– Так что же? – снова спрашивает Изабель, нетерпеливо взмахивая рукой. Энни с удивлением заметила, что пальцы Изабель покрыты какими-то черными пятнами. На секунду закрыв глаза, Энни постаралась мысленно представить мягкое и доброе лицо миссис Ферфакс вместо резких черт миссис Дашелл.

– Я родилась в Ирландии, но выросла в Англии, мэм, – медленно произносит Энни. – Моя семья – родители, братья – все погибли во время большого голода. Меня отдали в другую семью, Кулленам, которые решили перебраться в Англию. Они согласились взять меня с собой, потому что тогда я была еще младенцем и не была им в тягость, но они не могли меня содержать долго, так как у них были и свои дети. Поэтому они отдали меня в работный дом, а миссис Гилби взяла меня оттуда, когда мне исполнилось девять лет.

Энни переводит дух – такой длинной фразы ей давно уже не приходилось произносить.

Изабель наблюдает за Энни Фелан, пока та излагает свою короткую биографию. В лице девушки, пока та рассказывала историю, которую она до этого – с небольшими вариациями – уже множество раз слышала от других жертв ирландского голода, словно что-то открывается. Новым для Изабель оказывается именно лицо Энни – то, насколько полно оно сейчас выражало чувства. Печаль, страх, стыд читались на нем одновременно, никогда прежде ей не доводилось видеть подобного. Или, может быть, доводилось, но только единственный раз и очень-очень давно, в другой, прежней жизни.

– Мои родители собирали деньги в помощь голодающим ирландцам, – спокойно говорит Изабель. – И ты напрасно беспокоишься на этот счет.

Она снова направляется к окну. В резком и прямом свете летнего полдня все предметы кажутся прозрачными. Кроны яблонь. Жестяное ведро, оставленное садовником на мощенной камнем дорожке.

– Итак, нам нужна горничная, – продолжает Изабель. – Мы платим двадцать пять фунтов в год, выплаты раз в три месяца, – столько же мы платим и всей остальной прислуге. У нас есть кухарка, прачка и садовник. Каждую неделю у тебя будет один свободный вечер и одно свободное воскресенье раз в месяц. Свои платья ты сошьешь или закажешь у портного сама, но мы заплатим за материал.

Она замолкает. «В этом освещении яблоня кажется плоской, словно расплющенной», – думает она.

– Так ты действительно умеешь читать и писать? У нас неграмотная кухарка, а новая прачка, кажется, тупа как пробка. Неужели вокруг меня всегда будут одни идиоты?

– Да, мэм. Нет, мэм, – отвечает Энни на оба вопроса. – То есть да, я умею читать и писать.

Она хотела было рассказать и про «Джен Эйр», но вовремя сдержалась – ведь может статься, что миссис Дашелл, как и миссис Гилби, не переносит романов.

– О, – восклицает Изабель, – с меня довольно! Подойди сюда и посмотри. – Она ткнула пальцем в стекло. – Это Уилкс, садовник.

В направлении, указанном ею, обнаруживается сарай, из-за которого виднеется нога в сапоге.

– Этот ужасный человек понятия не имеет о своем ремесле, – трагически произносит Изабель. – Он срезал под корень все цветы. Целый день он прячется где-нибудь в капусте, и вообще от него одни только неприятности. – Она грустно вздохнула. – Я наняла его за его великолепную спину, всю такую бугристую и широкую, словно графство, из которого он родом.

Она окидывает жестким взглядом лицо Энни Фелан, ее серые глаза, опущенные вниз уголки рта. «А тебя, тебя почему же я все-таки решилась нанять – неужели за это красивое лицо? Не придется ли мне однажды пожалеть об этом?»

Энни карабкается по крутым ступенькам лестницы, ведущей к ее комнате на чердаке. Прежде ей не доводилось спать так высоко. В доме миссис Гилби она спала в маленькой каморке за кухней, на раскладной койке. Эта каморка служила прежде чуланом, где хранили веники. Первое время, пока в доме еще была «Джейн», Энни должна была подниматься не позже шести утра, чтобы до ее прихода успеть начистить кухонную утварь и решетки. Потом, когда миссис Гилби стало не по средствам содержать одновременно и Джейн, и Мэри, Энни пришлось вставать еще раньше, ведь обязанности кухарки были отныне возложены на нее.

Теперь ей предстоит делить спальню с Тэсс, прачкой, которая появилась в Дашелл-хауз только на неделю раньше ее. Мансарда оказалась большой, с двумя окнами. Энни кладет свой потрепанный саквояж на кровать у правого окна. Спальня расположена в задней части дома, и из окна Энни может обозревать плодовый сад за каменным забором и дорожку, идущую между двумя живыми изгородями. Она видит, как Изабель торопливо семенит по каменной дорожке, обеими руками подхватив широкую черную юбку. Она скрывается в стеклянной постройке, напоминающей большой парник; Энни различает ее порывистые движения. Смутно видимая сквозь стекло фигура Изабель напоминает бьющийся в камине язык черного пламени.

Энни распаковывает свою кладь. Домашнее платье и темное рабочее платье горничной она вешает в огромный шкаф, а белье складывает в свободный выдвижной ящик. Прижимая к груди Библию, она спускается в кухню. Кухарка месила тесто, ее руки по локоть были покрыты мукой.

– Устроилась нормально? – кухарка поднимает на нее глаза.

– Да, миссис. – Энни встала у кухонного шкафа и сжимает обеими руками у груди Библию, эту шкатулку со словами:

Всемогущий, Всемилостивый, Вечное Совершенство…

Через минуту кухарка снова бросает на нее удивленный взгляд.

– Ты еще здесь? Ждешь чего-то?

– Я пришла для дневной молитвы.

– Ах, ну да, молитва… – фыркает кухарка. – Как же без этого! Действительно, молитва…

– Разве я опоздала? – Энни смущена. – Или вы здесь молитесь раньше?

Перестав месить тесто и опершись на стол локтями, кухарка подается к ней.

– Запомни, здесь не молятся, – медленно произносит она. – Здесь это запрещено. Дашеллы не верят в эту глупость. Они так и говорят – «эта глупость». В церковь здесь тоже не ходят. Ни молитв, ни церкви, ни твоего бога. А теперь ступай, леди хочет сегодня показать тебе дом. Убирать тебе сегодня ничего не надо. – Кухарка стукнула тяжелым кулаком по тестяному кому. – И вот еще что, – добавляет она. – Тебе не разрешается заходить в библиотеку мистера Дашелла и беспокоить его во время работы, и тебе также запрещено приближаться к стеклянному дому в саду.

Энни взбирается обратно в свою комнату. Она садится на кровать, опустив на колени тяжелый кирпич Библии. В доме миссис Гилби бог был везде. Там было заведено молиться трижды в день: утром, днем и вечером, а по воскресеньям ходить в церковь. Трижды в неделю по вечерам Энни должна была по памяти переписывать отрывки из Библии, а миссис Гилби исправляла затем ее грамматические и орфографические ошибки. Бог был и ее первым наставником в чтении. Настоятель их приходской церкви давал девушкам, находившимся в услужении, уроки чтения и письма, и миссис Гилби посылала ее туда, пока Энни не выросла. В словах Библии, которые она впитала с детства, были уверенность и покой, на них можно было положиться. Бог был где-то там, за синевой неба. Если бы не его промысел, солнце прожгло бы небо насквозь и земля почернела бы и обуглилась.

Кружево яблоневой листвы. Движения Изабель, мелькающей за стеклами садового домика.

– Кто ты такая и что ты здесь делаешь?

Энни вздрагивает. В дверях стоит пухлая румяная девица. Пройдя через комнату тяжелым шагом, она останавливается прямо напротив Энни и, уперев руки в бока, глядит на нее сверху вниз. На ее лбу и над верхней губой блестят капельки пота, а голые по локоть руки ярко-красные.

– Это моя постель, – говорит она. – Ты села на мою постель.

– Я не знала. – Энни быстро вскакивает на ноги.

– Надо было знать. – Девица по-прежнему не двигалась.

– Так ты Тэсс? – Энни чувствует, что упустила момент, благоприятный для налаживания добрососедских отношений, но все равно следует попытаться. – Рада с тобой познакомиться – я Энни Фелан, новая горничная.

Тэсс не меняет ни позы, ни выражения лица.

– Эта кровать моя, – повторяет она.

Энни быстро перемещается на другую кровать и заботливо кладет Библию под подушку.

– А это моя кровать, – произносит она, ведь Тэсс продолжает подозрительно коситься на нее. – Вот эта, здесь, будет моя кровать.

Особенностью этого дома было то, что комнаты в нем примыкали одна к другой, тесно лепились друг к другу так, словно настоятельная необходимость использовать каждый лишний фут пространства не оставила строителю времени и возможности предусмотреть такую роскошь, как коридоры. Чем дальше от центральной части дома, тем ниже становился пол; в некоторые комнаты приходилось спускаться по ступенькам, и Энни догадалась, что когда-то эти комнаты были наружными пристройками.

Энни проходит череду этих странных комнат, останавливаясь на минуту в каждой, словно переворачивая очередную страницу длинного, запутанного романа. Потемневшая мебель, бархатные портьеры, гобелены и картины в поблекших золотых рамах – во всем этом после строгой сдержанности Портмен-сквер ей видится налет греховности. В одной из дальних комнат в задней части дома были кучей свалены колыбели, детские коляски, лошадки-качалки, чемоданы с детским бельем. Она тронула одну из колясок, та со скрипом качнулась. Энни задумчиво глядит на густую пыль, оставшуюся на ее ладони. Дети? Никто не сказал ей о них, и в доме ничто не указывало на их присутствие. Так откуда же в этой комнате столько пыльных колясок и изъеденных молью детских одеял? Кажется, она первое живое существо, проникшее сюда за многие годы. На большом дорожном сундуке возвышается коробка с куклами. Энни берет одну из них. Глаза куклы резко открываются, и Энни подпрыгивает от неожиданности. Глаза мгновенно захлопываются.

Будут ли у нее когда-нибудь свои дети? Вряд ли. Маловероятно даже, что она вообще может выйти замуж, если останется в услужении. Иногда случалось, что горничная выходила замуж за слугу, с которым вместе работала. Уилкс? Энни вспомнила ногу в сапоге, торчащую из-за сарая, и потянула куклу за ногу. Глаза куклы снова открылись – голубые, словно утреннее небо, и немигающие.