ураган, не то тайфун, не то буря, что впрочем, одно и то же.

– Самое важное во всём произошедшем то, что Григорий Распекаев исчез вместе с самолётом самым что ни на есть таинственным образом, – чеканя слова, проговорил друг Григория, тоже лётчик сельскохозяйственной авиации – статный, чернобровый, очень интересный мужчина, после чего выдвинул несколько туманных, таких же, как и само исчезновение Анфисиного отца, версий, одна из которых заинтересовала тогда Варвару Михайловну, ее она и поведала племяннице пять лет спустя.

Как оказалось, месяцем раньше, в начале лета, работая над полями трёх вышеуказанных деревень, Григорий Распекаев ничего не опрыскивал и не орошал. Дело в том, что от местных жителей поступила жалоба – мол, все наши огороды перебуровлены и обезображены из-за натурального вторжения землероек и полевых мышей. Они просили, требовали, настаивали немедленно принять меры. И меры были приняты, только о том, какие именно, обитателям перерытых огородов сказать то ли забыли, то ли не сочли нужным – история об этом умалчивает.

Анфисиному отцу поручили сбросить с самолёта клубки безвредных змей для истребления вредителей огородов трёх деревень кряду. Спустя месяц над тремя деревнями стоял визг, вопли, верещание и самый что ни на есть изощрённейший русский мат. Люди все как один ходили знойным летом в длинных резиновых сапогах – кто с лопатой, а кто и с топором. Землеройки с полевыми мышами перевелись, зато три несчастные деревеньки постигла новая трагедия, пострашнее перерытых огородов – настоящее нашествие змей. Две недели они только и делали, что сражались с пресмыкающимися, а в тот роковой день исчезновения Григория Распекаева обитатели деревень Горшково, Клячкино и Срыкино узнали, кто явился виновником появления в их регионе мерзопакостных аспидов (в скобках надо заметить, что факт безвредности выброшенных чуть больше месяца назад змей никого не волновал).

Варвара Михайловна связывала эти события воедино и предполагала, что местные жители наказали её зятя за распространение змей, а самолёт разобрали и растащили по домам:

– Теперь они пользуются в быту мотором, крыльями и хвостом от самолёта. Что там ещё есть у этого ЯКа! Ужас! Ужас! Одну якобы съел крокодил, другого унесло в небо, а мне приходится тратить свою молодость, красоту и лучшие годы на воспитание их дочери! Ужас! Ужас! – кричала Варвара Михайловна, когда изредка брала племянницу из интерната на выходные. Она ломала руки, задыхаясь от негодования и, в конце концов, падала на мягкую постель с батистовым бельём, утопая в нем и неестественно сотрясаясь от рыданий.

С самого детства Анфиса возненавидела всех подряд пресмыкающихся – будь это безвредный уж, черепаха или ящерица.

– Она никогда меня особо не любила! – расходилась Анфиса, набивая цветастыми тряпками огромную спортивную сумку. – С шести лет отдала в интернат! И это называется, потратить на меня лучшие годы? А? Люська?! – неожиданно спросила она свою компаньонку, чего раньше никогда не делала – Людмила Подлипкина для нашей героини значила не больше, чем холодильник, дверцу которого она открывала лишь по надобности, или шкаф, в котором ковырялась, ища, что бы ей эдакое надеть, дабы выглядеть выигрышно в том или ином месте, в зависимости от того, куда собиралась. Девица тупо посмотрела на неё и, поправив белёсую непослушную прядку, что приклеилась к пухлым, влажным полуоткрытым губам, торопливо закивала головой; правая щека её вдруг задёргалась в нервном тике, глаз непроизвольно и слишком часто замигал, словно неисправная фара грузовика:

– Ага, ага, ага, Анфис Григорьна! Ага, ага! – торопливо, с азартом даже поспешила заверить её Людмила.

– А после интерната?! – и Анфиса, уперевв руки в довольно плотные круглые бёдра, продолжила, растолковывая скорее для себя, нежели для Люси причины и следствия сложившейся ситуации. – Я сразу переехала сюда, в мамочкину квартиру, и сразу стала зарабатывать деньги! Копейки у неё никогда не попросила! А она?! Как она могла со мной так поступить! Старая кошёлка! Это ведь кому сказать, не поверят! Умудрилась мне и после смерти нагадить!

– Ага, ага, Анфис Григорьна! Ага! – Люся вошла в раж, поддерживая всем сердцем и душой свою «Анфис Григорьну»: щека её дергалась с большей силой, глаз судорожно моргал, жмурился даже. Одним словом, лицо Людмилы Подлипкиной не выдержало несправедливого отношения усопшей тётки к своей племяннице.

– Нет! Ну надо же оставить после себя такое завещание! Это ж надо было додуматься до такого! Это ж кому рассказать!.. – Анфиса буквально захлёбывалась от злости на почившую тётку. – А Егоровна?! – спросила она скорее у стен, чем у Люси, стоящей перед ней в полной готовности поддержать. – Бегает по квартире, как бешеный таракан, и смеётся! Вот чему тут смеяться?! Она что, думает, я этого не сделаю? Она сомневается в моих способностях?! Клюшка престарелая!

– Ага, Анфис, ага! И то правда!

– Всё хихикает ходит! Думает, им всё перепадёт! Не тут-то было! Не на ту напали!

– Вот именно! – горячо воскликнула Люся и попыталась по-товарищески пожать Анфисе руку, но та схватила сумку, встряхнула её как следует, чтобы утрамбовать вещи, и сказала так, будто пожалела о минутной слабости, будто подумала, что не стоило вываливать свои мысли на глупую Люсину голову.

– Иди-ка машиной займись, а то темнеет уже, – и Люся, накинув на плечи искусственную шубу приглушённо-лимонного цвета, имитируюшую цигейку, но так долго ею носимую, что теперь она могла сойти только за грязного игольчатого дикобраза, нахлобучив ядовито-розовую шапку, купленную прошлой зимой на рынке, всю уже в катышках и свалянную до такой степени, что носить подобный головной убор не только было неприлично, но просто непозволительно, ринулась с невероятной готовностью на улицу проверить новую серебристую «Нексию» перед дальней дорогой. Анфиса со своей злостью, негодованием и раздражением в душе осталась одна.

Действительно, Варвара Михайловна Яблочкина, перед тем как покинуть наш бренный мир, оставила завещание, где всё имущество (как движимое, так и недвижимое) отписала своей племяннице, единственной родственной душе на этой ненормальной, доведённой до агонии достижениями прогресса планете – Анфисе Григорьевне Распекаевой. Казалось бы, чем тут можно быть недовольной на месте нашей героини? К тому же и наследство-то было не какое-нибудь там плёвое, как бывает нередко – проеденные молью пальто, например, или трикотажные костюмы нереальных расцветок середины прошлого века, напольные часы, которые невозможно починить – стрелки их застыли пятьдесят лет назад, либо подведя некую черту в жизни владельца, либо ставя значимую, невидимую никем точку.