День шестой

Город Сумы готовился к юбилейной дате своего существования. По этой причине перрон был основательно разворочен, а привокзальная площадь выглядела, как после недавней бомбежки. Поселившись в гостинице, названной в честь породившего ее города, мы разбрелись по номерам. Мне, разумеется, достались ключи от 13-го номера. Нечаянно заснув, я опять встретилась с навязчивой Мэрилин Монро. Она развязно давала какие-то дурацкие советы, но оперативно исчезла из сновидения, как только раздался стук в дверь. «Пока реклама, пойду гляну кто там», – подумала я, неохотно переходя из сна в непредсказуемую явь. На пороге стояла Альбина.

– Я осматриваю съемочные площадки, – сказала режиссер Беляк, заходя в номер. – Да, тут у тебя ни Питер, ни Люблин не поснимаешь. Если не найду приличный одноместный, убью Ванциферова. В любом случае, через час встречаемся у меня в люксе.

И, сверкнув цыганскими глазами, Альбина умчалась на поиски. Опасаясь, что сегодня прольется чья-то кровь, я решила заблаговременно подкрепиться в придорожном кафе. Вернувшись в гостиницу «Сумы», застала съемочную группу в состоянии боевой готовности. Специально для Альбины был открыт лучший, он же единственный по уровню комфортабельности, одноместный номер. «Бедненько, но чистенько», – вспомнилась мне фразочка из анекдота о новых русских, пришедших на экскурсию в Эрмитаж.

– Весьма напоминает одноместный в «Октябрьской», – неуверенно произнесла я.

– Значит, здесь и будем снимать Питер, – потирая руки, заключила режиссер Беляк.

Пришло время объяснить, почему я до сих пор не обнародовала фамилию одного из главных в съемочном процессе действующих лиц. Наш оператор, являя собой внешне смесь Портоса с Гулливером, отличался не менее концептуальной фамилией. Написать ее у меня до сих пор не поднималась рука, поскольку перед глазами маячил придирчивый читатель и тыча в текст пальцем, аки Станиславский, повторял «не верю». В общем, хотите верьте, хотите нет, но оператора звали Александр Сергеич Сударь.

– Сейчас будет очень важная сцена. Начинаем с того, что Волков приходит к Саше в номер и, не снимая обуви, падает на кровать. Поехали! – взмахнула рукой режиссер Беляк.

Хирург открыл дверь и в первом же дубле удачно рухнул на гостиничное ложе.

– Я сегодня ужасно устал. Эти концерты просто задолбали! – сказал хирург в волковой шкуре.

– Так иди домой и ложись спать, – ответила Саша.

– Только с тобой! – точно по сценарию процитировал Волков и протянул к Саше отполированные скальпелем руки.

– Все, что между вами происходит после этих слов, мы будем снимать крупным планом. И скажите спасибо, что я не заставляю вас делать эротические упражнения! – выдала Альбина.

– Мы же снимаем поэтическое кино, а не порнуху, – попробовала уточнить я.

Режиссер Беляк на удостоила меня ответом. Она вернула хирурга в вертикальное положение, а меня посадила перед ним на ящик из-под аппаратуры. Таким образом, лицо хирурга, нависая надо мной, придвигалось максимально близко к моей физиономии. Крупным планом снимались хирурговы глаза.

– Вы в постели! – кричала Альбина. – Смотри на нее соответственно!

И хирург-таки глянул на меня глазами Волкова, как тигр на антилопу.

– Он не слишком по-зверски на нее смотрит? – засомневался оператор Сударь.

– Ничегошеньки ты в этом, Александр Сергеич, не понимаешь, – с сожалением ответила режиссер Беляк. – Он смотрит так, как надо!

После удачного завершения этого «постельного» эпизода мы отправились в режиссерско-продюсерский люкс. В лифте я вспомнила, как Леонид Филатов говорил, что самой эротической сценой в кино считает не гимнастические трюки голых тел, а тот эпизод в «Томе Джонсе», когда он и она сидят за столом, едят мясо и смотрят друг на друга.

Спальня в люксе оказалась вполне пригодной для съемок апартаментов люблинской гостиницы начала XXI века. Альбина, послав меня переодеваться, отдавала последние распоряжения. Я вышла из ванной в черном прозрачном пеньюаре в пол. Режиссер Беляк с удовлетворением оглядела мой шифоновый силуэт и велела лечь на кровать лицом к хирургу, спиной к Сударю.

– Чем не Олимпия Мане? – сквозь зубы пошутила я.

– Вылитая рембрандтовская Даная, – саркастически ответила Альбина.

Оператор Сударь приказал ассистенту поправить боковой шов на моем пеньюаре. Студент старательно исполнял задание, я давилась смехом от щекотки. Появился готовый к съемкам хирург, обнаженный по пояс, и сел по-турецки на кровати с гитарой в руках. Я приветственно шевельнула ногой и вздрогнула от крика Сударя:

– Ты что наделала?! Опять сбила шов на боку! Нога кривая получится!

– Не хочу кривую ногу! – заверещала я и послушно замерла под выправляющими линию пальцами студента.

Подняв глаза на торс хирурга, я обмерла: таких волосатых светлорусых мужчин нынче днем с огнем не сыщешь. Удачно подсвеченный, он казался древнерусским богатырем, сбросившим на отдыхе кольчугу, чтоб поиграть на гуслях. Но оператор продолжал творческий поиск:

– Закрой шторки! Раздвинь ножки! – вдохновенно кричал он ассистенту, и студент ритмично двигал железяками осветительного прибора. – Я хочу, чтобы у него шерсть на спине заиграла!

Команды Сударя в сочетании с альковным антуражем довели меня до колик. Последний раз я хохотала столь самозабвенно в период полового созревания.

Когда шерсть у хирурга на спине заиграла, мы наконец начали съемку. Саша смотрела на Волкова влюбленными глазами, а он исполнял для нее настоящее фламенко. Надо сказать, что в гитарном фламенко хирург преуспел несравненно больше, чем в игре на рояле.

Довольная Альбина разрешила нам ненадолго покинуть лежбище и перевернула покрывало на изнаночную сторону. С изнанки оно блестело и переливалось почти всеми цветами радуги. Таким образом Люблин перевоплотился в Питер.

– Теперь быстренько залезайте под покрывало. В кадре будут только головы, плечи и руки. Снимаем сцену в доме у Волкова.

Мы послушно залегли. Хирургу подавали две сигареты, он закуривал их и одну протягивал мне. Я, соответственно обстановочке, ловила фильтр губами. После нескольких дублей сигареты были на исходе. Хирург приглашающим жестом приподнимал руку и я клала голову ему на плечо. По режиссерскому замыслу далее следовало затемнение, и только два огонька светили в питерской ночи.

В этом же люксе оставалось отснять еще одну сцену. Избавившись наконец от пеньюара и облачившись в привычную одежду, я была призвана режиссером Беляк вернуться в конец 90-х и восстановить мандраж героини после неудавшейся попытки выпрыгнуть из такси. В этом состоянии Саша приходит в гостиницу. Альбина старательно размазала тушь на моих глазах и помаду на губах.

– Саша заходит в номер, смотрит на себя в зеркало и ужасается. Изобрази мне это и на сегодня ты свободна.

К исходу безумного съемочного дня я на пути от эйфории к истерике была способна изобразить что угодно. Если бы мне показали палец, я бы расхохоталась, если бы сунули под нос фигу, я бы разревелась. Так что когда я подошла к зеркалу и увидела свое размазанное отражение, одинокая слеза послушно выкатилась из глаза и медленно поползла к подбородку.

– Сняли! – закричала Альбина. – Наконец-то я из тебя выжала то, что нужно. Гениально! Анна Маньяни!

– Скорее, Джульетта Мазина в роли проститутки-неудачницы из фильма «Ночи Кабирии», а ты, соответственно, – Феллини, – чуть слышно огрызнулась я и на последнем издыхании рухнула в кресло.

Через полчаса мы шумною толпой отправились в ресторанчик.

– Хотелось бы попробовать сумской водочки, – обратился хирург к официантке.

– Есть такая, «Дворянская» называется, – загадочно улыбаясь, ответила субтильная жидковолосая девица.

Сумская «Дворянская» была водружена на стол моментально. Закуску обещали через 20 минут. Мы были голодны, как акулы, и червячка пришлось заморить первой стопкой, после которой в приличном обществе принято не закусывать. После часового ожидания еды Альбина решила поинтересоваться состоянием здоровья повара. Ей любезно сообщили, что повар здоров, мясо готово, а вот цветная капуста никак не дойдет до кондиции. Столь странная информация могла насторожить кого угодно, только не столичных зубров, снисходительно отнесшихся к провинциальной нерасторопности. Когда, наконец, к столу было подано блюдо со сложным гарниром, в нем можно было найти что угодно, только не цветную капусту.

– Так выпьем же за гостеприимный город Сумы, где водка гонится исключительно для дворян, а цветная капуста выращивается для дальтоников! – произнес кто-то из нас, глядя в глаза невозмутимой официантке.

В ее обязанности не входило оценивать чувство юмора столичных гостей. Довольная улыбка озарила каменное лицо служительницы культа общепита только когда она увидела нашу реакцию на искусно составленный счет. Сумская водка оказалась дороже парижского коньяка, а так и не обнаруженная цветная капуста давала фору устрицам и лягушачьим конечностям. Мы впали в состояние культурного шока.

– У вас в меню нет таких цен!

– Так я ж вам не из меню блюда предлагала, а от шеф-повара.

– А дворянская водка у вас от кого, от графа Монте-Кристо?! Почему вы не предупредили, сколько она стоит?

– Так вы ж обиделись бы, если б я сразу цену назвала.

– Зато сейчас мы жутко обрадовались!

Нет мочи восстанавливать до конца этот бессмысленный разговор. Настроение было испорчено бесповоротно. Оставив в сумском шалмане все командировочные сбережения, мы вернулись в гостиницу, не глядя друг на друга. Спать оставалось три часа. В шесть утра поезд «Сумы – Киев» уносил нас все дальше от предъюбилейного разбомбленного перрона. В душегубном вагоне с самолетными креслами не работал кондиционер, зато предлагались вешалки для одежды и настольные игры для недодушенных пассажиров. Поезд с гордым названием «экспресс» опаздывал на полтора часа. Наше авантюрное путешествие продолжалось.