Ирина Карпинос - Путешествие дилетантки

Меня усадили перед трюмо. Увидев одновременно отражения в трех зеркалах, я догадалась, почему Бог любит троицу. Явление хирурга в дверях гримерной снималось, как знамение свыше.

– Успеха тебе, Саша! – сказал он то, что Волков никогда бы не произнес, и закрыл за собой дверь.

– Вперед, к роялю! – скомандовала режиссер Беляк.

Пройдя запутанными коридорами закулисья, мы очутились в зале, где бедным родственником смотрелся прислоненный к стене рояль.

– Рояль дрожащий пену с губ оближет, – жалостливо прошептала я.

– Н-да, очень хочется пива, – откликнулся хирург.

Размышляя, насколько монтируется пиво с пастернаковской строчкой, я не заметила, как усилиями съемочной группы рояль оказался посреди зала. В центре пространства он уже не выглядел бедным родственником.

– Сейчас мы будем снимать постельную сцену на рояле, – злорадно сказала Альбина.

– После лютежского забора мне уже никакие вершины не страшны, – философски заметила я.

– Обрадовалась! Обойдемся без соцреализма. Сейчас Волков сыграет нам марш Мендельсона.

– На этом инструменте я могу сыграть разве что собачий вальс, – не растерялся хирург.

Он сел за рояль и стал изображать что-то какофоническое. В это время мне предписано было двигаться к нему. Я настолько погрузилась в роль, что в звуках, которые извлекал никогда не игравший на фортепиано хирург, мне слышалась по крайней мере «Леди Макбет Мценского уезда» Шостаковича. Страсти Катерины Измайловой в тот же миг исказили мое лицо.

– Опять наигрываешь! – закричала Альбина. – И не надо идти к роялю, взмахивая руками, как пингвин. Здесь ты должна идти красиво. Забудь уже про забор наконец! Еще раз медленно приближайся к инструменту с исходной точки, и давайте скорее это закончим, я не могу больше слышать, как он наяривает на клавишах! Авангардист, блин!

На седьмом дубле я дошла до рояля и стала у хирурга за спиной, положив ему руки на плечи.

– Теперь вы вдвоем опираетесь на рояль, там, где у него талия. Да не у Волкова талия, а у инструмента! Склоняетесь над ним, еще ниже. Теперь замрите! Снимаем ваше отражение в рояле. Очень хорошо! Снято.

– А когда будет постельная сцена? – спросили мы с хирургом в унисон.

– Размечтались! Это она и была. Все свободны до завтра. Остатки недопитого коньяка конфискованы. Полтора глотка я за сегодня заслужила.

С этими словами режиссер Беляк покинула съемочную площадку. Растерзанный рояль с немым укором глядел ей вслед.

Накануне следующего съемочного дня я сидела дома и думала о себе в искусстве. На «плечиках» сохло кимоно цыплячьей расцветки. Пришел муж и ткнул в него измазанным тушью пальцем. Отпечаток этого пальца причудливо украсил съемочный наряд, что вызвало у меня нешуточную реакцию. Разрядив в мужа весь словарный запас, накопленный за годы совместной жизни, я не могла успокоиться. Хотелось диалога, покаянных слов, а муж сидел у себя в кабинете и молча смотрел в компьютер. Тогда я, выпалив недосказанные слова, хлопнула дверью кабинета. Молчание. Я хлопнула еще раз, посильнее. Тот же эффект. На третий раз не выдержала дверь. Муж по-прежнему сидел в неприкасаемой позе, а на меня посыпались осколки вылетевшего из двери стекла. Убегая из-под стеклянного ливня, я была уверена, что это есть мой последний и решительный бой, после которого о продолжении съемок не может быть и речи. Но из зеркала вместо ожидаемой окровавленной кикиморы на меня смотрело абсолютно не поврежденное привычное лицо. И на теле, к моему великому изумлению, тоже не было заметных ранений. Муж наконец-то оторвался от компьютера и, оценив целостность моих кожных покровов, ледяным тоном произнес:

– Убери осколки.

– Не уберу! Я чуть не погибла под ними!

– У тебя только царапина на ноге. От этого еще никто не умирал. Убери осколки, я сказал!

– Ты мне кимоно испортил, а я тебе дверь. Мы квиты. Тебя просто жаба давит, что я снимаюсь в кино.

– Меня?! У тебя совсем крыша поехала с этими съемками. Небось Мэрилин Монро снится по ночам?

– Уже не снится. Достал ты меня со своей Монро!

– А уж как ты меня достала! Тебя даже неживые предметы не выдерживают. Дверь вон вся в осколках!

В этом месте мне следовало бы зарыдать. Но представив себе режиссера Беляк, оценивающую мои опухшие глаза, я тут же осушила непролитые слезы и сконцентрировалась на мыслях о дочери. Как-то слишком быстро выросшая Ася покинула отчий дом и пребывала в Париже на стажировке. Я умудрилась съездить к ней в гости и от полноты чувств закатить скандал прямо на берегу Сены. Из пяти парижских дней, проведенных вместе, два дня мы выясняли отношения и еще один день не разговаривали. Наиболее миролюбивыми оказались вечер прилета и утро отлета. Потом меня мучила совесть и не успела замучать насмерть только потому, что начались съемки. Глядя на руины двери, я отправила покаянную эсэмэску в Париж:

Маргоша – это кошка, считающая себя хозяйкой нашей квартиры и пупом Вселенной. Аська называет ее «мелкая», но эта мелкая ощущает свое жизненное пространство по-крупному. Философский вопрос, которым Маргоша периодически томится: «Есть ли жизнь в подъезде?» Она уверена, что предназначение обитателей квартиры – служить королеве Марго верой и правдой. Поэтому больше всего на свете не любит, когда кто-либо из ее подданых уходит, а тем паче уезжает из дома.

Между тем, четвертый съемочный день все-таки наступил. Начался он с пляжного ресторанчика, исполняющего роль питерского кабачка «Ливерпуль». Саша Анчарова и Леша Волков расставались в этом кабачке навсегда. Процесс прощания завершался под музыку битлов. Мы с хирургом не спеша пили пиво. Недоеденные на прошлой съемке вишни слегка омывались накрапывающим дождем.

– Ты добрый, ты официанток вишнями кормишь, – подавала я наиболее удачные реплики из своего сценария.

– Да уж… Хорошо сидим, – не слишком впопад отвечал уставший после операции хирург.

По команде Альбины он клал левую ладонь на мою правую кисть. С вишней во рту я медленно извлекала свою руку и уходила из «Ливерпуля» под душераздирающее «Yestoday». Пляжники окружали нас плотным кольцом и, не обращая внимания на усиливающийся дождь, старательно аплодировали.

А потом через весь город мы мчались на фургоне в Феофанию. В тамошней гостинице были намечены съемки двух отельчиков. На первом этаже, невзирая на обеденное время, вовсю пела и плясала типично советская свадьба. Гостиница, судя по всему, ничуть не изменилась с застойно-застольных времен. Открыв дверь в одно из арендованных помещений, мы увидели скучную до зевоты казенную мебель совковой эпохи. В красном углу дышал на ладан черно-белый телевизор с потрескивающим и подрагивающим, но что-то еще показывающим экраном.

– Здесь будем снимать, как Саша, Волков и его администратор втроем смотрят телевизор в люблинской гостинице, – не терпящим возражений тоном сказала режиссер Беляк.

В жизни данная ситуация приключилась пару лет назад во Львове, у меня в сценарии Львов был заменен на Краков, в кино же место действия перемещалось в Люблин, а снималось в киевской Феофании. Я, хирург и продюсер Ванциферов сели за длинный казенный стол и вперили взоры в черно-белый ящик.

– Мальчики, притащите в кадр какой-нибудь уродливый кактус, – приказал оператор своим ассистентам.

Два брата-студента умчались на поиски. Вскоре они приволокли огромную кадку с полузасохшим фаллосообразным деревцем в центре. Оператор водрузил «кактус» на чахлый телевизор и довольно заулыбался. Иллюзия советского профилактория была излишней в этом эпизоде, но уж больно колоритно смотрелась кадка на черно-белом мигающем ящике-инвалиде.

Администратор Гоша в исполнении продюсера Ванциферова встал из-за стола и, обращаясь к Волкову, сказал:

– Ну что, Палыч, я пошел, а вы тут сами разбирайтесь.

– Иди, Гоша, иди, мы разберемся.

И, повернувшись ко мне, хирург добавил:

– Будем ложиться спать или глазки строить?

– Я собираюсь смотреть телевизор, причем до утра, – строго ответила Саша, то есть я, с трудом сдерживая подступающий к горлу смех.

Хирург, он же Волков, выключил телевизор, и сцена завершилась многозначительным затемнением.

В той же Феофании, но в других номерах мы сняли Тернополь. Саша заходит к Волкову в люкс, где он лежит в состоянии крайнего неудовольствия. Его раздражает интерьер, и больше всего – две сдвинутые кровати, заправленные солдатскими одеялами.

– Сыграйте мне ссору, – сказала Альбина.

Я присела на смежную кровать и начала:

– Ты хотел меня видеть? Я пришла.

– Ну хотел, ну пришла…

– Чего ж так сухо отвечаешь? – спросила я, начиная заводиться.

Хирург растерялся от такого неформального вопроса и буркнул:

– Да как-то суховато здесь все.

На этих словах съемочная группа прыснула, а я вообще зашлась до слез, очень пригодившихся для следующего дубля, в котором мы доиграли сцену до конца. Оскорбленная рыдающая Саша хлопнула дверью и удалилась в свой одноместный номер, где мы и продолжили съемки тернопольского эпизода. Для того чтобы подчеркнуть блеск и нищету провинциальной гостиницы, оператор плеснул водой на стену и так видавшего виды номера. Пятно расползлось огромной кляксой, и довольный собой художник включил камеру. Саша ходила взад-вперед и проклинала Волкова. Потом он врывался в номер и после недолгой полемики швырял ее на односпальную кровать. На пятом дубле хирург и меня швырнул, и сам упал сверху достаточно выразительно, после чего съемочная группа в спешном порядке покинула Феофанию.

Путь наш лежал в столичный Дом кино. В Красном зале режиссер Беляк собрала массовку для съемок «Славянского базара» в городе Витебске. Журналистка Александра Анчарова прорывалась через охранника в полупустой зал. Охранник срывал с нее аккредитацию. Возмущенная Саша делилась своими соображениями с близсидящей коллегой. И в этот момент к ней разворачивалась лицевой стороной неопознанная голова, в которой Саша с ужасом узнавала хамскую рожу певца Зиркорова. Мне нужно было изобразить неподдельное изумление, для которого я никак не могла подобрать нужных слов. На очередном дубле при повороте волосатой головы я завопила: