Когда рванул Чернобыль, началось страшное время в моей жизни. Сначала умерла бабушка, а я в это время находилась в Москве и даже не смогла приехать на похороны. Отец кричал по телефону:

– Не вздумай приезжать! Ты себе не представляешь, что сейчас творится в Киеве. Ты отсюда просто не выберешься!

И я послушалась. Конечно, зря. Если бы я завалила сессию в Литинституте, мир бы не перевернулся. Что такое сессия по сравнению с жизнью и смертью? Я выехала в Москву, когда еще не было паники. И как и большинство, думала, что ничего страшного не произошло. Ну че-то там в каком-то Чернобыле рвануло – подумаешь! И тут началось… Стасю сначала отправили в Крым, потом привезли ко мне в Москву. Все лето мы слонялись по каким-то квартирам, подмосковным пансионатам. Потом у мужа кончился отпуск, и он уехал в Киев. Мы со Стасей жили в коммуналке у случайного знакомого на улице Горького. И в одно ужасное августовское утро раздался звонок:

– Саша, приезжай, с папой очень плохо.

– Что случилось?!

– Папа умер.

Еще в мае отец выступил на партсобрании в своем институте. Он был страшно возмущен тем, что трусливое руководство не сообщило гражданам о высоких дозах радиации в Киеве, и на первомайскую демонстрацию киевляне пошли с детьми. После этого выступления отца стали травить. Известного ученого, лауреата Государственных премий оскорбляли и унижали партийные и гэбэшные шавки. А время, напоминаю, было еще доперестроечное (фильм «Покаяние» вышел на экраны через год после описываемых событий). Горбачев только в середине мая, после всех праздников с детьми на руках, выступил с официальным сообщением о случившейся катастрофе. После этого его, во всяком случае, в Украине, просто возненавидели. Я вообще убеждена, что перестройка случилась только благодаря Чернобылю. Стремительно теряющий уважение масс Горбачев должен был сделать что-то такое, что переплюнуло бы его чернобыльский позор. И он стал срочно откручивать идеологические гайки. Дальше ты знаещь сама, куда повлек нас рок событий. Снежная лавина накрыла всех, в том числе и Горбачева. А не будь лавины, жили бы мы сейчас, может, и в отреформированном очеловеченном государстве…

Тогда, в мае, отцу инкриминировали еще и то, что его дочь и зять – диссиденты. И добавляли: «Вашу дочь исключали из комсомола по политической статье, а теперь она и ее муж ездят в Дубну на встречи с друзьями Сахарова». Мы действительно выступали в Дубне с концертами и, наверное, в зале были какие-то знакомые Сахарова. Но нам они, к сожалению, не представились. А отец не смог выдержать унижений, которым его подвергали несколько месяцев, и в конце августа ушел из жизни. В ту квартиру на Никольско-Ботанической, где это случилось, мы переехали, когда мне было 13 лет. Дом Академии наук – сталинка с пышным фасадом – внушал почтение своей внешней помпезностью. Раньше мы 10 лет обитали в хрущевке на Чоколовском (там действительно можно было чокнуться) массиве. Но молодому доктору наук полагалась уже другая жилплощадь.

И ему вручили ордер на четырехкомнатную квартиру, где до этого жил известный академик. Незадолго до нашего поселения в той же квартире застрелился 28-летний сын академика. Не нужно было нам туда переезжать…

Вылететь из Москвы в Киев 28 августа чернобыльского года оказалось совершенно невозможно. Я завезла Стасю в детский сад, где у меня была знакомая медсестра, и упросила почти чужого человека взять к себе моего ребенка на несколько дней. И помчалась в аэропорт. Конечно, никакая сила не могла меня тогда остановить, и я первым же самолетом вылетела в Киев. Стасю мы забрали из Москвы через неделю. Отец очень не хотел, чтобы мы возвращались в нашу чернобыльскую зону. Его последние слова накануне смерти были: «Я нашел Саше квартиру в Москве». Я так никогда и не увидела этой квартиры.

В сентябре, заехав сначала в Литинститут, я отправилась в Саратов на Всесоюзный фестиваль авторской песни. У меня уже было написано несколько трагических вещей о Чернобыле. Но на этом фестивальном мероприятии они оказались не ко двору. Форум проходил под эгидой комсомола, которому было дано указание поощрять разоблачительные песни, но в меру. Говорить правду о Чернобыле тогда категорически запрещалось. В качестве конкурсантки я прошла с нормальным успехом творческие мастерские, и мне официально предложили готовиться к финальному концерту. Но в списках выступающих я себя не обнаружила. Кто меня оттуда вычеркнул, можно было только догадываться. Потрясло меня даже не это. Ни один из наших менестрелей, прекрасно меня знающих, не вмешался в ситуацию. Они меня, правда, пытались «утешить»:

– Ну че ты так психуешь? Подумаешь, не выступишь в каком-то Саратове. Ты же сама прекрасно знаешь себе цену, и мы знаем, – бодро произносили они и все, как один, бежали на сцену.

Но при чем здесь мой Антигерой, спросишь ты. А вот при чем. Он был на этом фестивале в качестве почетного гостя ровно один день. Я даже успела с ним увидеться в гримерной. Он ничего не знал о моей тогдашней жизни и знать, в общем-то, не жаждал. Встретившись за кулисами с моим мужем, Леша был не слишком рад появлению взбалмошной подружки в гримерке. У него были свои неприятности. Булат Окуджава что-то резкое сказал в его адрес. Организаторы восприняли это как команду: фас! Леша на открытии сыграл три композиции и на следующий день улетел. С тех пор слово «бард» он на дух не переносит. А я тогда мысленно попрощалась с ним навсегда. Стоит ли говорить, что прощание опять оказалось преждевременным…

Ты устал от всего: от назойливых баб,

От гастрольных поездок и шумных застолий,

Повелитель судьбы и профессии раб,

Утоляющий жажду одним алкоголем.

Сквозь актерский полет, тренированный взгляд

И пустой эпатаж проступает порода.

Постаревший Орфей, ты не смотришь назад,

Где бегут Эвридики сквозь толпы народа.

Ты выходишь на сцену, уверенный, злой.

Все почти как всегда, только публика-дура

Чует гибельный ветер, и как ты ни пой,

Ей не слиться уже со своим трубадуром.

Ты ведь знаешь, расплата приходит, увы,

К той душе, что живет, словно волк-одиночка.

Да, расплата – в утраченном вкусе халвы,

В потускневшей любви, в ненаписанных строчках.

Ты сидишь в кабаках малахольной страны,

Говоришь. что Париж – отравительный город,

Что Нью-Йорки и Хайфы тебе не нужны,

А в глазах твоих – жгучий пронзительный холод.

Где твой дом? Где тот угол, в котором тепло?

Где плечо, на которое можешь склониться?

Я смотрю на тебя, так, что горло свело,

Много лет. И никак не могу отстраниться…

Эпизод 11

То злосчастное интервью, из-за которого я потом ушла из «Имиджа и жилья», было приурочено к 300-летию Санкт-Петербурга. В особняке Боссе с недавних пор находился офис Алексея Волкова вместе со студией, в которой он записывал новые диски. К 300-летию он как раз закончил юбилейную пластинку. А тут и я приехала с намерением во что бы то ни стало сделать интервью.

– Ты что думаешь, я поверю, что ты сюда приехала ради интервью?

– И ради интервью тоже.

– Тогда давай сначала отметим завершение работы над диском, а потом поговорим о чем захочешь.

– А ты после отмечания будешь в состоянии общаться с диктофоном?

– Я сказал!

Все получилось, конечно, не так, как он сказал, но работу свою я, исхитрившись, выполнила, и речь в этом эпизоде, естественно, не о ней. Мне гораздо больше запомнился ночной разговор, не имеющий к интервью никакого отношения.

– Ну что опять не так? Снова этот дрожащий голос! Все, мы с тобой больше никогда не будем ложиться в постель. Ты – психопатка! И я такой же психопат. Всю жизнь я с тобой носился, как с писаной торбой. Ни с одной женщиной я так не носился.

– Не надо со мной носиться, как дурень с торбой. Лучше скажи, ты хочешь, чтобы я тебя разлюбила? Я сделаю все возможное. Для начала заведу себе любовника и буду тебе по-дружески рассказывать о своей новой жизни. Хочешь?

– Тебе честно ответить? Не хочу! Как мужик я не хочу, чтобы ты меня разлюбливала и кого-то там себе заводила. Запомни, Шура, раз и навсегда: Леху заменить никем невозможно! Ты мне все время чем-то угрожаешь: то тебе жизнь не мила, то мила, но только не со мной. Здесь в Питере есть одна городская сумасшедшая, которая много лет хочет родить от меня ребенка. Так вот, если бы она бросилась с какого-нибудь моста, у меня внутри ничего бы не пошелохнулось. Но стоит мне только подумать о том, что с тобой может что-то случиться, у меня начинают на голове от ужаса шевелиться волосы, которых нет…

– Эта несчастная, наверное, не просто так младенца от тебя хочет? Наверное, у тебя с ней было кое-что?

– С ней?! Она такая страшная! Для того, чтобы с ней лечь, я должен был бы выпить литров пять, закрыть глаза и представить, что это ты!

– Ха-ха-ха! Но ты же пять минут назад говорил, что больше со мной никогда, ни-ни…

– Я говорил?! Ты меня просто спровоцировала! Как это – больше никогда?!

– Ну да. Спровоцировала. Я просто не хотела так быстро с тобой расставаться. Это что, симптом психопатии, товарищ лекарь?

– Нет, это симптом паранойи. Да шучу я, шучу! В общем так, Александрин, завтра с утра я улетаю в Мурманск.

– Тебя опять потянуло на подводную лодку?

– Не потянуло, а так надо. Выбрось все глупости из головы, осенью встретимся на просторах Украины.

– Ты сегодня много выпил, я принесу тебе пирроксан.

– Я не пью лекарства для психов. Зачем ты мне это предлагаешь?

– Чтобы голова с утра не болела.

– У меня никогда не болит с утра голова.

– А у меня болит. Что поделаешь, самое слабое место.

И он улетел в Мурманск, а мне весь тот длинный день помогла скрасить случайно оказавшаяся в пределах Питера подружка. Не приходя в нормальное сознание, я передвигалась в ее автомобиле по разным точкам города и думала, насколько это было возможно, о вечном. С Розой Байсаровой, ученицей Алексея Германа, мы познакомились несколько лет назад в Гатчине на фестивале «Литература и кино». С тех пор виделись редко, но метко. В тот день мы заглянули на «Ленфильм». Роза собиралась снимать новую картину и вызвала народ для обсуждения проекта. Я слушала, о чем они говорили, мало что воспринимала, но исправно подавала какие-то реплики. Все почему-то смеялись, а Роза с гордостью повторяла: «Видите, кого я вам привела!» Потом она познакомила меня с драматургом Валерием Бываловым, мы перебросились парой-тройкой фраз, распрощались с ним и уехали. Сердобольная Роза повезла мое тело есть и пить в какой-то ресторан. Так в тумане день и пролетел. На перроне Витебского вокзала мы с Розой простились, как сестры. До отправления поезда оставалось минут десять. Выйдя из вагона покурить, я вдруг увидела стремительно приближающегося ко мне Валеру.