Ирина Карпинос - Путешествие дилетантки

– Моя бабушка говорила: надо делиться, – сказал он, протягивая официантке пригоршню вишен.

– Ты добрый, ты официанток вишнями кормишь. Леш, помнишь, пару лет назад мы уже здесь были? У тебя тогда разбился друг-парашютист. Ты должен был лететь вместе с ним, а он тебе не перезвонил.

– Да, я тогда чудом остался жив.

– А тут еще мы договорились и я приехала, как оказалось, не ко времени. Ты в первый день пришел в «Октябрьскую»…

– А когда я прихожу к тебе в гостиницу, все кончается одним и тем же.

– Можно подумать, стоит нам остаться наедине, я на тебя, бедного, набрасываюсь!

– Нет, ты не набрасываешься. Это делаю, естественно, я, потому что не могу иначе. Только не ври, что тебе это не нравится. Слушай, Шура, что мы все о сексе да о сексе?

– Прошу учесть, не я предложила эту тему! Я совсем о другом хотела с тобой поговорить. Ты очень изменился. Хождение во власть пошло тебе, извини за прямоту, не на пользу. Был человек, а теперь бронепоезд, который стоит на запасном пути. Но у меня есть к тебе одна просьба. Хотелось бы, чтобы перед обгоревшей гостиницей «Октябрьской» появился скромный памятник, посвященный романтикам-параноикам, погибшим смертью храбрых во время полетов во сне и наяву.

– А что, хорошая идея! Смешной такой памятник получится.

– Конечно, смешной. У меня вообще все идеи очень веселые. Только ты на них не всегда адекватно реагируешь. Вот я предлагаю, чтоб мы разбежались окончательно. Разве это не весело?

– Это глупо, а не весело.

– Люблю грозу в начале марта. Когда увидимся, а, Леш? Мне Лиговка милей Монмартра и близок питерский гудеж. И офигенней Эрмитажа твои глаза в ночном пейзаже. Это последняя стихотворная эсэмэска, которую я тебе посылала. Думала, новый жанр изобрела – мобильные шестеростишия. Так ими упивалась! Все казалось, что чувства, понимаешь, добрые я лирой пробуждала. В тебе. Но именно тебе-то мои опусы и не нравились.

– Я же сто раз объяснял: мне не нравились твои шестеростишия не в художественном смысле…

– А, ну да, я забыла, что их читала еще и мадам Мартынова. Не ее ли это предок убил Лермонтова? Поэтому ты смертельно боишься ее скандалов? Тебя не угнетает такая зависимость?

– Нет никакой зависимости. Я живу, как хочу. И с тобой встречаюсь, когда хочу, невзирая на скандалы.

– Неправда. Я думала, что ты можешь себе позволить гораздо большую степень свободы. Это я живу, как хочу, а не ты. Но что-то моя свобода мне счастья не приносит. Я почему-то знаешь что вспомнила? Много лет назад у тебя тяжело заболела дочка, ей тогда было 15. А перед этим мы с тобой достигли телефонного консенсуса по поводу моего приезда. У меня в Киеве был концерт в театре, и я, сходя со сцены, оступилась. В общем, на следующий день одна из моих ног стала ядовито-синей и нетранспортабельной. Мне бы сдать билет на поезд. Но я все-таки через пару дней дохромала до вагона – ведь мы же с тобой договорились, я не могла отказаться от нашей встречи. Приезжаю в Питер и узнаю, что Анечка в тяжелом состоянии в больнице, и ты все время рядом с ней. Мне тогда мечталось только об одном: чтоб она выздоровела, а я вместо нее попала в больницу, и чтобы ты сидел рядом и держал меня за руку. Вот такое представление о невозможном счастье.

Недоеденные вишни остались на «ливерпульском» столе. Они были точно такого же цвета, как тернопольские простыни. Под музыку битлов мы перелистнули последнюю страницу нашего Антиромана. Ну не смогла я найти более точного слова. Мы всегда путались в терминологии, не зная, как обозвать наши отношения. Мне нравилось слово «роман», он любил употреблять слово «любовники». Видимо, считал, что роман требует хоть каких-то обязательств, а отношения любовников безответственнее, что ли. В последнее время мне стало все труднее его понимать.

– Говорю тебе еще раз, я – не романный человек.

– Ну да, ты же – публичный человек. А я – романный. Поэтому, Леша, я и отказываюсь от тебя. Нет счастья в публичной жизни… Я сочиню роман о том, что нас связывало, и он тебе, конечно же, не понравится. У тебя ведь своя историческая правда, которая существенно отличается от моей. Когда-то я написала тебе письмо, и ты не мог мне простить его 10 лет! Остальные мои письма ты забыл и только одно, в котором почти все было ложью, запомнил. Единственный раз за всю жизнь я в письменном виде решилась дать тебе пощечину. И тут же раскаялась.

– А ведь я тогда чуть не умер. Знаешь, твои прыжки из машины и то, что ты сочиняешь – это одно и то же, Александрин, одно и то же.

– Эх, Леша, знал бы ты, сколько раз я чуть не умирала от твоих слов и деяний! Но потом чувствовала себя. Как будет добрый молодец в женском роде? В общем, сваренная в крутом кипятке, добрая молодица становилась моложе и краше, чем раньше. За эти метаморфозы все тебе и прощала. А теперь то ли кипяток не так крут, то ли мне смертельно надоело стоять на обочине твоей жизни. Так что давай с тобой расстанемся на Площади Восстания…

Ну вот, мы уже прибываем на Витебский вокзал. Я так и не успела досказать финал той нашей встречи. Ничего, отложим на следующий раз. Мы обязательно встретимся, в другие времена, в другом поезде и другой стране. Завершилась только первая ночь. Впереди еще тысяча.

И, махнув на прощанье рукой, моя Шахерезада взяла сумку, гитару и, не оборачиваясь, вышла из вагона.

Стыдно признаться, но всю жизнь я хотела быть актрисой. Это лишенное оригинальности желание я мастерски таила не только от окружающих, но и от собственной персоны. Скрываться приходилось под масками не совместимых между собой профессий, начиная от инженера прямого негуманитарного назначения и кончая инженером человеческих душ. Но ни тягостная служба в научно-исследовательском институте в Киеве, ни литературные занятия на Тверском бульваре в Москве не утоляли жажды самовыражения. Только на сцене я чувствовала себя золотой рыбкой, мечущей в публику икру из рифмованных словечек и незамысловатых гитарных аккордов.

Мой час настал именно тогда, когда исчез в неизвестном направлении смысл жизни. Я искала беглеца где только можно: в бокалах с коньяком, прогулках по Европе, журналистских приключениях, интеллигентском трепе и прочей дребедени. Но на сей раз он напрочь отказывался ко мне возвращаться. Обессмысленная жизнь корчила гнусные зазеркальные рожи и провоцировала на исполнение приговора в виде высшей меры наказания. Муж приковывал меня наручниками к письменному столу, включал компьютер и уходил на работу. Я смотрела на мерцающий девственный монитор пустыми глазами, осознавая невозможность оплодотворения экрана ни мышонком, ни лягушкой, ни стихом, ни повестушкой. Поздно ночью возвращался муж, выключал компьютер и, тяжко вздохнув, снимал с меня наручники. За окном приканчивали друг друга времена года, и, как всегда, не вовремя наступило (мне на горло) ненавистное лето. Телефон звонил все реже и все противней. Его предсмертные хрипы не предвещали ничего хорошего. В очередной раз с неимоверным усилием поднимая трубку, я ожидала услышать привычное «ваши рассказы не подходят нашему холдингу по формату». Гламурным журналам мое перо казалось жестким, как кость в горле. Бывшим «толстым» журналам, а нынче литературным доходягам не хотелось вникать в мои опусы из стервозности, единственной черты, оставшейся от былого величия. В общем, оскал окружающего мира вызывал неудержимое желание плюнуть в эту отвратительную вечность. И мне предоставилась такая возможность.

– Привет, подруга! – раздался в трубке хрипловатый жизнерадостный голос Альбины Беляк. – Завтра начинаем снимать кино по твоей повести «Из логова змиева». Будешь сама играть свою Сашу Анчарову.

– Но я же не киноартистка! – запальчиво выкрикнула я, в глубине души надеясь на немедленное опровержение.

Опровержения не последовало. Режиссер Беляк, вступая в период творческой работы, не растрачивала энергию попусту. Она не стала уверять меня в моем природном артистизме, а доходчиво объяснила, что другого выхода нет: за главную роль в сериале надо платить большие деньги. Подразумевалось, что мне деньги ни к чему, ни большие, ни маленькие. И я согласилась.

– Завтра в 11 жду тебя на студии. И не опаздывать! – неожиданно рыкнула Альбина.

Я непроизвольно приставила руку козырьком к виску и ошарашенно прошептала:

– Служу Советскому Союзу.

– Ты что, очумела? Какому Союзу? Скажи спасибо, что для сериала я выбила русский язык. Иначе пришлось бы переводить на мову не только сценарий, но и твои песни.

– Спасибо, – послушно ответила я и выключила к черту по-прежнему девственный компьютер.

В эту ночь я спала без задних ног и без лишних снов. А наутро началась новая жизнь, о которой я, собственно, и хотела рассказать.