К концу весьма напряженного съемочного дня мы добрались до дома режиссера Беляк. В одной из комнат предполагалось снять встречу Саши и Леши на квартире у подруги. Оператор Сударь долго настраивался. Но в решающий момент во всем доме вырубилось электричество. Пришлось в срочном порядке ловить для съемок остатки светового дня. Тут уж было не до дублей! Волков быстро наливал Саше кофе и, когда напиток переливался через край, мы с хирургом склонялись друг к другу и на безопасном расстоянии имитировали концептуальный предпостельный поцелуй.

– В жизни сначала целуются, потом общаются в постели, а у нас с тобой на съемках происходит все наоборот, – пыталась пошутить я, чтобы разрядить обстановку.

Но в тот вечер хирург оказался абсолютно невосприимчивым. В соседней комнате сидели его жена и шестилетняя дочь, так что никакие шутки-прибаутки не в состоянии были зажечь искру соучастия в его глазах. Вот что значит другая ментальность! Артисты разных мастей, сукины дети, самозабвенно подыгрывают друг другу в любой ситуации. А хирурги – люди серьезные: резать – так резать, зашивать – так зашивать! И никаких посторонних действий! Хорошо, что в этом эпизоде в кадр попадал его целующийся затылок, а не лицо…

После отснятой крупным планом переливающейся через край чашки мы переместились в другую комнату.

– Так, Саша и Волков стоят на балконе и договариваются о встрече у подруги. В это время Таня Волкова сидит в комнате и своей знакомой жалуется на мужа, – распорядилась режиссер Беляк.

Мы вышли на балкон и замерли. Весь город был как на ладони: в лучах закатного солнца переливался Днепр, а на другом берегу золотилась Лавра. Над лаврскими куполами занесла меч железобетонная баба, с недоброй памяти времен ставшая символом Киева. Оператор Сударь старался увековечить в кадре двух дам, сидящих в комнате, наши с хирургом балконные силуэты и панораму города. Знакомую Тани Волковой играла сестра Альбины, в прошлом – балерина.

– Я с ним разведусь, – говорила жена хирурга строго по сценарию.

– Почему? – спрашивала балерина.

– Потому что он пьет! – и Таня Волкова должна была залпом осушить рюмку, но не успела.

– Так выпей вместе с ним, – сымпровизировала балерина.

После этой гениальной реплики я не смогла удержаться от припадочного смеха, чем нарушила долго выстраиваемый Сударем кадр. Режиссер Беляк была вне себя и обрушила праведный гнев сначала на меня, потом – на сестру-балерину.

– Ты можешь в кадре делать любые фуэте, только в тексте не добавляй отсебятины, не раскалывай мне актеров, иначе не будешь сниматься!

Балерина демонстративно одернула пачку, встала на пуанты и ненадолго затихла.

Саша и Волков опять приблизились друг к другу. Я смотрела хирургу в самые зрачки точно по сценарию, он, держащий в поле зрения затылки жены и дочери, отводил глаза в сторону. Мне не нравилась эта лишенная чувственности мизансцена, но спорить с режиссером Беляк было бесполезно и небезопасно. К тому же, электричество в дом не возвращалось, а солнце уходило. Сударь сфокусировал камеру на наших сближенных головах и внезапно засомневался:

– Альбина, это ничего, что между ними Родина-мать?

Тут уж и режиссер Беляк не выдержала. Мы хохотали на разные голоса, представив себе уникальную лирическую сцену, в которой между головами двух романтических любовников торчит в кадре железобетонная баба с мечом.

Съемочный день приблизился к концу вместе с кончиной светового дня. Электричество так и не вернулось. Ужиная при свечах, мы распутывали хитросплетения нашей съемочной одиссеи. «Что же из всего этого получится?» – с тревогой думала я. Вопреки ожиданиям, ночью мне не снилась надоевшая Монро, а привиделся подвыпивший Ельцин.

– Актриска, сценаристка, вокалистка! Размечталась, понимаешь! А работать кто будет?! – страшным голосом орал Борис Николаич, пока окончательно меня не разбудил.

На часах было семь утра. «Солнце встает над речкой Хуанхэ, китайцы идут на поля», – пробормотала я и заткнула уши берушами. Больше на меня никто не орал.

День девятый – день двенадцатый

Итак, мы вышли на финишную прямую. Предстояло еще снять эпизод с Сашей, исполняющей стихи под саксофон на концерте Волкова. До съемок в театре «Колесо» оставалось несколько дней. На улице совершенно распоясалась невыносимая жара, столбик термометра полз все выше, и по ночам я в ужасе просыпалась от кошмаров, в которых метеорологическая девица обещала на завтра 84 градуса по Цельсию. «Спасайся кто может и чем может», – решила я и начала писать новую киноповесть.

Проходя как-то по книжному рынку на Петровке, я спросила продавца, у которого в былые времена удавалось раздобыть свежие номера журнала «Киносценарии»:

– У вас есть что-нибудь о Пастернаке?

– Слава богу, нет! – злобно ответил он мне, и лицо его задергалось от тика.

Чем так разозлил рыночника всемирно известный поэт? Может, дело не в Пастернаке, а в таких, как я, которые шастают тут и спрашивают всякие небылицы. А ходовой товар не покупают. «Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?» Новое, Борис Леонидович, да точно такое же – варварское и хамское. И захотелось мне после этой прогулки рассказать без всяких табу, как Бог на душу положит, о тех, кого не знала лично, но почитала и любила. На их долю выпала такая жизнь, такие судьбы, каких в детективных поделках и разных фэнтези днем с огнем не сыщешь. Эй, господа-товарищи, ощутите ваши мыслительные и эмоциональные мускулы, выплюньте наконец приторную глянцевую жвачку, вспомните наше общее, совсем недавнее прошлое. Это только сначала страшно, с долгой непривычки, а вы напрягитесь хоть чуть-чуть! Ну что, поехали?

«Ты – благо гибельного шага»Киносюжет о Борисе Пастернаке и Ольге ИвинскойЧасть 1

– Женя, Женечка, собирайся скорее! Мы опоздаем на киевский поезд. Что значит, не хочешь уезжать из Москвы? Там такая красота! Место, где сняли дачу, называется Ирпень. Туда и Асмусы приедут, и Нейгаузы. Для Гаррика уже рояль перевезли. Мы целыми днями будем слушать музыку, ты будешь писать свои картины, я – стихи. У нас опять все наладится…

Евгения Владимировна Лурье считала себя очень талантливой художницей, а своего мужа Бориса Леонидовича Пастернака – не слишком большим поэтом. Но тем не менее она и их семилетний сын Женя жили исключительно на средства, которые отец семейства зарабатывал на ниве литературы. Они поженились в 1922-м году, и Женя хотела, чтобы Боря взял ее благородную фамилию – Лурье, которая звучала куда солиднее, чем какой-то там овощ. Но Борис не желал обижать своего отца Леонида Осиповича, известного художника-импрессиониста, и остался при фамилии Пастернак. Они поселились в родительской квартире на Волхонке, вернее, в небольшой ее части, бывшей мастерской. После того, что родители Бориса эмигрировали в Германию, моментально последовало квартирное уплотнение. Правда, разрушенный гражданской войной быт худо-бедно налаживался, и Борис решил вывезти Женю на полгода за границу и познакомить с родителями. После возвращения в Москву у четы Пастернаков родился сын Женя. На дворе золотился сентябрь 23-го года… Ульянов-Ленин находился при смерти, и уже приступил к исполнению обязанностей генсека рябой усатый вождь. Творческая интеллигенция, выбравшая жизнь при большевиках, надеялась на то, что все постепенно устаканится. Борис Пастернак зарабатывал переводами своих любимых грузинских поэтов, но и для себя писал много и удачно. Кровавые послеоктябрьские годы сменились временным относительным затишьем…

Когда в апреле 30-го грянул выстрел Маяковского, пуля срикошетила и в 40-летнего Пастернака. Самоубийство человека, с которым Бориса связывала дружба-вражда, обострило внутренний разлад, семейные неурядицы и творческую неудовлетворенность Пастернака. «Он, сам себя сравнивший с конским глазом», был в этом возрасте красив как никогда. Аристократично вылепленная голова, яркие янтарные глаза, губы африканского бога моментально привлекали внимание и мужчин, и женщин. Даже его искусно скрываемая хромота придавала походке легкость и изящество. (В 13 лет Боря упал с лошади и долго лежал в гипсе, нога срослась неправильно, и он прихрамывал всю жизнь, но так, что никто об этом не догадывался).

– Он одновременно похож на араба и на лошадь араба, – восхищенно шутила влюбленная в него Марина Цветаева.

Между ними разгорался эпистолярный роман. Два гения упивались стихами друг друга и разговаривали в письмах на языке поэтов, понятном только им двоим. Женю Лурье эта переписка злила все больше. Эмигрантка Цветаева и советский литератор Пастернак мечтали когда-нибудь соединиться на всю оставшуюся жизнь. В этих мечтах, правда, не было места ни мужу Цветаевой, ни жене Пастернака.

И вдруг в одном из писем Марине Борис обмолвился о том, как он любит свою Женю. Цветаева ему этого не простила. Эпистолярный роман постепенно захирел. Но истинная беда была в том, что Женя не слишком пылко любила своего мужа. Вернее, не так пылко, как ему хотелось. Молодая художница была занята исключительно собой и своим изобразительным искусством. И ведать не ведала, что под одной крышей с ней живет великий поэт. Так что на пороге своего 40-летия Борис Пастернак уже был полностью готов к новой любви. От этой любви родились книга стихов «Второе рождение» и сын Леня. Но все было не так быстро и не так просто…

На стыке 20-х и 30-х годов существовала еще небольшая свобода выбора. Ездить за границу уже стало почти невозможно, но дома можно было вполне благополучно сохранять позицию попутчика. Усатый вождь стремительно превращался в тирана, но почему-то вызывал все большее восхищение у народонаселения Советского Союза. Интеллигенция, директивно обозванная прослойкой, разделяла это восхищение. Насильственная индустриализация огромной аграрной страны вызывала у Пастернака священный трепет. Он сравнивал Сталина с императором Петром, а его новая любовь Зинаида Нейгауз с гордостью говорила о своих детях: