Ирина Карпинос - Путешествие дилетантки

Сыграй мне блюз, печаль неутолимая,

Но только никого не прославляй!

Моя страна, когда-то неделимая,

Разбилась по враждебным лагерям.

Мне тесно это лежбище прокрустово,

Я заблудилась в сумрачной степи.

Моя душа, непоправимо русская,

Уже совсем срывается с цепи!

Мне не понять кассандрины пророчества,

И я не знаю, кто теперь герой.

Отечество всю жизнь одно, как отчество,

Невыносимо тяжкое порой.

Я не отдам Ахматову и Бродского,

Их не перевести через Майдан!

Цветаеву, и Блока, и Высоцкого

Я не отдам, клянусь, я не отдам!

Две родины, две матери, две мачехи —

Москва и Киев – слепы и глухи.

На ненависти вырастают мальчики,

Они не будут сочинять стихи.

И слово «ворог», общее, славянское,

Воскреснет и войну восславит вновь.

Но кто-нибудь шагаловскими красками

Напишет из последних сил: ЛЮБОВЬ!

Я всё сказала и добавить нечего.

В реальности – безумия броня:

растленье душ раскручено, разверчено,

поп с автоматом – новый символ дня.

Я так любила питерские дворики

и киевский каштановый уют!

Соврут о нашем времени историки,

чтоб не рехнуться, запросто соврут.

Бог вовремя забрал своих любимчиков,

оставив нас, нелюбых, горевать.

Какие гуттаперчивые личики

у мальчиков, рожденных убивать,

у девочек, что машут им платочками,

у матерей, что слёз уже не льют!

А за полями, боже, за лесочками

тела лежат и соловьи поют…

В эфире – телебашня вавилонская!

Распалась связь понятий и времён.

Ревёт навзрыд труба иерихонская

и ждёт заказа лодочник Харон.

Выпей яду, Сократ, выпей яду!

Не меняй на побег свой кубок!

Стала невыносимой Эллада…

Вот цикута. Смочи ею губы.

Выпей яду, Сократ! Невозможно

наблюдать, как безумны Афины.

Босоногий философ-острожник

обречен на такую кончину.

Стала Аттика, словно Спарта,

на военный лагерь похожа.

Выпей яду, Сократ, для старта:

станешь статуей с мраморной кожей.

Всё Платон за тебя напишет,

в «Диалогах» своих растолкует.

А живой ты в Афинах – лишний.

Посмотри, как демос ликует!

Выпей яду, Сократ, выпей яду!

Ты свободен и лик твой светел.

Сгинул век золотой Эллады.

Наступило твоё бессмертье…

И когда облачается в шкуру врага твой друг,

Оборвав христианские струны, ты шепчешь: лучше б он умер!

Не сегодня, вчера, когда-то, без чьих-то рук…

Но уже бы затих, разрядился в виске этот чертов зуммер!

А пока – все бессонные ночи одним куском.

Вам нарезать? Но нож тупой, а ночи все толще.

Песен больше я не пою и почти не плачу тайком.

Обо всех, с кем раньше сражалась, забыла в общем.

Потому что вот уже год как бессмысленная война,

С ее мнимыми перемирьями вперемежку,

Растоптала ясные чувства, выпила кровь до дна.

И я тупо мечусь, мой Гамлет, бытием и забвеньем между.

Потому что инстинкт выживанья быстро перегорел,

И инстинкт продолженья рода в упор расстрелян.

Мне плевать, что в гнусное это времечко я – не у дел,

Мне плевать на лживые исторические параллели!

И в дыму юбилеев Победы, в дни неназванной новой войны,

Горстка выживших стариков – с двух сторон на переднем плане.

Им привить пытаются правнуки комплекс чужой вины…

Лучше б дали сто грамм фронтовых в кружке, в граненом стакане!

Чтоб на сердце у них полегчало, хотя бы чуть-чуть!

Невозможно смотреть этот ад без анестезии!

Я хочу за погибшего деда поставить свечу…

Только негде! Торговцы в храмах наследили и наслезили.

Два обломка кровавой родины нечем соединить.

Все осколки дружб и любовей теперь смертельны.

Как же ты сомневался, Гамлет, быть, мол, или не быть!

Как же ты сомневался! Вот и вороны налетели…

Марк Захарович Шагал

до Парижа дошагал.

Сколько б я ни прошагала —

далеко мне до Шагала.

Птица-тройка мчится вспять,

выхожу тебя искать…

Как пройти на дискотеку? —

 улица, фонарь, аптека.

Там стоит курчавый Блок —

независимый пророк.

Это Питер, а в Париже

из мансарды небо ближе.

Для чего мы рождены?

Для проклятой для войны?

Время движется к развязке,

все сплелись в единой связке.

Бесприютная печаль.

Неопознанный причал.

Жизнь промчалась дурой рыжей,

как фанера над Парижем…

Мой ангел, мой заступник вечный,

 Замолви за других словечко!

За тех, чьи бедные дома

Смела военная зима,

За тех, кто вырваться не может

Из городов – кровавых ножен,

Кто потерял своих детей

И стал апостолов святей.

За тех, кто не покинул близких,

Когда летели пули низко.

За тех, кому не всё равно,

Чем это кончится кино.

За тех, в автобусах убитых,

За тех, в оврагах позабытых,

За них, кого Господь не спас —

За весь расстрелянный Донбасс!

Мой ангел, чёрный или белый,

Молю тебя, лети на дело!

И ослабевших защити

И путь-дорогу освети!

Дай им тепло в большую стужу,

Дай им воды, ночлег и ужин!

И в этой проклятой войне,

Мой ангел, помоги и мне:

Ты донеси мою молитву

До тех, кто вновь готовит битву,

И всем безумцам дай понять

Два слова: ХВАТИТ УБИВАТЬ!!!

Последняя надежда на стихи…

Пролился в уши яд медийной брани —

и я убита, как на поле брани.

Последняя надежда на стихи.

Последняя надежда на любовь.

Она одна сильнее тяги к смерти,

когда солирует в большом концерте.

Последняя надежда на любовь.

Последняя надежда на людей,

от вида крови не осатаневших

и в хоре обезумевшем не певших.

Последняя надежда на людей.

Последняя надежда на себя,

на слово, что пробьет любую стену —

и в жизнь вернется разум постепенно.

Последняя надежда на себя…

Женщина со следами совсем недавней красы,

что ты смотришь устало с неизвестной картины?

Над тобой весьма откровенно посмеиваются в усы

 молодящиеся плейбои – редкостные кретины.

Женщина постмодерна хочет быть молодой,

очень тонкой и звонкой, очень сильной и стильной:

она спешит на рассвете в бассейн с ледяной водой,

красит губы вампирской помадой, наряжается инфантильно.

Женщина гиблой эпохи необъявленных войн

жаждет любви не меньше, чем в спокойные годы,

но тускнеет она внезапно и становится злой,

и назло равнодушным мужчинам хочет пасти народы.

Она быстро теряет надежду в липком коконе лжи,

женщина постискусства, женщина постмодерна…

С каждым новым рассветом ей все меньше хочется жить,

ей хочется стать картиной, искушающей, манкой, чрезмерной…

Никто не будет подавать патроны,

отстреливаюсь, как всегда, сама…

На голове – бумажная корона,

в руке – всё та же нищая сума.

Мир – балаган, кровавый шоу-бизнес,

жить на юру – не поле перейти.

Как мачеха, неласкова отчизна,

и развезло все млечные пути.

Был близкий друг – портрет висел на стенке.

Вчера сняла: друг оказался вдруг.

По прошлому закончены поминки.

Последний тост. До дна. Всё уже круг.

Ну что, брат Пушкин, сердцу веселее от кружки,

с нянькой в вечности вдвоём?

Ты был недавно так отъюбилеен!

Давай сегодня по чуть-чуть нальём.

Мороз и солнце, комары да мухи,

Александрина, Анна, Натали.

На свете счастья нет – одни лишь слухи,

и Чёрной речки берега вдали…

Герой из детства Жан Вальжан

спасает бедную Козетту.

Я лучше многих парижан

всё понимала в книге этой.

И, зачитав Гюго до дыр,

всегда отверженных жалела.

Тот Жан Вальжан, тот книжный мир…

Я с детства Францией болела.

О вымечтанный мой Париж,

где нищим умер Модильяни,

с мансардами глазастых крыш

и Елисейскими Полями!

С такой знакомой Нотр-Дам

и монпарнасскою «Ротондой»!

Я полюбила навсегда

столицу юности свободной.

Но так сложилось, так сошлось,

такая выткалась картина:

не там живу я, вкривь и вкось,

в реинкарнации Фантины.

И не успеет Жан Вальжан

найти меня за краем света.

Я лучше многих парижан

судьбу предчувствовала эту…

Кассандре никто не верил:

достала эта троянка!

Все ночи рыдала, поганка,

 и проклинала время…