Хелен Хамфриз - Путешествие безумцев

– Уж кому просить прощения, так это как раз ему, – говорит Тэсс.

– Сейчас ты не Тэсс, – медленно и раздельно произносит Изабель. – Постарайся ненадолго забыть о себе.

Но даже наивная Энни понимает, что Тэсс может быть только Тэсс, хоть и знала ее всего ничего. Забыть самое себя Тэсс не в состоянии.

Уилкс раздраженно чесал шею под капюшоном из старой скатерти.

– Кого они представляют, мэм? – спрашивает Энни, все-таки осмелившаяся войти.

Мгновение Изабель смотрела на нее молча.

– Джиневра, – произносит она, указывая на Тэсс. – А это король Артур. – Она хлопает Уилкса по плечу. – Ты знаешь эту легенду?

Энни отрицательно качает головой – она читала одни романы и древних легенд практически не знала.

– Артур и Джиневра были мужем и женой, – принимается объяснять Изабель. – Но однажды Джиневра влюбилась в Ланселота, одного из рыцарей при дворе своего мужа. Об этом стало известно, и Ланселот был изгнан, а Джиневре пришлось умолять мужа о прощении.

– Она искренне раскаивалась, мэм?

– Нет, конечно. – Изабель вспомнила Роберта Хилла и подумала, что это она, подобно Джиневре, цепляется за полы его одежды, умоляя принять ее в сообщество настоящих художников. – Ее огорчало лишь то, что ее тайна раскрылась и возлюбленного изгнали.

Это было чувство, хорошо знакомое Энни, – ведь она сама изгнана, выброшена, словно скорлупка, на незнакомые берега.

– Можно я попробую, мэм?

Они смотрят друг на друга с противоположных концов залитой солнечным светом студии.

– Хорошо, – говорит Изабель, оправившись от изумления. Кто бы там ни был, это все равно лучше глупой толстой прачки.

– Слава тебе, господи, – бормочет Тэсс, неуклюже поднимаясь на ноги, и с облегчением стаскивает с себя простыню. – Можно уже идти, мэм?

– Да-да, конечно. – Подобрав простыню, Изабель оборачивает ее вокруг Энни.

Тэсс стремительно удаляется, и Уилкс провожает ее долгим взглядом.

Изабель вытаскивает булавки и распускает волосы Энни движениями столь же ловкими, какими та выбивала свои щетки об угол дома. На мгновение она задерживает свою руку на голове Энни.

– Ты уверена? Ты понимаешь, чего я хочу?

– Думаю, что да, мэм, – говорит Энни, думая при этом: «А что, собственно, я понимаю?»

Просто последнее время у нее не было возможности читать, и эта романтическая легенда, особенно слова «изгнание» и «прощение», вызвала бурю восторга в ее душе, изголодавшейся без чтения.

Уилкс выпрямляется, поправляет скатерть на плечах. Энни устраивается у его ног, на холодном и жестком каменном полу. Ухватившись за его лодыжку, она даже сквозь сапог ощущает ее тепло.

– Все нормально, Уилкс, – объясняет Изабель из-за камеры. – Смотри на Джиневру. Немного презрения, немного жалости, – она словно диктует рецепт пирога, – чуть-чуть злобы, обиды. И немного любви. Теперь ты, Энни! Ты его ненавидишь, но тебе нужно добиться, чтобы он взял тебя обратно. Тебе нужно добиться, чтобы он простил тебя.

Прости мне мои беззакония…

Энни чувствует себя одинокой без Иисуса Христа. Она всем сердцем желает, чтобы он вернулся к ней, был всегда с нею. Она отчаянно цепляется за ноги господа, моля не отвергать ее.

Энни вспоминает об Изабель, приподнимает голову, повернув ее так, чтобы через плечо видеть госпожу и в то же время крепко держать Иисуса за лодыжку.

Этого ли ты хотела от меня?

Искренность скорби во взгляде Энни потрясла Изабель. Это было просто великолепно. Эта пытливая печаль, этот взгляд, обращенный назад, ведь для Джиневры прошлое, то есть ее потерянная любовь, важнее настоящего – унижения, которому подверг ее муж. Сердце ее осталось прежним, и она смотрит назад, полностью осознавая, что она имела и что потеряла. Ее взгляд свидетельствует, что ее любовь, память и вера до сих пор живы.

Трепеща, как бы это выражение не ускользнуло, Изабель не отрывает взгляда от Энни.

– Не двигайся, – бросает она и устремляется к столу, на котором ждет готовая пластинка и стоит бутылка с коллодиумом. – Не двигайся, не двигайся… – беспрерывно бормочет она, поливая коллодиумом пластинку и сливая излишки обратно в бутылку. Дождавшись, пока пластинка станет достаточно клейкой, она погружает ее в кювету с нитратом серебра.

За все это время Энни не шелохнулась, и ее взгляд, когда Изабель наконец вернулась к камере, был по-прежнему прямым и скорбным. Изабель вставила в камеру деревянную кассету.

– Не двигайся, – повторила она в последний раз и сняла крышку с объектива.

От напряжения у Энни свело шею, на глаза, устремленные на Изабель, навернулись слезы.

«О господи, – думала Энни, – не оставляй меня, я не вынесу твоего ухода».

«Подожди, подожди, дай мне войти…» – думала Изабель, думала за себя, за Энни и за всех Робертов Хиллов на свете…

Воздушные тени, сотканные из света. Складки капюшона на голове короля Артура, его пышные темные волосы. Свет окружает их обоих, скрадывает детали, подчеркивает силуэты. На каменном полу – тонкая фигура Джиневры, склонившейся вперед, глядящей назад.

Вслед за Изабель Энни по крутым каменным ступеням спускается в старый угольный погреб, расположенный в середине сада, довольно далеко от дома. Недавно прямо к кухне пристроили новую угольную кладовку, и Изабель образовала в старом погребе лабораторию. Одной рукой Изабель держит влажную пластинку в кассете, другой – рукав Энни, которую ведет за собой.

– Здесь я проявляю фотографии, – объясняет она, щупая ногой вокруг себя, пока не задела жестяной таз для проявителя. Она наклоняется над тазом, а вместе с ней и Энни.

В погребе до сих пор пахнет углем, угольная пыль разводами покрывает кирпичные стены.

Сидя на корточках у таза, Энни наблюдает, как Изабель наливает в таз свежий растворитель, вынимает пластинку из кассеты, погружает ее в жидкость и шепотом отсчитывает положенное количество секунд. Стеклянная пластинка велика, и Изабель приходится действовать аккуратно и осмотрительно, чтобы жидкость равномерно и постепенно покрыла пластинку.

Изабель привела с собой Энни, потому что не могла ее отпустить, позволить ей уйти до того момента, как фотография проявится.

В этой подземной норе человек, словно прячущийся зверь, ощущает ужас и покой одновременно. Энни втягивает носом запах угля, прислушиваясь к частому дыханию Изабель, к журчанию жидкости по пластинке-негативу.

Изабель шарит в темноте, нащупывая пластинку на дне таза.

– Готово, – говорит она, поднимаясь на ноги и увлекая за собой Энни вверх по лестнице к солнечному свету.

Затем Изабель закрепляет лист фотографической бумаги в зажимах специальной рамки и водружает эту хитрую конструкцию на каменной дорожке, ярко освещенной солнцем. Сама же усаживается на скамью неподалеку и жестом приглашает Энни сесть рядом с собой.

– Но, мэм, я еще не закончила работу, – возражает та.

Действительно, она провела в студии и погребе достаточно времени и теперь сильно отставала от графика.

– Ах, убрать всегда успеется, – отмахивается Изабель.

«А кто успеет-то?» – думает Энни. Леди слишком беспечно относится к домоводству. Что бы она сказала, если бы прислуга забывала выносить по утрам ее ночной горшок или менять простыни на постели? Но Энни и на сей раз не спорит – ведь так приятно просто посидеть на этой скамейке, залитой полуденным солнцем. Тем не менее она ощущает легкие уколы совести.

Изабель ерзает на месте, отсчитывая про себя нужную продолжительность экспозиции. Долгожданный момент приближается, и, привстав с лавки, Изабель отгибает бумагу в углу рамки.

– Почти, – бормочет она. – Почти…

В своем нервном нетерпении она очень походила на мистера Рочестера.

Когда ты просто сидишь на месте и не двигаешься, весь мир словно приходит к тебе сам, и ты можешь увидеть то, чего до сих пор никогда не видел. Птицы и насекомые кружатся над цветами, опьяненные летними запахами. Солнце, скрытое тучей, разбрасывает лучи во все стороны. «Где они теперь, миссис Гилби и Портмен-сквер, почему я до сих пор по ним скучаю?» – спрашивает себя Энни. Потому ли, что в них заключался весь знакомый ей доселе мир? Маленькая кухня в подвале, лестница длиной в пятьдесят ступенек. Темная ниша ее собственной каморки, похожей на старый угольный погреб Изабель.

Изабель снова поднимается, чтобы еще раз отогнуть угол фотографии своими почерневшими пальцами.

– Смотри, – шепчет она. – Она появляется!

Энни подходит к ней. Изабель отгибает бумагу чуть больше. Вот он, этот взгляд! Пристальный, немигающий и скорбный, пройдя через всю череду химических процессов, он навсегда стал плотью. Наконец-то, впервые ее замысел осуществлен! То, что сейчас получилось, – это искусство, ее искусство. И это – чудо.

Экспозиция оказалась недостаточной, а фотографию надо еще будет фиксировать, промывать, тонировать, чтобы подчеркнуть затененные места, но было уже ясно, что она вполне удалась.

Энни, которой почти не случалось видеть себя со стороны – даже в зеркале, – никак не может отождествить это изображение с собой. Ей легче поверить в то, что девушка и мужчина, к ногам которого та припала, – это настоящие Артур и Джиневра; ей легко поверить в эту сказку, которую они с Изабель только что превратили в реальность.

– Посмотри на себя, Энни Фелан, – говорит Изабель. – Ты сделана из света.

Изабель врывается к Эльдону в библиотеку, держа двумя пальцами еще влажную фотографию. Она развевается и сворачивается в трубочку на ходу. Другой рукой Изабель придерживает юбку, чтобы та не мешала ее стремительному движению. Перед тем как распахнуть дверь библиотеки, она задерживает дыхание.

Эльдон обернулся на звук открывающейся двери. У его жены был такой всклокоченный и сумасшедший вид, словно половину своей жизни она провела в лесу среди фей и эльфов. Волосы растрепались, платье в беспорядке, и вся она была возбуждена. В ней было что-то привлекательное и отталкивающее одновременно: ему всегда нравились забавы и баловство, но претило сумасшествие.