«Знаешь, если к делу подойти таким образом…»

– Нет! То есть… я не знаю. Просто мне понравилось бы, если б было предпринято усилие. Может, даже просто словечко о том, как мы поженимся или обручимся тогда-то и тогда-то в будущем. А от того, что за эти три месяца он об этом ни словечка не сказал, просто противно делается, – признаюсь я матери. – Я каждый день все жду и жду, что он заговорит, и с каждым прошедшим днем расстраиваюсь все больше. Что, если он считает, что я не гожусь в хорошие жены? Он меня любит, знаю, но, может, он в меня не ВЛЮБЛЕН? Не влюблен так, что любовь подвигает человека желать сделать все, что в его силах, чтобы непременно провести остаток жизни с кем-то одним-единственным. Может быть, я для него не такая одна-единственная?

Иисусе. Какие уж тут разговоры о расстройствах. И как только кто-то выносит просто находиться рядом со мной в последнее время? Я – отвратительная, чувствительная, убогая телка. Что ж удивляться, что Картеру я не нужна.

– В этом есть смысл, полагаю. Вспомни все те годы, что я провела, ненавидя само представление о браке. Я считала его никчемным, способным кончиться только бедствием. Карма меня за задницу кусала.

Моя мать подходит ко мне, притягивает к себе в объятия, мой растущий живот служит естественной преградой, мешающей нам сойтись слишком близко.

– Деточка, любая дура способна понять, что Картер в тебя ВЛЮБЛЕН. Ты когда-нибудь обращала внимание, как ведет себя этот малый, когда ты заходишь в комнату? Все его лицо начинает сиять. Он постоянно так или иначе находит повод дотронуться до тебя. То ладонью по щеке слегка проведет, то руками твою талию обовьет, то в плечо поцелует… он изо всех сил старается быть как можно ближе к тебе и касаться тебя, – говорит она, отклоняясь, чтобы смотреть мне прямо в глаза. – И не парь мне мозги этой дерьмовой выдумкой про то, как ненавистно тебе само представление о браке.

Я пристально взглянула на нее и рассмеялась. Потом заметила:

– Опять ха-ха? Вы с отцом на пару пять раз сочетались. ПЯТЬ РАЗ! Когда знаешь, что твои родители столько раз терпели крах и обжигались, то типа убеждаешься, что и тебе светит то же счастье.

– Э‑э, милочка, да ты тупой осел. Я тебя люблю, но ты еще глупее одноногой утки в соревнованиях по пинкам под зад, когда свинки по небу летят.

– Может, просветишь меня, что, едрена-печь, это означает? Ты или сообщила мне, что это невозможно, или назвала меня свиньей.

Моя мать протягивает руку и смахивает с моей щеки слезу, о которой я и ведать не ведаю.

– Брак всегда был не для меня. Поняла я это рано, но предпочла наплевать на это. Никогда не мечтала обзавестись семьей или домом с белым заборчиком из штакетника и стать мамашей-наседкой, опекающей своих «ангелочков», не давая им самим и шагу ступить. Но потом у меня появилась ты, и я поняла, что надо попробовать. У меня это просто не получилось. А вот твой отец? Он совершенно определенно слеплен из семейного теста, и он – чудесный муж. Загвоздка всегда была не в нем. Она была в бестолковках, на которых он женился, – говорит, улыбаясь, мать. – Возможно, ты всегда боялась сделать попытку, попробовать, памятуя, как ты росла и во что верила, только это вовсе не значит, что ты такая и есть. В тебе куда больше от твоего отца, чем ты себе представляешь. Ты уже как мать лучше, чем когда-либо была я, и, гарантирую, когда Картер таки сделает предложение, ты станешь потрясающей женой.

Впервые за мои двадцать пять лет моя мамуля говорит нечто действительно разумное и заставляет меня призадуматься. И призадуматься вовсе не о том, мол, что за хрень, едрена-мать, она порет?

Всю жизнь, защищаясь, я возводила стену вокруг себя. Словно, если я притворюсь, будто мне всамделе не нужна американская мечта о муже и ребятишках, то потом, когда я в конце концов уверую в нее, никто не сможет причинить мне боль. До свадьбы Лиз и Джима я как-то не осознавала, до чего же хочу, чтоб стена моя треснула. А теперь, когда это произошло, я вдруг оказалась там, где быть никогда не желала, – испуганная, сбитая с толку и расстроенная. Я понимала: надо совладать с чувствами и перестать вести себя как умом тронутая. Мне надо было набраться мужества и поговорить с Картером. Чувствовала, мы с каждым днем отходим друг от друга все дальше и дальше, но я продолжала врать ему, сваливая и свою отстраненность, и пошатнувшиеся чувства на одну только беременность. Вела себя все эти месяцы как большое дитя, когда все можно было бы наладить одним разговорчиком.

После дня рождения Гэвина уж я все сделаю, чтоб мы сели и поговорили.

– А как семья Картера? Его родители все еще приходят в себя после бейсбола с вентилятором? – смеясь, спрашивает мамуля, переводя разговор на менее гнетущую тему.

– С ними все в порядке. Его мать даже прислала мне большую коробку новенькой детской одежды и несколько одеялец. А его бабушка так вообще меня больше всего поразила. По-настоящему, ей бы убить меня, а она мне тоже кое-что прислала, убедив, что у нее и всамделе есть чувство юмора.

– О‑о? И что же это? – спрашивает мамуля.

– Ползунки с надписью: «Такой чрезмерной прелести не стоило бы касаться твоей мерзкой попки, малышка».

* * *

– Какого черта вон те сучки так набычились на меня? – спрашивает Лиз, разглядывая внизу пятерых мамаш, приехавших со своими сыновьями на праздник к Гэвину.

– Я так полагаю, это оттого, что женщина, прихватившая с собой мужа, только заметила, как он пялится на твои вываливающиеся наружу титьки, – сообщаю я ей, заканчивая резать торт и раскладывать его на бумажные тарелочки.

– Ах, оставь меня в покое. Стоит взглянуть на этого малого и сразу ясно, что он завелся под завязку, и вздумай я послать ему воздушный поцелуй, так у него, наверное, яйцо лопнет. Непохоже, чтоб хоть кто-то из этих баб занимался сексом ради чего-то иного, чем производство потомства, – недовольно бурчит Лиз.

– Они, видно, исполняют это только в предписанной позиции при выключенном свете, – прибавляю я.

– Зуб даю, они думают, что стиль «по-собачьи» это что-то, связанное с танцами в хороводе, – смеется Лиз и посылает тому мужику воздушный поцелуй.

Я бью ее по руке и недобро смотрю исподлобья.

– Перестань, а? Мне с этими мамашами всю дорогу общаться приходится у Гэвина в садике. Веди себя приветливо, – предостерегаю я ее.

– Смотри! – восторгается Лиз. – Тот бедолага только что трахало себе подправил. Даю все сто, он себе в штаны спустил.

Пока праздник шел удачно. Ребятня с воплями носилась по всей кондитерской, взбодрившись на сладком. Я‑то думала, что для них развлечением будет украсить сахарной пудрой или глазурью каждому свои сладости, но они, скоро забыв про сладости, принялись горстями запихивать себе во рты и глазурь, и пудру. Дрю сварганил целый мешок сладких карамельных палочек и бидончик на пинту[69] «горной росы»[70] в подарок Гэвину, что тоже мало помогло. Я оглянуться не успела, как феерически расписанный мешок был порван в клочья, а половины конфет с «горной росой» как не бывало. К тому времени, когда мне удалось отловить сына, у него был вид пьяницы, нанюхавшегося кокса: глаза жутко налиты кровью, волосы всклокочены, весь рот обсыпан белой пудрой. Когда я вижу, что Дрю нашептывает сыну на ухо прямо перед тем, как тот бросается ко мне бегом с воплем: «В моих жилах течет тигриная кровь!», то понимаю: пора убирать от него этот детский возбудитель.

И уж конечно, ничего, кроме набыченных взглядов, я не получаю от самых идеальных на свете мамаш. Эти не могут просто привезти детей, а потом вернуться за ними, как нормальные родители, у которых аж пена изо рта идет, когда они узнают, что у них будет несколько часов покоя и тишины, и которые едва ли не гонят своих чад на бровку тротуара из еще продолжающих катиться машин, прежде чем рвануть на массаж или в бар. О, нет, этим нужно стоять в уголке своей малочисленной идеальной шайкой, сплошь в вязаных свитерах пастельных тонов, полотняных брюках и нитках жемчуга, и судачить обо мне. Дрю уже успел сказать одной из них, что у него есть жемчужное ожерелье куда получше и он готов подарить его ей попозже ночью, отчего и сбилась совещаться эта кучка в уголке. По-моему, они всамделе решили, что он вот-вот выпростает свой член посреди детского праздника и примется дрочить его о шею кого-то из них. Вообще-то это я ведь о Дрю речь веду. С него вполне может статься и такое.

Весь день убивают они на то, чтобы делать вид, будто они в стороне, будто здесь они – вне игры. Они морщат носики на мои купленные в магазине украшения, а одна так вообще говорит: «Ой, так вы не устраиваете чего-то эдакого по центру и рассадку за столиками? И я слышала, вы сказали, что обслуживания тут не будет? Это просто стыд». Хм, поправьте меня, если я ошибаюсь, только это праздник для ТЕХ, КОМУ ПЯТЬ ЛЕТ. Не для, едрена-мать, бар-мицва[71]. Я не занимаюсь украшательством чего бы то ни было с применением пистолета для жидких гвоздей, не возвожу скульптуры изо льда и уж до чертиков точно не подаю на стол лобстеров или филе. Детишек я кормлю пиццей и хот-догами, а мешочки с сокровищами заполняю наборами пластилина и шариками. Там, откуда я родом, именно так празднуют день рождения малыша. Впрочем, я не даю воли языку, потому как не хочу стать «той женщиной», что ввязалась в кошачью свару на праздновании дня рождения своего сына.

Что есть, то есть: я вымотана, раздражена и едва сдерживаюсь, потому что до сих пор не поговорила с Картером. Прошлую ночь он работал, и на праздник мы отправились раздельно: надо было дать ему поспать. Если еще кто-то из этих надменных сучек скажет мне что-нибудь, я за свои действия не отвечаю.

Лиз хватает две тарелочки торта и торопится разнести их по одной Джиму и тому единственному отцу из враждебного лагеря, чья жена, видимо, пригрозила лишить его мужского достоинства, если он не отправится с ней на праздник.

Она, наверное, пригрозила, мол, не видать ему в этом году полагающегося секса в день рождения, когда он мог бы секунд тридцать поелозить на ней, полностью одетой. Бедный малый.